Соломаха примирился с этим миром. Принял его. Принял возможность смерти, которую он предпочёл бы, если мог выбирать между ней и увечьем или пленом. Принял войну и свою долю в ней: он защищал свою Родину, свой дом, своих женщин — жену и мать — от нападения жестокого врага. Он защищал Правду от посягательств вне зависимости от того, по какую сторону баррикад находился посягнувший. Прежняя жизнь превратилась в ускользающий мираж, словно её и не было никогда. Порой, конечно, он мечтал о мирной жизни с запахом попкорна и колы в тёмном зале кинотеатра. И обязательно на последнем ряду. И обязательно в обнимку с девчонкой. А что до ставшего его обиталищем реального мира руин с его меняющейся после каждого более или менее серьёзного обстрела конфигурацией, с его потом, кровью и грязью, то Соломаха хотел бы получше изучить его, снабдить каждый сектор доступного ему пространства только ему одному памятными приметами, но пока у него ничего не получалось. Бывало, он плутал между поваленными и устоявшими заборами, порой не узнавая вчера ещё знакомую местность. Зато Призрак всегда ориентировался отменно хорошо. Вот и нынче он держал шаг во главе их небольшой процессии так, словно у него была конкретная цель, словно он точно знал в какое время и в какую точку пространства он должен прибыть.
— Раньше плохие времена были, дед, а теперь настали ещё хуже, — проговорил Соломаха, пробираясь следом за стариком по стёжке, проторенной им между грудами битого кирпича и иного мусора, совсем недавно бывшего опрятными домами. — Эти наёмники… Злые они люди. Доведут они нас до большей беды. Хотя, казалось бы, куда уж больше…
Птаха следовал за ними на некотором расстоянии. Соломаха постоянно слышал самый приятный его сердцу звук — тихий, едва различимый шелест гравия под подошвами Птахи. Звук этот вселял уверенность, даровал покой и счастье почти как материнская колыбельная. Мать, Снежана, их домик на окраине Херсона. Соломаха вздохнул и неожиданно для самого себя брякнул:
— Ты мне как отец, Призрак. Знаешь, я ведь не знал своего отца. Не знал близости со старшим по возрасту мужчиной. И вот среди всего этого… — Соломаха взмахнул рукой, имея в виду бесконечное поле руин, по которому они шли, — я нахожу тебя, Петрович. Как такое объяснить?
— Божий промысел, — тихо отозвался старик. — А ты отца-то своего совсем ни разу не видел?
— Мать поначалу говорила, что мой отец — капитан дальнего плавания. Плавает по Чёрному морю. Но до нашего домика в Херсоне он так ни разу и не доплыл. Потом-то я понял, что он никакой не капитан, а как все ходоки…
— Ну уж один-то раз доплыл наверняка. И как его звали не знаешь?
— Это знаю. Пискунов его фамилия. Имя не имеет значения, потому что мать записала меня на свою фамилию и отчество дала по своему отцу. Теперь ей нездоровится. Не знаю, как она там выживает одна. Жена в Австрии… Я её не виню… Не виню за то, что не захотела оставаться в обесточенном доме под постоянными обстрелами.
— Вот оно как! — рассеянно промямлил старик и зашагал быстрее, словно рассуждения Соломахи о семье привели в движение какой-то механизм, ускоривший парение старика. Его спина стала быстро удаляться.
— Плохие времена настали, — повторил Соломаха.
— Плохие времена рождают сильных мужчин, сильные мужчины создают хорошие времена, хорошие времена рождают слабых мужчин, слабые мужчины создают плохие времена. И так до бесконечности… — не оборачиваясь, проговорил старик и ещё более ускорился. Соломаха и Птаха трусили следом, стараясь не отстать.
Они «гуляли» уже минут двадцать, придерживаясь северо-восточного направления. До позиций противника уже недалеко. Зачем Призрак прёт туда? Соломаха начал уставать, замедлил шаг, когда в его спину воткнулся Птаха.
— Сколько раз тебе говорить: не читай на ходу телефончик!..
— Та шо ты! Не ори. Противник услышит… — проговорил запыхавшийся Птаха и спрятал-таки телефон. — Куда старик нас ведёт? Шо за дело?..
Теперь Птаха шагал рядом, шаг в шаг, а это опасно, потому что при попадании мины или снаряда, сброшенного с беспилотника, хана настанет обоим и один другому не сможет оказать доврачебную помощь.
— Что-то хочет показать… — нехотя ответил Соломаха, которому так же были темны мотивы старика, но ясны собственные намерения. — Я хочу ему Каценеленбогена сдать. Пусть коммунист отправляется к своим. Старик его проводит.
А Призрак тем временем уже скрылся за очередной кучей щебня. Соломаха для себя отметил, что буквально позавчера на этом месте стоял домик-пятистенок. Птаха дышал в затылок, но Соломаха не стал шугать друга. Да и выходов он не слышал, равно как и стрекота двигателей беспилотника. Так они двигались ещё некоторое время один следом за другим, прислушиваясь к хрусту щебня под ногами Призрака и так определяя направление собственного движения. Через несколько минут им показалось, что они окончательно потеряли старика. На посёлок опустилась ватная тишина, нарушаемая лишь звуками их шагов. Соломаха слышал своё дыхание — хриплое и прерывистое дыхание основательно уставшего человека. Соломаха вертел головой, подумывая о подходящем маршруте для возвращения к своим. На краю сознания тонкой жилкой билась беспокойная на грани паники мысль: «Мы заблудились!»
Старик нашелся среди посечённого осколками вишнёвого сада. Рядком и ладком он сидел на какой-то колоде плечом к плечу с белобрысой и тонкой девицей в синем бронежилете с надписью «Press». На первый взгляд у девицы не имелось никакого оружия. Вооружённая одной лишь зеркалкой, она зыркала по сторонам в поисках подходящего ракурса. Соломаха поднял оружие, намереваясь выстрелить прямо в объектив, если только девка направит зеркалку на него. Птаха последовал примеру товарища.
— Это Виталия, — проговорил Призрак. — Она поможет тебе избавиться от Каценеленбогена, или от викария, или от кого ты там хотел избавиться…
Птаха разулыбался и опустил оружие. Соломаха рассматривал белобрысую Виталию через оптику прицела. Ничего так девка. Личико умненькое. Только очень уж молодая. Школота. Пожалуй, лет на пятнадцать моложе самого Соломахи. Нет, такую он ни при каких обстоятельствах не станет убивать. Это невозможно — стрелять в ребёнка, даже если он пришёл с восточной стороны, с позиций врага, от сепаров. Соломаха опустил оружие, но палец со спускового крючка не снял.
— У нас есть капеллан и есть коммунист. Оба они настоящие черти. Пусть Виталия забирает обоих в свой ад! — с несвойственной ему пылкостью заявил Птаха.
Похоже, девица и ему глянулась.
Девушка смотрела на них с явным испугом. Ещё бы! Увидеть двух таких терминаторов! Соломаха огромного, под два метра роста, с колеблемой ветерком чёрной бородой. Верхняя часть головы закрыта шлемаком и тактическими очками. Разгрузка забита снаряженными магазинами. На шее грязная арафатка. Короче — Карабас-Барабас из сказки. На поясном ремне в специальных ножнах два ножа. Один — игрушка, практически перочинный. Зато другой!.. С такими пираты на абордаж ходили — чистый Голливуд. На левой штанине пятна крови (как угваздался позавчера, перевязывая раненого петушка из числа мобилизованных, да так и не переоделся, не почистился). На руках беспалые перчатки, а под ногтями вековая грязюка. Лицо осунувшееся, потому что по жизни устал. Да и бессонница часто мучает Соломаху.
Птаха — другое дело. Он хрупкий и улыбчивый. Лицо бреет каждый день и пользуется хорошим одеколоном. Чистюля и любитель музыки. В кармане у него всегда есть конфетки, и он их всем девушкам без разбора предлагает.
— Думаю, без бороды вам было бы лучше. У вас такое красивое лицо, а борода его портит. Делает слишком свирепым. И опять же гигиена… — негромко проговорила Виталия.
Соломаха стоял как громом поражённый, не зная, что ответить. За него вступился Птаха:
— Мой побратим, Назарий Соломаха, отпустил бороду в день и час расставания с женой и сбреет её только когда опять встретится с ней.
Вот чёрт ехидный! Ну зачем он сейчас про жену? Лучше б о себе говорил, о том, сколько девок в своём Харькове до войны перепортил. Соломаха с досады сплюнул. Плевок повис на бороде, довершив его смущение. Соломаха развернулся и зашагал прочь. Пусть они сами разбираются с этим «Press» как хотят. Действуя по уставу, Соломаха должен был бы её подстрелить или взять в плен, а вместо этого он… Соломаха шагал широко, крошил подошвами битый кирпич. За его спиной поднималось красное облако. Но как в такую выстрелить? Да у неё глаза, как незабудки. Ребёнок совсем, а уже «Press» и с зеркалкой бегает по минным полям.
— Стой! Стой ты, чёрт! — кричали ему вслед, но Соломаха упрямо шагал в никуда, думая свои непростые думы.
Ведь по ту сторону такие же мужики, как здесь. И так же смотрят на неё. А может быть, не только смотрят, но и… Последняя, самая крамольная из всех возможных мыслей, окончательно обессилила Соломаху, и он рухнул на колени. Накопившаяся усталость давала о себе знать. Тридцать четыре года — это уже не молодость. Он устал. Очень устал. Птаха подбежал, остановился над ним.
— Та шо с тобой? Ополоумел? Ранен?
— Сам ты… Зачем за жену мою говорил?
— Та шо с того? Не это важно. Призрак говорит, что девка… то есть Виталия, придёт сюда на это место, чтобы забрать Каценеленбогена и отвести его к своим коммунистам.
— Да какие там они коммунисты! Дурак ты, Птаха! А Каценеленбоген прибьёт её по дороге. Или ты забыл какой он мясник?
— Не прибьёт. Призрак в деле. Он не попустит.
— Призрак не ангел. Не всесильный.
— Почём нам знать? А может быть, и ангел…
Соломаха поднял голову. Впервые он смотрел на Птаху снизу вверх, обычно бывало наоборот. Огромного роста, Соломаха в любой компании оказывался выше всех и вынужденно рассматривал перхотливые проборы и блестящие плеши. А сейчас он вдруг заметил какой у Птахи детский подбородок, ровный, гладкий, чётко очерченный. Какие у него губы, чуть припухшие, и как забавно он шлёпает ими. Соломаха мог бы быть отцом неплохого паренька. Он учил бы его всему, что сам умеет. Он любил бы его мать. Соломаха много чего мог бы делать из мирных занятий, но не судьба…