кома каждая лесополоса.
— На моём пути я не раз встречал странных провожатых, — проговорил я, как бы невзначай. — Припоминаю пафосное кафе на краю Пратера.
Старик живо откликается:
— Австрия? Вена? Первый раз мне довелось побывать там в 1947 году.
Прикидываю его возраст. Нет, воевать в Великую Отечественную он никак не мог. В таком случае…
— Воевал мой отец. Дошёл до Праги, а потом некоторое время работал в Вене. Наша семья прожила там около пяти, кажется, лет. Там родилась моя младшая сестра. Пратер не всегда был парком развлечений. В 1947-м Пратер больше походил на ландшафтный парк, а на стенах зданий в центре города красовались огромные портреты Ильича и пятиконечные звёзды. Мой отец был культурным человеком. Работал в диппредставительстве водителем.
— А вы?
— Я? — он помедлил, прежде чем продолжить. — Я много лет проработал в этих местах учителем.
— Естествознание? Химия? Биология?
— А почему вы спрашиваете?
— Местные говорят на суржике, а вы…
— …а я не только на суржике. Немецкий, английский, китайский. Когда-нибудь Россия станет тылом Китая. Надёжным тылом.
— А ваша сестра?
— Сестра?
— Ну та, что родилась в Вене.
— Ах, это! Её нет. Умерла.
Старик внезапно свернул в сторону, зашагал быстрее меж зарослей посеревшего бурьяна. Стёжки не было видно, и казалось, будто он парит по-над высокой, побитой заморозком травой. Над бурьяном возвышалась обгоревшая башня какой-то постройки. Эдакий монумент в стиле decadence над бурьяном, торчащими скелетами тополей и грудами воняющего щебня, в который превратились дома человеческого поселения, обступавшие обгорелую постройку. Очевидно, артиллерия била и по башне, но превратить её в груду мусора так и не удалось.
Я опешил. Буквально остолбенел. Если только в этой высокой постройке уцелели стропила, то там может прятаться снайпер.
Старик обернулся, поманил меня рукой.
— Ну что же вы?
— Снайпер…
В улыбке старика мне почудилась ирония. Дескать, такой большой дядя и в полном расцвете сил, а боится подобной ерунды.
— Это церковь Великомученицы Варвары. От неё не может быть греха и большой беды. Храм несколько раз горел. Всё внутри выгорело.
Он снова пошагал, и мне пришлось следовать за ним по лабиринту руин. Двигаясь по ломаной кривой, старик прокладывал сложный маршрут, часто возвращаясь вспять, но всё же я скоро понял: целью его является, без сомнения, именно церковь Великомученицы Варвары. Вспоминался Ремарк. Его описания разнесённых бомбовыми разрывами домов и странной жизни среди руин. Я ожидал увидеть трупы. Вероятно, изуродованные, но, сколько ни всматривался, не заметил ни одного. Нет, Ремарк не годится. Это совсем иная война.
Через несколько минут мы вышли к ограде кладбища. Война пощадила могилы, не пощадив стоящие над ними тополя. Обугленные, изломанные, они торчали над крестами и оградами, напоминая восставшие из земли скелеты.
— Восставшие из ада… — пробормотал я.
Старик шёл по узким стёжкам, с моложавой лёгкостью перешагивая через груды хлама. Я следовал за ним, как цыплёнок следует за квочкой.
Скоро он остановился возле одной из могил. На простом кресте табличка. На табличке три имени. Фамилия у всех одна: Ольшанские. Даты рождения разные. Самая старшая Екатерина Петровна (1947 год). Самая младшая — Ксения Петровна (1967 год). Между ними Ольга Фёдоровна (1940 год). Старик достал из кармана перевязанный выгоревшей ленточкой пучок степных трав. Этот гербарий возложил на могилу, стащил с плешивой головы вязанную шапочку, склонил голову в молчаливой скорби. Я во всём следовал его примеру. Вот только букета у меня не нашлось.
— Три старухи умерли в один день … — тихо проговорил я.
— Племянница не была старухой. Она вела дом. Много работала. А дети её, по счастью, давно живут в России.
Помолчали. Ветер раскачивал тополя, и нам на головы сыпался какой-то серый прах, словно тополя убиты и уже истлели, но кто-то по халатности забыл их похоронить. Я поднял голову и мне показалось, что среди голых стволов кружит какая-то птица. Ничего конкретного. Просто быстрая тень мелькнула. И ещё звук: механическое жужжание. Послышалось?
— Вы верите в Бога? Или… — тихо спросил старик.
Обескураженный его слишком прямым вопросом, я молчал.
— Нынче среди молодёжи много поклонников Сталина…
Я рассмеялся:
— Нет, это не обо мне! Наоборот, досадую на этих поклонников. Не потому, что возвеличивают Сталина, а потому, что хотят жить как при Сталине. «Не надо думать — с нами тот, кто все за нас решит»[91]. Читали «Обитаемый остров»?[92] На мой взгляд, там наиболее ярко выражено стремление народа к передоверию своего сознания чужим крепким рукам.
— «Передоверить своё сознание» — это вы о вере?
— Я не ряжусь в белые одежды. Терпеть не могу мат в бытовой речи, но могу крепко выругаться под соответствующее настроение. Часто поминаю чёрта. В общем, какой из меня христианин. К тому же я…
— Опять не то… — тихо отозвался Призрак.
Он выжидательно смотрел на меня.
— …по меркам обычного человека, я — убийца. Холодный, расчётливый убийца. Не верите? Таким меня сделал служебный долг.
— Война делает убийство делом обыденным. Тем-то она и страшна, — был ответ.
Старик направился к стене полуразрушенного храма. Обугленные стены изъязвлены пулевыми и осколочными ранениями. Когда-то здесь кипел бой, но на стенах храма всё ещё видны следы обильной и красочной росписи. Полностью уцелел лишь Николай Угодник. Я остановился возле него. Нарисованный художником в полный рост, строгий старик держит раскрытую книгу в руках, персты сложены в характерном жесте. Наши взгляды встретились. Я быстро перекрестился. Мой спутник, усердно крестясь, несколько раз поклонился изображению и скрылся за стенами храма.
Я на несколько минут залип возле Святого Николая, вспоминая о данном мне поручении. Нагрудный и наперстный крест в дар Великомученице Варваре. Но как передать подарок, если вокруг одни руины и причт храма бог знает где?
— Святой Отче, что делать, а?
Епископ Мир Ликийских смотрит на меня строго и испытующе. Опрятная белая борода, чёткие черты лица, вьющиеся седины под голубой митрой. Если долго смотреть не моргая, то изображение оживает. Кажется, ещё миг и епископ сделает шаг, и битый кирпич скрипнет под его ногой. И тогда окажется, что ростом он чуть ниже меня и ужасно худ, и немного сутул, а вместо книги у него в руках потёртый портфель, в котором, по преданию, хранится тетрадь…
— Я оставлю дар тебе, отче. Можно?
Я раскидываю руками щебень. Извлекать нагрудный крест — дело трудоёмкое, ведь сначала надо расстегнуть бронежилет. Наконец, крест извлечён. Он у меня сохраняется в специальном матерчатом мешочке, в который я кладу и наперстный крест. Ценный клад я зарываю поглубже в щебень. Выравниваю всё так, чтобы было незаметно.
— Ну всё, Пётр Петрович. Дело сделано… Ой!
Я шлёпаю себя ладонью по губам, крещусь. Прошу прощения у Святого Николая за непозволительную вольность. Он взирает на меня с отеческой строгостью. Взгляд его полон тревожного ожидания и это знакомое мне выражение ещё больше увеличивает сходство призрака Петра Петровича с изображением епископа Мир Ликийских. Я отползаю, кланяясь. Я боюсь напороться на растяжку и прошу святого похранить мою бренную ещё немного. Мне надо отыскать брата.
— Отче Николае! Прими дары и помоги мне отыскать брата!
Оказавшись в центре периметра полуобвалившихся стен, я расположился на груде пыльного щебня, когда-то бывшей барабаном[93]. Из разверстого купола мне на лицо сеял дождик. Я ожидал, что старик станет молиться, но он просто смотрел на меня, словно обдумывая что-то. Теперь он выглядел болезненно, жалко, устало. В «Meierei» мой собеседник явился мне совсем не таким.
Чёрт! Мистика! Тот человек из Вены не может быть идентичен этому старику! Не может быть он идентичен изображению Николая Чудотворца на стене разрушенного храма!
Может статься, старик Ольшанский стал моделью, позировал художнику, написавшему Святого Николая?
— В каком году построен этот храм? — тихо спросил я.
— Кажется, в 1850-м или чуть раньше. N. — довольно старый город.
Я задумался. Внезапно мне захотелось как-то помочь, поддержать этого исстрадавшегося человека.
— Повторяю, я тот ещё христианин. Но я отчётливо понимаю, что без веры наш народ — это стадо травоядных животных, бесцельно проедающих природные ресурсы богатейшей земли. И ещё. Я понимаю: Вера и идеология есть не одно и то же.
— Так-так, — старик покивал. — Вера — это труд. Идеология — это лень. Так сладко, так упоительно не думать, не переживать, не принимать решений — тебе скажут, и как думать, и что делать.
— Не дай бог! — рассмеялся я. — Это страшное и тяжкое бремя — свобода воли, — но она определена нам свыше. Глупец тот, кто думает, что вера лишает нас права на самостоятельные шаги. Вера обязывает нас учиться ходить самостоятельно.
— Так-так! — старик снова покивал. — И всё же я думаю о вас вполне конкретные вещи…
— Например?
— Например, вы умеете и привыкли подчиняться приказам, несмотря на то, что в вашей деятельности вам предоставлена огромная свобода действий…
— В моей деятельности? Гм…
Мы помолчали. Я ждал, что старик вот-вот начнёт молиться, иначе зачем мы здесь?
— Идеология может дать очень удобный инструмент в руки тех, кто хочет править безраздельно, но принести гармонию она не может в силу неспособности быть универсальной. В главном, в вере, должно быть единство, а во второстепенном позволительно разнообразие. Правые, левые политические течения, мысли, чувства, жанры искусства — во всём бесконечное разнообразие и лишь в одной вере — единство.
Старик умолк, а я ждал, когда же он дойдёт до сути.