Мы уже видели, как некоторые мистики по Божьему произволению могли воссоздавать Христовы страдания — вплоть до появления стигматов на теле. Но Христос оставил нам и другую возможность приобщиться к тайне нашего спасения: участвовать в литургическом совершении его жертвы и воскресения, актуализируя всю его жизнь вплоть до возвращения во славе, даруемого таинством евхаристии. Когда он сказал, что дарует нам свою плоть, дабы мы вкушали ее, и свою кровь, чтобы мы ее пили, многие ученики, решив, что это слишком тяжело для их разумения, оставили его. «Я — хлеб живый, сшедший с небес: ядущий хлеб сей будет жить вовек; хлеб же, который я дам, есть плоть моя, которую я отдам за жизнь мира… Истинно, истинно говорю вам: если вы не будете есть плоти Сына Человеческого и пить крови его, то не будете иметь в себе жизни. Ядущий мою плоть и пиющий мою кровь имеет жизнь вечную, и я воскрешу его в последний день; ибо плоть моя истинно есть пища и кровь моя истинно есть питие; ядущий мою плоть и пиющий мою кровь пребывает во мне и я в нем… Многие из учеников его, слыша то, говорили: какие странные слова! Кто может это слушать?» (445).
За возвещением следует осуществление: «Приимите, ядите: сие есть тело мое» и «приимите и пейте: сие есть кровь моя».
Христос не оставил нам богословского трактата, в котором говорилось бы, как именно надо понимать его слова и каким образом возможно то, о чем он сказал. Все теории о том, как в момент освящения Святых Даров субстанция хлеба упраздняется и замещается субстанцией Христова Тела, а субстанция вина, в свою очередь, тоже упраздняется и ей на смену приходит Кровь Христа, — все это не что иное, как досадные бредни. Но, с другой стороны, не стоит и сводить слова Христа к простым символам. Я предпочитаю формулу, принятую у православных. Ее можно резюмировать следующим образом: так как освященная просфора или облатка сохраняет свою форму, вес, цвет и вкус, значит, передо мной именно хлеб (и исследование под микроскопом или химический анализ это подтверждают). Но в то же время я говорю, что этот хлеб стал Христовым Телом. Как? Не знаю. Это ведомо одному лишь Богу!
Здесь мы не станем вдаваться в подробности — это не цель нашей книги. Очевидно, когда Христос пребывал на земле, его тело постоянно изменялось: на уровне молекул, а еще быстрее — на уровне частиц. Сейчас оно пребывает во славе и больше не подчиняется непреложным законам. Впрочем, я не уверен, что такие рассуждения нам очень помогут: я считаю, что лучше относиться к этой тайне с почтением.
Однако иногда Богу угодно через какое-нибудь чудо дать нам знак его «реального присутствия» в Святых Дарах, и одним из таких чудес является, конечно же, чудо, свершившееся в VIII веке в маленьком итальянском городе Ланчано (446).
Предание гласит, что оно произошло в небольшой церкви, освященной в честь святых Легонтия и Домициана, христианских мучеников, почивших в провинции Кьети, в Абруццо. Эта церковь находилась примерно в трех километрах от города Ансанум, который в начале XIII века стал Ланцанумом. На его гербе изображено копье ― в знак того, что его жители участвовали в крестовом походе за освобождение гроба Господня, но прежде всего как напоминание о римском сотнике Лонгине, который своим копьем пронзил бок Иисуса после его смерти: считалось, что он был уроженцем города Ланчано. Город был разрушен, а потом восстановлен, и средоточием восстановления стала эта старинная церковь и монастырь. Позднее на этом же месте выстроили другую церковь, освященную в честь святого Франциска, но в VIII веке, еще в старой церкви, богослужение совершали греческие монахи-василиане (447), придерживавшиеся латинского обряда, однако в таинстве евхаристии использовавшие опресноки круглой формы.
И вот как-то во время богослужения, а точнее в момент освящения Даров один монах усомнился в истинности этого таинства, и тут внезапно облатка на его глазах превратилась в плоть, а вино — в кровь. Ужаснувшись, но вскоре опомнившись, он решил показать это чудо верующим, и с тех пор частица плоти в форме облатки и кровь, свернувшаяся в пять небольших сгустков, хранятся и почитаются в Ланчано.
Как всегда мы не располагаем протоколом, который был бы составлен местным чиновником, да еще в тот же день и час и на том же самом месте, где совершилось чудо. Впрочем, если бы он у нас был, этого все равно было бы недостаточно, чтобы убедить нас в истинности всего произошедшего. Мы может лишь сказать, что сохранившееся предание в общем и целом соответствует всему тому, что мы знаем об этой эпохе. В 537 году византийский полководец Велизарий в сражениях с готами завоевал Апулию, Калабрию и Абруццо, которые перешли в юрисдикцию Константинопольского патриарха. Мы знаем, что в ту пору в этих регионах богослужение совершали греческие священники, но по латинскому обряду. В 401 году Руфин Аквилейский учредил в одном из итальянских монастырей устав Василия Великого, переведенный на латынь.
У нас есть несколько свидетельств, касающихся этих очень древних и, к сожалению, утраченных документов. Об этом чуде рассказывали фрески, а историк Беллини утверждает, что в 1258 году реликвии этого чуда были перенесены в новую церковь, освященную в честь св. Франциска. До нас дошло нотариальное свидетельство 1566 года, в котором говорится о том, куда они были спрятаны, когда возникла угроза турецкого нашествия. Фелла (в своем труде, опубликованном в 1734 году (т. е. спустя много лет после смерти) и посвященном истории города Ланчано) рассказывает, что в церкви св. Франциска, где уже хранились реликвии, находилась «очень древняя рукопись на пергаменте, написанная на греческом и латыни и покрытая двумя пластинами, из чего можно сделать вывод, что это был оригинальный документ, свидетельствующий об этом чуде». К сожалению, продолжает Фелла, «много раз преподобные Антонио Скарпа и Анджело Сило говорили мне, что семьдесят лет назад… в нашем монастыре появились два монаха-василианина, которые однажды на рассвете, ни с кем не поздоровавшись, исчезли, унеся с собою рукопись на пергаменте, покрытую двумя пластинами и написанную на греческом и латыни, каковую накануне вечером хранитель названного монастыря и прочие братья дали им на прочтение. Те же отцы утверждали, что в этой рукописи говорилось о чудесном превращении хлеба в Плоть и вина в Кровь, совершившемся в древние времена в церкви св. Франциска, в которой тогда служили монахи-василиане, и что никому так и не удалось узнать, куда исчезли оба беглеца».
Начиная с XVI века число документов на эту тему постоянно растет, их становится очень много, но в них нет ничего нового, потому что они лишь повторяют сказанное в предании. Назовем, к примеру, длинную надпись в одной из церквей, которую видели еще в начале XVI века, текст Пьетро Ридольфи 1586 года, надпись на камне 1636 года, которую можно видеть и сегодня, а также текст отца Угелли 1659 года, в котором, как говорит сам автор, просто пересказывается сказанное гораздо раньше, и т. д.
Церковь официально подтверждает важность этого предания. В 1515 году папа Лев X учреждает в Ланчано епископство, которое напрямую зависит от Святого Престола, а в 1562 году Пий IV возводит епископа этого города в сан архиепископа (исходя из значимости хранящихся там реликвий и несмотря на немногочисленность местных жителей). В 1636 году в церкви возводят новый алтарь, а 14 октября 1751 года папа Бенедикт XIV наделяет его «преимуществом» в сравнении с другими. Официальное признание ширится и крепнет, и это свидетельствует о том, что Церковь считает подлинным предание, рассказывающее о происхождении реликвий.
В настоящее время реликварий представляет собой изделие из цельного, массивного серебра. Он состоит из цоколя, на котором находятся два коленопреклоненных ангела: они стоят по обе стороны расширяющейся хрустальной чаши высотой в десять сантиметров (не считая основания); она имеет пять сантиметров внизу и шестнадцать в верхней части. Крышка тоже хрустальная. Золоченные ленты, которые держат ангелы, поддерживают дарохранительницу, в центре которой два стеклянных диска диаметром шестьдесят девять миллиметров: в них находится облатка «плоти»; диски и облатка окружены «славой Божьей», и над всем этим возвышается крест.
В 1970 году по настоятельной просьбе местного архиепископа были проведены некоторые научные исследования. 18 ноября в присутствии членов ученого собрания Одоардо Линоли, профессор анатомии, патологической гистологии, химии и клинической микроскопии, взял пробы с облатки и сгустков крови, а 4 марта 1971 года сообщил о результатах исследования представителям науки и духовенства.
Частица «плоти» сохранила круглую форму, характерную для облатки, но похожа не на диск, а на кольцо неравной плотности. Вид у нее волокнистый, цвет коричневый, но перед источником света она становится розовой. Диаметр «кольца» варьируется от пятидесяти пяти до шестидесяти миллиметров. В центре кольца — пустое пространство диаметром от семнадцати до тридцати пяти миллиметров. Я не буду воспроизводить все подробности научного описания, сделанного под микроскопом, и не стану пересказывать все аналитические процедуры. Скажу только, что профессор Линоли и другие ученые, особенно Руджеро Бертелли, заслуженный профессор гистологии Сиенского университета, осуществив поэтапное исследование, пришли к бесспорному выводу, согласно которому речь идет об «изрубцованной мышечной ткани миокарда» (448).
Что касается кровяных сгустков, то они весят 15, 85 грамма. Они различной формы; самый большой представляет собой два сгустка, как бы спаянные между собой. Образцы крови были подвергнуты целому ряду процедур: за анализом под микроскопом последовал другой микрохимический анализ, но определяющим стало хроматографическое исследование. «Обстоятельный хроматографический анализ со всей достоверностью показывает, что твердый материал, называемый „Кровью евхаристического чуда в Ланчано“, есть настоящая кровь, и такое утверждение является окончательным и бесспорным ответом на поставленный вопрос».
Но о какой крови идет речь? Благодаря применению нескольких иммунологических методов стало ясно, что мы имеем дело с человеческой кровью.
Были проведены другие анализы имеющейся плоти и крови ― для того, чтобы, в частности, установить группу крови. Заключение гласит: «Обстоятельное иммуногематологическое исследование со всей объективностью и достоверностью позволяет утверждать, что „Кровь“ и „Плоть“ евхаристического чуда в Ланчано принадлежат к одной и той же группе АВ».
Надо подчеркнуть еще один момент: согласно этим выдающимся профессорам говорить о подделке, совершенной когда-то в прошлом, почти не приходится. Применительно к миокарду для этого потребовалась бы такая точность, которой в ту пору практически не было, а что касается крови, то если бы она была взята у трупа, она «тотчас изменилась бы в результате разложения».
В итоге я прихожу к выводу, что кровь, появившаяся в чаше перед глазами того самого монаха-василианина, была свежей кровью!
Как всегда в данном случае речь не идет о каком-то принудительном доказательстве, которое заставляет уверовать того, кто прежде не верил, но в то же время мы видим, что перед нами явное знамение, в котором каждый для себя может усмотреть истинное доказательство, если, конечно, захочет сделать это.
Битва продолжается
А теперь пришло время разобраться, почему так много наших богословов совершенно не видят всех этих знаков божественного присутствия и его любви, равно как не замечают и знаков сатанинского вмешательства в наш мир. Разбираться в этом все равно что исследовать удивительную тайну!
Сначала посмотрим, каковы последствия этого ослепления. Обнаруживая, какую катастрофу оно готовит для нашей Веры, мы не сможем не признать, что силы Зла торжествуют. И дело, конечно, не в том, чтобы, говоря об этом, кричать, что многие наши собратья — явные «приспешники Сатаны»! Нет, прежде всего речь идет о медленно совершающихся переменах в сознании наших современников: сначала всех тех, кто уже давно покинул Церковь и, став добычей узкого рационализма, просто замкнулся для всего сверхъестественного, а потом и тех, кто искренне пытался отстоять существо своей веры, но шаг за шагом отступал перед все тем же рационализмом ― отступал до тех пор, пока те утратил то самое существо, которое хотел спасти.
Видя это, мы попытаемся постепенно добраться до глубоких причин этого ослепления — ведь чтобы помешать этой тенденции, надо рассмотреть глубинные причины зла.
Крушение веры
Сегодня всякий уважающий себя интеллектуал громко восклицает: «Что до меня, то я уверую скорее вопреки чудесам, чем благодаря ним». Ах, как это прекрасно звучит! Какая благородная позиция! Одна беда: этот самый «интеллектуал» (или тот, кто считает себя таковым) на самом деле больше вообще не верит ни во что великое. Да, он, пожалуй, на самом деле пытается отыскать путь к Богу, но при этом упорно не хочет видеть те Божьи знамения, которые Бог установил на этом пути. Интеллектуал допускает, что чудеса могут помочь «простым людям», но он-то сам далеко не прост, он бесконечно выше всего этого! Интеллектуал — особенно если он чему-то учит — не нуждается в Божьей помощи, чтобы его найти (если, конечно, допускает, что Бог на самом деле существует). Он считает (в известных случаях), что должен найти его в одиночку, как человек далеко не заурядный, найти, обратившись к Хайдеггеру, Альтюссеру, Лакану, психологической социологии или структурализму (впрочем, куда делся этот последний? О нем больше не говорят). Во всяком случае, какими бы ни были его учителя, ясно одно: поиск должен совершаться на уровне идей и никогда — на уровне фактов, а потому Бога сразу начинают искать в буддизме, искать бога философов, совершенно не думая о Боге, который воплощается в нашем мире и нашей Истории. Если, в конце концов, удается отыскать возможность Бога — это хорошо, но если ничего не находят, тогда еще лучше. Это доказывает, что тем самым мы достигли уровня высшей рефлексии. Лучше пробираться ощупью в темноте, лучше закоснеть в собственных потемках, чем принять огоньки, которые Бог посылает нам. Принять помощь Бога, да еще в виде чудес — нет, это как-то заурядно. Схватиться за протянутую нам руку, когда мы тонем в собственном отчаянии? Фу, как пошло! Гораздо прекраснее совсем в нем утонуть — по крайней мере, это мощно, это благородно, одним словом, интеллектуально!
К большому сожалению, сегодня именно так и ведет себя все наше общество, и здесь Франция еще может прокукарекать громче остальных. Ведь она на самом деле остается во главе всех стран — по атеизму. Уже который год первой или второй причиной ухода из жизни в возрасте 15–25 лет здесь является самоубийство! Не несчастные случаи, не болезни, даже не наркотики, которые, правда, стали другой формой самоубийства. Дьявол только и стремится к тому, чтобы вызвать это пренебрежение к чуду: ведь если нет Божьего чуда, то нет и дьявольских «чудес».
И какая нехватка воображения! Как можно оставаться пленником одних лишь своих чувств? «Я верю только в то, что вижу!» — такова часто встречающаяся и несколько заторможенная реакция некоторых неверующих. Но как — в век квантовой физики, в век элементарных частиц, когда материя все больше ускользает от нас, — как наши «интеллектуалы» еще могут говорить такие слова?
Они глухие, но могли бы слышать лучше, они слепы, но наверняка могли бы видеть и, в конце концов, они могли бы понять, что — как говорил Сент-Экзюпери — «самым важным оказывается то, чего мы не видим».
И с какой презрительной снисходительностью наши «интеллектуалы», «богословы», «ученые», да и вообще «наставники» всех мастей, — с какой презрительной снисходительностью они относятся к «простым людям», как они сами их называют! Я знаю, что многие из моих собратьев-священников, а также мои светские друзья с такой же снисходительностью относятся и ко мне — ведь уже много лет я интересуюсь паранормальными явлениями, переживаниями на грани жизни и смерти, а вот теперь — чудесами, феноменами одержимости, мистическими переживаниями — одним словом, всем тем, что помогает людям обрести веру. И вот, имея возможность заниматься этим многие годы, я знаю, сколько глупостей и просто чудовищных нелепостей на протяжении многих веков говорили интеллектуалы всех мастей — теологи (449), ученые и философы. И как после этого смотреть на их снисходительное отношение к «простакам»? Что касается меня (и вы об этом уже догадались), то я самым решительным образом отношу себя к числу этих «простаков», потому что именно их и пришел спасти Христос, Сын Божий.
Презирая чудеса, так называемые интеллектуалы поступают гораздо хуже, чем если бы просто отрицали их. Ведь когда мы пытаемся доказать, что чудес не бывает, мы рискуем в один прекрасный день все-таки найти истину, и тогда нам придется ее признать. Но когда мы презираем чудеса, мы с самого начала ставим себя вне области Божьих знамений, которые он может нам дать. Пусть Бог, если он существует, делает все, что угодно, — мы этого даже не заметим!
Уже много десятилетий западная теология порабощена рационализмом. Я вовсе не о том, чтобы не использовать разум в стремлении лучше понять наш мир, узнать все, что на самом деле происходило в жизни Христа или отличить истину от лжи во всех паранормальных явлениях, которые на каждом шагу встречаются в жизни святых и даже в обычной жизни.
Когда я говорю о «рационализме», я имею в виду систематическое, априорное неприятие реальности всего того, что мы не можем объяснить нашими сегодняшними знаниями, того, что нам кажется чудесным (450). Я думаю о той реакции, которую часто встречал у людей, совершенно не желавших бросить даже мимолетный взгляд на феномен общения с потусторонним миром. «Но ведь это невозможно! — говорили мне они. — Это совершенно, радикально и окончательно невозможно. На это не стоит тратить даже минуты».
Итак, сначала мы постараемся показать, до чего доходит стремление современных богословов не признавать ничего сверхъестественного, не видеть никаких чудес или же проявлений дьяволизма, а затем посмотрим, как узкий рационализм сказывается на нашей вере.
Теологи больше не хотят чудес
В диссертации, защищенной на факультете права Свободного университета Берлина, Гаральд Грохтман (451) попытался выяснить, не бывает ли так, что при определенных обстоятельствах суды в качестве вещественного доказательства используют свидетельства пара-нормального происхождения (как это было недавно в Бразилии). Это стремление вполне естественно привело его к исследованию материалов Католической Церкви — того института, который имеет тысячелетний опыт в данной области: ведь при беатификации или канонизации святых его судам приходится устанавливать подлинность чудес, наличие которых просто необходимо для такой процедуры.
Однако ему пришлось узнать и кое-что другое: подавляющее большинство экзегетов и богословов западной Церкви (как католической, так и протестантской) сегодня не признает реальности тех чудес, о которых говорится в Писаниях, причем не только чудес ветхозаветных (что нередко вполне оправдано), но и евангельских чудес, относящихся к жизни Христа. Автор упомянутой диссертации сначала приводит список теологов, которые сразу заявляют, что в Евангелиях нет ничего, что противоречило бы законам природы и, следовательно, там нет и чудес (452). По их мнению, это просто невозможно. Затем он приводит перечень богословов, которые признают, что, по крайней мере, Христос, будучи Богом, мог сотворить какие-то чудеса. При этом каждый раз они добавляют, что все рассказы об исцелениях, хождении по водам, умножении хлебов и пророчествах — не что иное, как повторение всего того, что можно найти и в языческой литературе, написанной до Христа. Следовательно, чудеса, о которых рассказывается в Евангелиях, признаются теоретически возможными, но в то же время в высшей степени невероятными. Наконец, в третьем списке, очень коротком, перечисляются те, кто, якобы несколько заблуждаясь, считает чудеса реальностью (453).
Об этой тенденции я говорил со священниками разных стран, и все мне отвечали, что в их семинариях и на богословских факультетах ситуация совершенно такая же. Недавно мне сообщили, что преподаватели теологического факультета Парижского католического института заявили своим ученикам буквально следующее: сегодня богословы и экзегеты почти единодушно пришли к мнению, согласно которому никаких чудес никогда не было. Значит, Лазарь не воскрес, Иисус не ходил по водам, не умножал хлебы, не исцелил слепорожденного и т. д. Обратите внимание: речь идет не о личном и, быть может, почти конфиденциальном отношении какого-нибудь священника к «продвинутым» идеям — того священника, которого все равно оставляют на своем месте, потому что, с другой стороны, он сделал много хорошего. Нет! Речь идет о профессоре, которого вышестоящее руководство наделило всяческим авторитетом и который, говоря такие слова, конечно же, не стремится к скандалу: ведь, по сути дела, он всего лишь выражает точку зрения, широко распространенную среди его коллег.
Однако такая позиция приводит к чудовищным последствиям.
Безосновность чистой веры
При таком подходе Бог все больше начинает напоминать Бога «в отставке», никак не влияющего на наш мир. С точки зрения таких теологов Бог если и играл какую-то роль, то только до Большого взрыва (потому что туда ученые не могут сунуть своего носа и, значит, у верующего появляется возможность спокойно говорить то, что он хочет), а если у будет играть какую-то роль, то только по скончании времен, т. е. после Большого бума (потому что и тут ученые ничего сказать не могут). В намеченный же промежуток между ними Бог никак не вмешивается. Таким образом, если иметь в виду период нашей земной жизни, то здесь мировоззрение таких теологов практически никак не отличается от мировоззрения атеистов. Они допускают Божьи деяния только в те периоды, когда богословие не может вступить в конфликт с наукой, но тем самым они полностью выходят за пределы не только традиционного христианства, но и иудаизма, ислама и всякой другой религии.
Это значит, что рушатся сами устои христианства. Как это происходит? Это происходит в несколько этапов.
Первый этап: при таком подходе, конечно же, становится необходимым по-новому осмыслить все евангельские рассказы о чудесах. Если их не было, то, значит, их просто выдумали, но тогда кто и почему? Теперь они имеют лишь дидактическую ценность. Нам говорят, что это метафоры, притчи, и даже вовсю рассказывают о том, сколь гениальны были люди, постепенно изобретшие такой язык, — рассказывают о своем восхищении ими, но лишь для того, чтобы заставить нас смириться с ужасным фактом утраты смысла. Например, восхищаются рассказом об умножении хлебов, обращают внимание на его простоту, его поэзию, чтобы мы как следует оценили всю значимость этого доброго поступка, и, смещая акцент, надеются, что верующие не очень заметят, как на самом деле пытаются разрушить их веру в таинство евхаристии, предвосхищением которого и является это чудо.
Второй этап: выработка основ вероучения не могла совершиться за несколько дней — это результат долгой традиции, которую складывала вся христианская община на протяжении нескольких поколений. Нет никакого сомнения в том, что в течение долгого времени существовала только устная передача основных положений. Каждый рассказчик что-то добавлял, и потому повествование ширилось, а чудеса становились все более впечатляющими. Появлялись новые эпизоды, в которых Христу приписывалось то или иное слово, и потому, как нас уверяют, совершенно очевидно, что Евангелия не были написаны непосредственными очевидцами жизни Христа, т. е. апостолами и учениками: на самом деле они были созданы позднее.
Третий этап: как только это якобы доказано, приходится делать соответствующие выводы. Итак, если Евангелия были написаны позднее, значит, в них нельзя искать точных слов и дел Иисуса Христа, причем не только в отношении чудес, но и прочих действий и поступков.
В результате вся историческая ценность Евангелий оказывается подорванной, а тем самым полностью рушатся сами основы христианства.
Тонкости экуменического перевода Библии
А теперь в качестве примера приведем небольшой «шедевр», который представляет собой введение в Евангелие от Иоанна в экуменическом переводе Библии.
Сначала отмечается, что, согласно преданию, четвертое Евангелие, вне всякого сомнения, было написано Иоанном, а потом идет оговорка, что епископ Папий «оставляет место для некоторых колебаний» на этот счет. Далее следует цитата из этого епископа, в которой он упоминает всех, у кого прямо или косвенно черпал сведения по этой теме: «Если же приходил человек, общавшийся со старцами, я расспрашивал об их беседах: что говорил Андрей, что Петр, что Филипп, что Фома и Иаков, что Иоанн и Матфей или кто другой из учеников Господних; слушал, что говорит Аристион или пресвитер Иоанн, ученики Господни» (455). Итак, мы видим, что Папий знал и другого Иоанна, которого называет «пресвитером Иоанном», но он ни словом не намекает на то, что этот Иоанн мог быть автором четвертого Евангелия. Да, он называет его «учеником Господним», но так же он называет и некоего Аристиона, отличая их обоих от первого перечня «учеников», в котором действительно одни апостолы. Папий никоим образом не противопоставляет себя преданию, согласно которому автором четвертого Евангелия был апостол Иоанн. Самое большее, что можно сделать в такой ситуации, — предположить (это, собственно, и делает Евсевий Кесарийский), что автором Книги Откровения был тот самый «пресвитер Иоанн». Однако даже Евсевий не видит в нем автора четвертого Евангелия, и потому я совсем не понимаю, каким образом Папий «оставляет место для некоторых колебаний». Тем не менее сомнение в уме читателя уже посеяно, и теперь легче заставить его согласиться с напрашивающимся выводом, а он таков:
«Нельзя полностью исключить той мысли, что Евангелие написал сам Иоанн, но большинство критиков исключает эту возможность. Одни отказываются назвать имя автора, говоря, что это какой-то христианин, писавший на греческом, живший в конце I века и принадлежавший к азиатской церкви, где во взаимном противоборстве находились различные течения еврейского мира и эллинизированного Востока; другие вспоминают „пресвитера Иоанна“, о котором говорит Папий, наконец, третьи считают, что автор имел отношение к традиции, связанной с апостолом Иоанном».
Итак, согласно некоторым экзегетам автором четвертого Евангелия был (еще раз процитируем для точности) «какой-то христианин, писавший на греческом, живший в конце I века и принадлежавший к азиатской церкви, где во взаимном противоборстве находились различные течения иудейского мира и эллинизированного Востока». Иными словами, для них речь идет о некоем интеллектуале, живущем на стыке двух культур и сочиняющем в своем кабинете произведение весьма необычное, спору нет, но не слишком связанное с тем, что на самом деле могло произойти в Палестине.
Другие вспоминают «пресвитера Иоанна» — непонятно, по какой причине, ибо ни один древний автор, даже Папий и Евсевий, по-видимому, не связывали его с этим Евангелием.
Наконец, для третьих, вероятно, самых консервативных, автор «имел отношение к традиции, связанной с апостолом Иоанном»! Он не принадлежал к самой традиции, нет! Он лишь «имел отношение» к ней. Он не имел отношения к самому апостолу, нет! Он «имел отношение» (звучит довольно смутно) к традиции, «связанной» (опять звучит не очень ясно) с апостолом Иоанном.
Здесь, конечно же, речь не идет о том, чтобы полностью отрицать личностный фактор каждого из евангелистов. Каждый из них понимал благовестие на свой лад, каждый имел свою аудиторию и каждый стремился акцентировать тот или иной аспект в учении Иисуса. Вся работа экзегетов, направленная на то, чтобы выявить эту сторону дела, совершенно законна, необходима и даже благотворна, потому что помогает нам лучше понять все аспекты Христовой жизни и вести. Я сам в какой-то мере знаю этот вопрос, потому что много лет занимался этими проблемами. Но все эта работа с самого начала никуда не годится, если мы исходим из предубеждения, не считающегося с историей: ведь с такими предпосылками нельзя адекватно оценить благую весть Христа. Мы просто будем находиться где-то в стороне, придавая значение только своим собственным интеллектуальным конструкциям.
В этой бедной Католической Церкви, с этим папой, который всегда непогрешим, все рушится, но вот, например, православные, где нет непогрешимого папы или патриарха, умеют хранить веру. Поэтому в начале экуменического перевода Библии они не преминули сделать все свои оговорки:
«В такой работе трудно уйти от необходимости некоторого выбора, и если в каких-то случаях речь идет лишь о деталях, то в других дело касается весьма принципиальных вещей, например, в вопросе подлинности того или иного новозаветного повествования. Именно в этой области высказываются точки зрения, которые православная богословская комиссия не считает возможным принять в их распространенном изложении».
Ключевое слово здесь звучит резко, но тем не менее вполне оправданно: именно «подлинность» самих новозаветных текстов ставится под сомнение, когда речь идет об их авторах.
Однако непризнание их авторства не выглядит обоснованным. Если мы проведем строгое исследование и будем исходить не из априорных философских предпосылок, а из анализа Евангелий в их историческом контексте, нам придется признать, что все эти интеллектуальные конструкции оказываются несостоятельными. Мы с удовольствием ссылаемся на работы Б. Герхардсона, в которых автор говорит о том, сколь строгой была изустная передача учений в раввинском иудаизме и раннем христианстве (456). Интересны также исследования Р. Линдси (457), Робинсона (458), Флюссера (459), Тремонтана (460) и отца Жана Карминьяка (461). Во всех этих работах возникновение Евангелий рассматривается в их иудейском контексте, и точно так же (и, на наш взгляд, очень убедительно) делает Жаклин Жено-Бисмут, которая именно Евангелие от Иоанна исследует в свете ее собственной еврейской традиции. Благодаря исключительно глубоким познаниям в области древнего иудаизма и раввинской литературы, она имеет возможность провести конкретную параллель между текстом апостола Иоанна и законами и обычаями той эпохи и, поступая таким образом, она ясно показывает, что Евангелие от Иоанна (начиная с замечаний, сделанных на еврейском языке) было написано, что называется, «по горячим следам» жизни Христа (462). «Только глубоко укоренившимися богословско-экзегетическими предрассудками можно объяснить стремление отвергнуть очевидное, причем отвергнуть с такой неистовой злобой и страстью, которые с головой выдают наличие каких-то иных мотивов, не имеющих ничего общего с интеллектуально-научными». Увы, но так и есть! Ведь иначе под угрозой окажется прекрасная университетская карьера.
В работе Франсуа Ле Керра (463), которая вышла еще позднее и с которой солидаризуется исследование Жана Кольсона (464), хорошо показано, что Евангелие от Иоанна скорее всего было написано очень рано, где-то около 50-го года (это же допускал уже Робинсон, и, наконец, эту точку зрения принял и Оскар Кульман) (465). Добавим, что один из наших лучших экзегетов пошел еще дальше: Андре Поль говорит, что почти в эту же пору римляне изобрели нечто вроде небольших «блокнотов», ставших прообразом наших будущих книг: они были гораздо удобнее свитков, которые приходилось постоянно разворачивать и сворачивать. Это очень простое изобретение было известно и в Палестине, и потому вполне возможно, что апостолы (а они, как мы помним, умели писать) постоянно заносили в такие книжки все самое впечатляющее из сказанного и сделанного Христом (так считает и Жаклин Гено-Бисмут). Андре Поль даже утверждает, что такие книжки, переведенные на греческий, вполне могли иметь хождение в тех регионах, где на арамейском больше не говорили (466).
Пусть читатель простит меня за столь долгое перечисление имен авторов, но я просто хотел показать, что в этом вопросе я не кажусь одиноким и несколько фантастическим исследователем. Речь идет о готовящейся радикальной перемене взглядов, которой, конечно же, многие воспротивятся: ведь если Евангелия были написаны прямыми свидетелями происходившего, значит, в рассказах о чудесах больше нельзя усматривать одну лишь педагогику, выработанную несколькими поколениями. Значит, все «чудесное», что есть в Евангелиях, надо снова воспринимать всерьез и, следовательно, по-новому воспринимать саму весть о Христе и его жизни.
Глубинные причины рационализма
Итак, речь идет о «причинах» — во множественном числе. Эти причины, конечно, связаны между собой, но первую определить нелегко.
Теология и наука — это как два языка, которые, используя свои собственные подходы, сильно отличающиеся друг от друга, пытаются объяснить наш мир. Наши научные познания настолько расширились и углубились, что все этим просто очарованы. Что касается богословских положений, выдвигаемых людьми Церкви, то их никогда нельзя проверить опытным путем, и к тому же они не обладают оперативной действенностью. Научные теории, разрабатываемые нашими исследователями, заявляют о себе только после того, как прошли успешную проверку на экспериментальном уровне, оставаясь открытыми для возможных исправлений и согласований в соответствии с ростом наших знаний. Яркое подтверждение своей правоты они находят в прикладной области.
Да, наука все меньше и меньше наделяет нас смыслом вещей, смыслом существующего мира и нашего собственного существования: она просто описывает реальность и не более того. Словно пользуясь этой слабостью науки, теология дает нам то, что наука дать не может: она открывает нам смысл мира и нашей жизни.
Однако складывается впечатление, будто именно наука познает реальность, а не Откровение и теология, и потому этим последним если и надо искать смысл, то только в этой реальности и больше нигде. Такая установка — даже будучи неосознанной и, быть может, именно потому, что она не осознается — приводит к тому, что мы больше не верим в существование другой реальности, отличной от той, которая открыта перед наукой, т. е. той, которую мы познаем лишь нашими физическими чувствами, вооружив их всеми техническими приспособлениями, которые только мог изобрести человеческий гений.
Однако реальность, втиснутая в ужасно узкие рамки этого эфемерного мира, не имеет никакого смысла. Смысл можно найти только тогда, когда мы выходим за пределы этой реальности, когда воспринимаем этот мир и свое существование в нем в гораздо более широком контексте, когда видим все это в ракурсе той высшей реальности, которая недосягаема для науки. Все религии говорят о других уровнях реальности, о других возможностях существования, отличных от того, что мы имеем и знаем сейчас. Эти уровни могли существовать до появления нашего мира, могут существовать после его исчезновения, но также могут существовать параллельно той реальности, которую мы воспринимаем нашими чувствами, а иногда, вероятно, даже вступают с ней во взаимодействие. Тем не менее эти уровни не могут быть объектом научного познания, но открыты лишь для веры, а сама вера и предполагаемый смысл этого мира возможны только в соотнесении с ними.
Ясно и недвусмысленно утверждая, что эти уровни реальности существуют, хотя и недоступны науке, вера вступает в прямой конфликт с наукой, по крайней мере, с той ее формой, которая в настоящее время господствует, т. е. с узким позитивизмом и материализмом. Этот конфликт неизбежен, и, пытаясь от него уклониться, наши теологи не помогают вере, а попросту отказываются от нее. Этот отказ тем более не простителен, что у нас есть много свидетельств в пользу существования этих иных уровней, и некоторые ученые, в конце концов, начинают ими интересоваться. По сути дела, наши богословы преклоняются перед сциентизмом XIX века, который сегодня полностью преодолен.
Именно это и имеет в виду профессор Реми Шовен, когда в своей книге, с иронической смелостью озаглавленной им как «Дьявол в кропильнице», с тревогой пишет:
«Вслед за многими другими автор [т. е. сам Реми Шовен] стремится найти причины крушения католицизма. Он объясняет это отсутствием научной культуры у экзегетов, которые, не зная настоящих наук, одержимы памятью о том, с каким презрением наука относилась к религии в XIX веке. Это заставляет их идти на уступки, которых наука XXI века, гораздо более развитая, совсем не требует. В результате это привело к резкому падению духовного призвания и духовной практики. Если на самом деле три четверти Евангелий — всего лишь какие-то послепасхальные легенды, если Христос воскрес только в духе апостолов, а не на самом деле, если сегодня об этом говорит сама теология (в то время как раньше, на протяжении двух тысяч лет, она говорила прямо противоположное), то как же теперь верить тому, что говорилось раньше?
Стремясь к тому, чтобы как-то поладить с уже, по сути дела, устаревшей формой науки, экзегеты считали необходимым гармонизировать отношения между нею и Евангелием, ничего при этом не приобретая. Однако научная атмосфера очень сильно изменилась, потому что наука ушла далеко вперед. Сегодня многие учение, не будучи христианами, благосклонно относятся к области духа, и может случиться так, что произвольные уступки, сделанные прежней науке, окажутся бесполезными и губительными, а все дело в том, что у наших экзегетов просто нет никакой научной культуры».
Этот отступление совершалось медленно и незаметно. Мне кажется, что оно началось много веков назад — с тех пор, как Фома Аквинский положил в основу богословия постулаты гениального языческого философа Аристотеля. Здесь я не буду настаивать на столь далеких истоках (467), однако быстрое развитие этой тенденции можно проследить по работам теологов и экзегетов последних десятилетий.
Вспоминаю об одном очень показательном разговоре, который состоялся у меня с несколькими друзьями-священниками. Они уже несколько лет знали, что я не пережил той интеллектуальной эволюции, через которую прошли они сами. Мы не торопились поднимать эту тему, боясь ранить друг друга: ведь теперь различие в наших позициях было просто огромным. Однако потом они сказали, что когда-то в молодости и в первые годы учебы в семинарии они тоже верили (как я это делаю до сих пор) во все евангельские чудеса: в исцеления, хождение по водам, а также в то, что почти все слова, которые в Евангелии говорит Иисус, говорил именно он. Будучи хорошими священниками, они не довольствовались пережевыванием того, что когда-то усвоили и постоянно следили за новыми работами в области теологии и экзегезы. И вот тогда, постепенно знакомясь со всем тем, чему теперь — в том же самом университете, где когда-то учились и они — учат новые богословы, они прошли через тяжелый период в их жизни и пережили настоящий кризис веры. Теперь они достигли нового равновесия. Они считают, что им удалось сохранить самое главное, но только в новом понимании, где нет места ничему чудесному. «И теперь, — сказали они, — ты хочешь, чтобы мы пошли вспять, чтобы вернулись к тому, что оставили? Нет! Это очень нелегко: ведь то, через что мы прошли, стоило нам очень дорого. Такие вещи дважды в жизни не делаются. И к тому же ты совершенно одинок. Никто не последует за тобой».
Говоря о таких теологах, отец Даниэль Анж называет их «богословами подозрения» (по аналогии с «философами подозрения»), и надо сказать, что их сегодня очень много (468). Однако немало и тех, кто преодолевает всякое «подозрение», приходя к простому и чистому отрицанию. Вспоминаю, как в октябре 2003 года я участвовал в «круглом столе» в Жуан ле Пен, где были еще четыре собеседника, и среди них — священник и ректор Высшего богословского института (Ницца/София-Антиполис). Припомнив, сколько ученых работает в этом институте, придется признать, что должность у священника была довольно серьезной. И вот я услышал, как он с горделивой уверенностью заявил, что христианство вошло в историю нашего мира для того, «чтобы вырвать нас из-под власти священного» и что так называемого «сверхъестественного» больше не существует. Я ручаюсь, что сказано было именно так, слово в слово, и даже если эти слова вернуть в более широкий контекст всей беседы, они все равно будут означать именно это. Вспоминаю также, как, услышав столь чудовищное заявление, профессор Басараб Николеску в изумлении посмотрел на говорившего. А ведь этот профессор, физик и специалист в области элементарных частиц, не является священником — он просто принадлежит к православной религии!
Этой причине, быть может, чрезмерно умозрительной, но тем не менее важной, часто сопутствует другая, более эмоциональная. У людей складывается впечатление, обычно неосознаваемое, что вера в чудеса, которые были в жизни Христа и святых, сопровождается каким-то назойливо морализирующим, душным, нередко слишком сентиментальным и совершенно невыносимым благочестием, которое зачастую вызывает резкое, почти физическое отвращение.
Я вполне понимаю такую реакцию, потому что сам испытываю нечто подобное, читая сообщения о каких-то более или менее правдоподобных явлениях Девы Марии и Христа или перелистывая бесконечные слащавые жития святых. Но я считаю, что если мы лучше понимаем сам механизм таких рассказов, мы адекватнее воспринимаем и психологию читателя. Такие рассказы всегда связаны с определенной эпохой, с каким-то регионом, с конкретной личностью, причем часто это не только вопрос стиля, но и самой темы. Это, однако, не означает, будто в таких сообщениях вообще нет ничего от Бога: на самом деле все гораздо сложнее, хотя я прекрасно понимаю, что морализирующая слащавость многих наших «житий» немало способствовала тому, чтобы серьезно подорвать благоговейное отношение к Божьим деяниям.
Кстати, сегодня именно это и заставляет многих верующих, как мирян, так и священников, а нередко и ученых-теологов, не признавать непорочное зачатие Христа в лоне девы Марии. Причем озадачивает не столько сам чудесный момент такого зачатия, сколько то, что Церковь использует его для проповеди целибата, для восхваления святой девственности. Восточная Церковь никогда такого не делала: в ней тысячи женатых священников, и при этом она не испытывает каких-то затруднений в вопросе о непорочном зачатии Иисуса. Конечно, Христос как Бог мог бы вочеловечиться и через рождение от святого Иосифа, но Евангелия вполне однозначно говорят о другом. Отец Рене Лорентен хорошо заметил, что замешательство евангелистов по этому поводу очень показательны. Их смущает истина: ведь, говоря о рождении Христа, они хотели бы подчеркнуть исполнение уже имеющихся пророчеств в смысле его рождения по родословной Давида, а тут Иосиф как раз и подходит. Но они остаются верными истине, т. е. непорочному зачатию, потому что это — истина.
Итак, возвращаясь к сказанному, надо признать, что сегодня люди, не желающие находиться в атмосфере напряженности, которая часто компенсируется нездоровой сентиментальностью, систематически отвергают все чудесное, просто не вдаваясь в его рассмотрение. Они просто не хотят изучать свидетельства и работы по этой теме. Уже упоминавшийся нами Грохтман в своей диссертации отмечает, что ни один из теологов-рационалистов никогда не ссылается на процессы беатификации или канонизации, в которых, однако, очень серьезно проверяется подлинность необходимых чудес. Каждый раз на эти процессы приглашают различных специалистов, которых выбирают за их знания, а не верования: они очень серьезно изучают имеющиеся материалы, и их мнение очень весомо.
Ярким примером отрицания чудес является монсиньор Шуленбург, который раньше служил в соборе Пресвятой Девы Марии Гваделупской в Мехико. Он обратился к Святому Престолу с прошением не канонизировать Хуана Диего — индейца, которому в 1531 году явилась Дева Мария. Прелат настаивал, что такого человека вообще не было, не обращая никакого внимания на многочисленные научно-исторические исследования, сделанные за несколько десятилетий. Дело в том, что теологию монсиньор Шуленбург постигал, как говорится, «в лучших домах»: он учился на теологическом факультете Инсбрукского университета и потому хорошо знает, что никаких чудес и видений не бывает. Впрочем, католические средства массовой информации почти ничего не говорят о чудесном аспекте таких видений, и это вполне соответствует точке зрения нашего епископа: в них подробно говорится о поездке в Мексику Святого Отца, о грандиозной канонизации Хуана Диего, но практически ничего — о явлениях Девы Марии этому индейцу, ни об удивительных результатах научных исследований ее изображения, запечатлевшегося на его плаще (469).
Но почему мы, теологи, столь сведущие в различных психоаналитических, социологических, структуралистских, семиологических и прочих теориях, — почему мы как будто не видим всех этих исследований? Здесь мы приходим к третьей причине: она, конечно, не самая глубокая, но и не совсем благовидная, а роль играет очень важную. Дело в том, что все наши специалисты в области Писаний, все теологи уже целые десятилетия, опираясь на своих предшественников, пишут диссертацию за диссертацией, и все покоится на том, что ничего чудесного не существует, потому что оно просто невозможно. И что же теперь? Признать факты, которые ставят под сомнение обоснованность всего этого благородного сооружения? Об этом не может быть и речи! Ведь что получается? Вся жизнь — и не одна — посвященная таким интеллектуальным раздумьям, да к тому же и карьера — одним словом, все зиждется на постулате о невозможности чудес, а значит, вся их вселенная грозит превратиться в руины.
Такое неприятие слишком явно заявляет о себе всякий раз, когда случается какое-нибудь новое археологическое открытие, обнаруживается новый документ или появляется новая теория, заставляющая признать, что евангельские тексты гораздо древнее, чем принято считать, и являются почти современниками событий, о которых рассказывают. Я не говорю об аргументах, которые сразу же выдвигаются, чтобы это опровергнуть: в конце концов, исследователи постоянно спорят между собой, и это нормально. Показательным является сам тон такой реакции, та злость и ярость, с которой сразу же стремятся дискредитировать очередного возмутителя спокойствия и заставить его умолкнуть. И настоящая причина здесь не в разуме и логике, а в эмоции и страсти.
Впрочем, это касается не только людей Церкви: так же плохо могут реагировать и ученые. Вспоминаю, как несколько лет назад на заседании ЮНЕСКО один известный ученый яростно кричал, что работам Джона Эклса (Нобелевская премия) нет места в его кабинете. Известно, что Джон Эклс в своих исследованиях пришел к выводу о существовании духа, не зависящего от тела и всего того, что мы называем материей. Здесь меня интересуют не научные соображения, на основании которых этот ученый не признал выводы своего коллеги: эти соображения могут быть вполне весомыми, и я не берусь об этом судить. Но вот то явное раздражение, с которым он на это реагировал, ясно показывает, что помимо научных доводов здесь налицо очень сильные эмоции.
Я вполне допускаю, что и сам Джон Эклс был эмоционален в своих исследованиях: в конце концов, исследователь — не компьютер. И слава Богу! Просто очень важно, чтобы он сам это осознавал, а если не он, то, по крайней мере, другие за него. Настоящий человек науки может очень легко стать жертвой своей собственной психологической блокировки, и с этим ничего не поделаешь. Прислушаемся к тому же Реми Шовену, когда он говорит: «Хватит любой ценой доказывать существование парапсихологических явлений тем людям, которые, слушая одни лишь свои чувства, даже не хотят познакомиться с имеющимся материалом!» (470). Он всегда рассказывает об одном французском ученом, который никак не хотел всерьез отнестись к фактам НЛО. Наконец, его спросили: «Но если однажды, открывая окно, вы вдруг увидите перед собой летающую тарелку, что вы станете делать? — Повернусь к ней спиной», — ответил этот ученый муж.
Чтобы просто существовать в этом мире, любой человек, ученый или нет, должен иметь его цельную, связную картину. Она начинает складываться в детские годы, и человек постепенно приспосабливается к тому, что его окружает. Если вдруг требуется все поставить под сомнение (даже для того, чтобы открыться лучшему, более прекрасному миру), человеку кажется, что на него посягают, и он впадает в панику. Он скорее предпочтет жить в тех границах, к которым уже привык, чем ворваться в мир, где все для него ново и, следовательно, тревожно. Здесь под угрозу поставлена не только вся его карьера, но и сама возможность жизни, и эта реакция инстинктивной защиты для ученых характерна так же, как и для всех других.
Известно, как драматично древнегреческие философы или ученые (в ту пору это было одним и тем же) восприняли открытие несоизмеримых величин. Как известно, могут существовать две величины, в которых при их измерении выбранная общая мера не укладывается в каждую из них целое число раз, какую бы меру мы ни выбрали. Можно ее увеличивать, можно, наоборот, сколько угодно уменьшать: все равно никогда не удастся найти ту общую величину, которая входило бы целое число раз в обе эти величины, т. е. соизмерить их. Например, несоизмеримы диагональ квадрата и его сторона или окружность круга и его диаметр. Для греческих философов это открытие столь явно свидетельствовало об отсутствии гармонии в мире, что все остальное, как им казалось, уже не имело смысла. Боясь, что другие люди просто впадут в отчаяние от этого ужасного открытия, они договорились не рассказывать о нем.
Итак, мы видели, до какого ослепления эта страсть или, может быть, защитная реакция порой доводит некоторых ученых (равно как и теологов): они даже готовы совершить нечто недостойное человека науки. Есть и такие, у кого враждебное отношение к чудесам идет еще дальше — и все потому, что за чудом и знамением они угадывают присутствие Того, кто творит эти чудеса, но в глубине своего сердца они уже решительно отвергают Его. Чудо не противоречит законам творения, но в силу своего исключительного характера оно раскрывает точечное, направленное действие Бога, раскрывает его вмешательство в нашу историю в соответствии с нашей позицией и отношением к его замыслу. Многие не могут или не хотят это выносить. Пусть Бог стоит у истоков нашего мира, пусть он устанавливает законы — это еще куда ни шло, но пусть однажды, как по щелчку, сделав это в самом начале, потом он уже не вмешивается в ход истории. Если же он постоянно продолжает разговаривать с человеком, если мы непрестанно живем под его оком и все время чувствуем, как он ждет нашего ответа и действует только в том случае, если мы сами этого хотим, тогда возникает такая зависимость, которую многие не могут, да и не хотят выносить. Тогда начинается бунт, доходящий до ненависти, до всяческих посягательств и преступлений — и мы это уже видели. За стремлением уничтожить Туринскую плащаницу, свидетельствующую о вмешательстве Бога, скрывается желание уничтожить его самого, и точно так же за негромкими сражениями, где в ход идут интеллектуальные доводы, за психологической самоизоляцией скрывается всеобъемлющая, жестокая, космическая и метафизическая война Добра и Зла, Бога и Сатаны, и в сердце этой борьбы — чудеса.
Да, чудеса могут озадачить!
Порой эта борьба становится более тонкой и извращенной, чем открытое столкновение. Да, у «интеллектуалов» — как ученых, так и богословов — нередко наблюдается самая настоящая аллергия на чудеса, но все равно в глубине души человек ждет чего-то чудесного. Он хочет знать или, по крайней мере, хочет надеяться, что есть какой-то лучший мир — мир, в котором действуют другие физические и нравственные законы, мир, где царствует красота и любовь. Порой даже кажется: чем сильнее наука разрушает иллюзии в этом мире, тем сильнее человек влечется к чудесному. В конце концов, в мире, где все самым безжалостным образом подчинено безличной технике, воскресает, ширится и крепнет бесконечная потребность в чем-то совершенно ином, и вот тут людей, жаждущих чуда, очень легко обольстить, играя на флейте лжечудес.
Уже вырисовываются очертания того контрнаступления, которое предпринимают силы зла, и по мере того, как принятие чудесных, паранормальных явлений крепнет, вырабатывается и обратный маневр против Бога, нацеленный на восстановление понесенных потерь. «Чудеса существуют? Прекрасно!» — говорят нам наши противники. Вот, например, Саи Баба творит их буквально каждый день, да и до него это делали многие «чудотворцы». Они были всегда, эти великие «посвященные», а Христос — просто один из них: один из множества и не более того.
«Да, — с той же уверенностью заявляет другие, — взаимодействие между нашим миром и другими мирами действительно существует. Представители внеземных цивилизаций уже давно посещают нашу планету (471). Именно они стоят у истоков многих наших религиозных верований, и, вероятно, вся наша мифология является отражением этого. Именно они — подлинная причина многих „явлений“, как ангельских, так и относящихся к Деве Марии. Они манипулируют религиозными феноменами, чтобы поставить нас себе на службу». Согласно другой версии, они делают это для того, чтобы мы постепенно развивались, видя то примитивное состояние, в котором мы сейчас находимся.
Подлинные «чудеса», понимаемые в религиозном смысле — как знаки присутствия Бога и его любви — вселяют немалую тревогу, и потому раздаются голоса о том, что чудеса — это, конечно, очень хорошо, но только не надо никакого обращения, не надо никаких радикальных перемен в жизни ради служения абсолютной и безусловной Любви. Такие люди хотят «мирских» чудес, не наполненных религиозным смыслом. Они любят повторять, что «мы — уже Бог», и «причина зла лишь в том, что мы недостаточно в этом убедились». Наверное, самый лучший способ покончить с Богом — заменить его. Так станем же на его место, и тогда он не сможет вернуться.
Перед нами расхожие взгляды сторонников «Нового века», бездарно повторяющих индийскую мистику, называемую «мистикой имманентности». При таком понимании человек, в конце концов, остается один на один с самим собой, и ему уже не дано радостно осознать, что его творец и спаситель любит его (472).
И в этом случае снова временную победу одерживает сатана, «князь мира сего», как говорит св. Иоанн.