Дьявольским «чудесам» противостоят чудеса Божьи, которые дают нам возможность ощутить присутствие и действие иной силы. Значит, существует некая иная сила — сила любви, посылающая нам знаки, благодаря которым мы сначала узнаем о ее присутствии, затем — о ее любви к нам и, наконец, о ее действенности и превосходстве над силой зла. Сначала мы увидим, в каком смысле Божьи чудеса являются знаками его бытия и присутствия, а затем рассмотрим одно из наиболее частых и впечатляющих проявлений его любви к нам (на примере чудесных исцелений). В завершение, поговорив о сохранившихся следах Христовых страстей, мы лучше осознаем смысл парадоксальной победы Бога над сатаной.
Что такое божье чудо?
Тупик: Божье чудо как доказательство
Очень часто Божье чудо — это не только знак его действенного присутствия среди нас, но и весть о грядущем мире, о вселенной, восстановленной в своей первозданной чистоте, где правят иные законы. Это тот мир, который обещан нам по «скончании времен», но в котором уже сейчас находится наши «умершие». Это, если угодно, некая параллельная вселенная, отличная от той, которую мы обычно воспринимаем, — некий мир, к которому мы идем и который таинственным образом уже здесь и порой взаимодействует с нашим миром.
Полное непризнание чудес уничтожает историческую ценность евангельских рассказов: ведь, отвергая их, мы вообще отвергаем возможность так называемых «паранормальных» явлений. Отсюда — принципиальная значимость данной проблемы. Вот почему и в других своих книгах я очень интересуюсь этими явлениями, причем в самых разных контекстах (христианском и нехристианском, религиозном и нерелигиозном). Некоторые явления кажутся нам «паранормальными» только в силу нашего собственного неведения.
Что касается чуда, то оно прежде всего знак, причем знак духовный. Это одно из средств, с помощью которых Божья любовь помогает нам убедиться в его присутствии. Такой знак должен являть собой что-то необычное — нечто такое, что поражает воображение и привлекает внимание: одним словом, нечто редкое, исключительное. Но это совсем не предполагает, что такой знак должен противоречить законам творения: ведь это сделало бы его абсурдным. К сожалению, богословы, смешивая между собой «знак» («знамение») и «доказательство», уже давно воспринимают чудо именно как доказательство чего-то сверхъестественного, хотя на самом деле чудо ни в коем случае не является доказательством. Оно не призвано к тому, чтобы вынуждать неверующего к вере. В другой своей работе я, отталкиваясь от известной сказки о красавице и чудовище, объясняю, почему настоящее доказательство, никак не содействуя нашему спасению, наоборот делает его невозможным (109). Я всегда был против тех знаменитых «доказательств» бытия Бога, которые приводят Фома Аквинский и Первый Ватиканский Собор. В этой связи я даже имел немалые проблемы в Церкви, еще будучи семинаристом. Да и потом, когда я уже сам преподавал богословие, меня посылали из одной семинарии в другую, потому что я не признавал этих знаменитых доказательств и вообще отвергал ужасный рационализм Фомы, который так нравится Иоанну Павлу II. Напротив, мне гораздо ближе православные, всегда отвергавшие такие «доказательства», и особенно я люблю слова Павла Евдокимова, сказавшего, что Бога не доказывают, а выказывают всей своей жизнью, испытывают на самом себе. И это не просто игра слов: речь идет о том, чтобы правильно определить область, где мы встречаемся с Богом. В ней, конечно же, есть место и разуму, но все не сводится только к нему. Встреча с Богом возможна лишь всем нашим существом, а не одним только разумом: точнее говоря, эта встреча есть плод другого разума — разума сердца.
К сожалению, наши богословы (а вместе с ними и «Церковь», а точнее говоря, высшая церковная иерархия) всегда стремились навязать веру, жестко обосновать неизбежность перехода к ней. В средние века, начиная с Аристотеля, самым надежным оружием в борьбе с неверующими был, наверное, разум, и отсюда пошли знаменитые доказательства бытия Бога, предложенные Фомой Аквинским и навязывавшиеся Первым Ватиканским Собором. Здесь понятие чуда роковым образом сужается: «Нечто является чудесным, если оно выходит за пределы всей сотворенной природы. Так может действовать только Бог» (110). Такой взгляд на чудо держался веками — даже после того, как учение Фомы было забыто. В 1950 году Гарригу-Лангранж определил чудо как «нечто созданное Богом в этом мире вопреки закономерностям сотворенной природы» (111), а через семь лет, в 1958 году профессор Грегорианского университета отец Дани по-прежнему видел в чуде нечто необычное, «божественным образом неподвластное естественным законам».
Аргумент, обращенный к чуду, становился все более актуальным по мере того, как метафизика и логика утрачивали свою чарующую силу. Теперь абсолютную силу убедительности надо было искать в точных науках. Науки развиваются постоянно, и нам, теологам, надо учитывать один важный момент: то, что когда-то считалось совершенно необъяснимым, сегодня таковым уже не кажется. В итоге под сомнением оказываются многие «чудеса», считавшиеся таковыми в прошлом, но гораздо важнее другое: теперь сомневаться можно во всем, что Церковь признает чудесным в будущем. На самом же деле надо признать вот что: веками Церковь была втянута в совершенно ложное толкование чуда: она не видит в нем «знака», не видит «знамения», которое каждый может признавать и толковать по-своему, но видит лишь «доказательство», приводящее в замешательство неверующего человека.
Отсюда понятно, почему независимые мыслители (начиная с эпохи Просвещения и кончая современными учеными) довольно скептически относились и относятся к такому понимаю чуда (112). Начало было положено Томасом Гоббсом и Джоном Локком, на смену которым пришел Пьер Бейль, а довершил начатое Давид Юм. «Чудо — это нарушение законов природы», — пишет он (113), и делает вывод, что, следовательно, чуда просто не существует. Ему почти дословно вторит Бенедикт Спиноза: «Ничто не может нарушить вечного и неизменного порядка природы… Действуя против законов природы, Бог действует против своей собственной сущности, что есть полная бессмыслица» (114). Вольтер определяет чудо как «нарушение математических божественных законов, неизменных и вечных. Уже поэтому чудо есть противоречие в терминах» (115).
Надо ли удивляться, что современные богословы, уяснив, наконец, всю противоречивость и несостоятельность распространенного определения чуда, сами перестают верить в чудеса? Однако, как мы увидим, на самом деле надо не чудеса отрицать, а исправить вышеупомянутое несколько инфантильное определение чуда. К сожалению, в этом вопросе (как и во многих других) большинство теологов готово согласиться с учеными и философами, вместо того чтобы оставаться богословами и делать свою работу.
Сразу скажем, что приведенное определение чуда — не единственное. Например, Августин (богословие которого очень часто оказывается весьма пагубным) очень правильно говорит о том, что «чудо противоречит не природе, а нашему знанию о ней» (116).
По-видимому, постепенно понятие о чуде меняется — во многом благодаря лучшему пониманию тех чудес, которые совершаются в Лурде. Благодаря этим чудесам Церкви пришлось заняться поиском абсолютных доказательств целительного вмешательства Бога, и тогда все сильнее стала ощущаться необходимость найти такие доказательства, которые в будущем не могли бы опровергаться теми или иными научными объяснениями. Наука развивалась, и почти все критерии целительного чуда, определенные Церковью в XVIII веке, со временем получили свое научное объяснение: через сто сорок лет Медицинское бюро Лурда из шести тысяч пятисот «исцелений» необъяснимыми признало только две тысячи и лишь шестьдесят шесть случаев исцеления Церковь признала «чудесными». Но, возможно, через какое-то время наука объяснит и их, и те тоже перестанут быть чудесами. Поэтому сами врачи все больше говорят не о «необъяснимых», а о «необычных» исцелениях. Таким образом, вопрос о чудесах остается нерешенным и ждет своего ответа — тем более что исцеления продолжаются: в среднем по двадцать в год. Между тем Церковь, увлекшись поиском «доказательств», перестала обращать внимание на «знаки» и «знамения».
К такому выводу пришел Теодор Манжапан, работавший в упомянутом Медицинском бюро с 1972 по 1990 годы. «Мне кажется, — пишет он, — что очень скоро в силу тех церковных требований, которые, по всей вероятности, не претерпят никаких изменений, врачам-экспертам нельзя будет предоставлять сведущим людям (я имею в виду поместных епископов) те лурдские исцеления, которые считаются необъяснимыми. По сути дела, им нельзя будет при случае определять чудо как Божий знак» (117). Отец Гумпель, входящий в состав Конгрегации по делам канонизации, тоже говорит о затруднении, которое кроется в нынешнем подходе к вопросу о чудесах: «Сводя понятие чуда к необъяснимым исцелениям, Церковь фактически отдает науке свое право самой толковать божественные знамения» (118). Наблюдается тенденция использовать науку для того, чтобы сделать из чуда самое настоящее «доказательство». В результате наука никакого доказательства не находит, а нам как будто запрещают признавать божественное «знамение», признавать Божий «знак».
Но теология чудес начала развиваться. В 1988 году во время ватиканского коллоквиума по вопросу чудесных исцелений все тот же Теодор Манжапан очень удачно сослался на святого Августина, заявив, что нельзя «противопоставлять… „естественные“ законы, познанные и используемые людьми, и необычное, сверхъестественное действие Бога». Если наука воспринимает чудеса как некий вызов, то «его бросает не теология, а сама наука», — поясняет Пьер Делуз, у которого я заимствовал эту цитату (119).
Чудо как знак
Итак, на мой взгляд сама идея чуда как доказательства совершенно противоречит Божьему водительству: я так считаю потому, что наша уверенность в его присутствии и его божественной воле прежде всего основывается на опыте «сердца», на том чувстве, в котором покоится вся традиция отцов-пустынников. Сатана, например, очень хорошо знает, что Бог существует, и тем не менее он остается пленником своего неприятия. Значит, признавать, что Бог есть, — это еще не все: надо хотеть, чтобы он был. Доказательство бытия Бога навязывает нам это бытие, не давая времени подумать, хотим ли мы этого бытия: одним словом, доказательство подавляет жизнь сердца (120).
С другой стороны, не надо игнорировать ту очень важную роль, которую здесь играет знак или знамение. Мы не можем сказать, что всякое необычное явление представляет собой знак: ведь для того, чтобы стать знаком, такому явлению недостаточно быть загадкой, не имеющий никакого смысла — как раз наоборот оно должно быть его носителем. Необычное явление, например, необъяснимое исцеление может быть знаком только тогда, когда оно намекает на присутствие какого-то существа — не только всемогущего, но и любящего. Мы знаем, что порой Христос порицал тех, кто постоянно требовал новых знамений, но все же сам давал их, а вот апостол Иоанн прямо говорит: «Многие, видя чудеса (знамения), которые он творил, уверовали во имя его» (121).
Если чудо не противоречит законам природы, оно тем не менее предполагает определенное вмешательство Бога. Философам это так же непонятно, как и мысль о том, что чудо может нарушать эти законы. Здесь их позиция вполне ясна, потому что Бог для них — это просто некий «великий часовщик», «космический» Бог, который просто «завел» вселенную по определенным законам, но сам никак не связан с теми, кто ее населяет. Если о Фоме Аквинском забыли, то Аристотель остался, а вместе с ним осталась и идея Бога как «чистого акта», застывшего в своей неизменности. Наши философы не поняли того, о чем догадались многие религии, даже дохристианские: между Богом и человеком правит закон любви, человек лично и напрямую связан с Богом — тем Богом, который превосходит даже всеобщие законы. Чудо показывает превосходство личности над бытием, а отсюда берет начало превосходство духа над материей.
Итак, если знамение не является доказательством, то это вовсе не означает, что оно не имеет никакого значения для веры, и лучшим доказательством тому (без всякой игры слов) являются те злоба и ярость (порой доводящие до преступления), которые Божье знамение вызывает у некоторых неверующих. Мы это еще увидим.
Божьи чудеса и божье могущество
Итак, для того чтобы какое-нибудь необычное, необъяснимое явление могло стать «чудом», надо, чтобы оно было значимым как знамение. Иными словами, «необходимо и достаточно», чтобы, исследуя такое явление, ученый понял, что оно (во всех его обстоятельствах) не могло произойти без участия какой-то разумной силы. Здесь я на свой лад воспользуюсь примером, который привел Мишель Эме. В автомобильном двигателе внутреннего сгорания нет никакой магии, в нем нет ничего сверхъестественного: все сконструировано и работает по естественным механическим законам. Но для того, чтобы додуматься до этого технического шедевра, надо хорошо знать эти законы и упорно идти к четко поставленной цели. Здесь нет никакой тайны, потому что мы хорошо знаем, кто именно изучает эти законы и занимается такими исследованиями: это наши ученые и техники.
Для того чтобы произошло чудо, тоже требуется глубокое знание законов природы и осознание четко поставленной цели, но здесь не мы являемся его «авторами», не мы его производим. Следовательно, здесь действует другой разум, причем такой, который бесконечно превышает наш собственный (122).
Чудеса, о которых я расскажу, совершались в христианстве, но я знаю, что и в других религиях есть чудеса или, иначе говоря, необъяснимые явления. Бог действует во всех человеческих сердцах, и значит, он может ответить всякому любящему его человеку — ответить теми знамениями, которые соответствуют его вере. Тем не менее я никогда не слышал, чтобы где-то еще Бог совершал такие же необычные чудеса. О некоторых из них я и собираюсь рассказать.
Когда какие-нибудь необычайные явления не привлекают нашего внимания и не становятся «знаками», Бог выбирает другие. Пока все эти знаки показывают, что Господь, сотворивший все сущее, не оставляет его. Бог постоянно участвует в жизни нашего мира, но обычно делает это ненавязчиво. Такое участие, совершающееся в различных местах и в разные времена, свидетельствует о том, что Бог не забывает нас и порой, когда считает, что это необходимо для нашего спасения, явным и весьма впечатляющим образом вмешивается в нашу жизнь. Чудеса — это проявление его могущества, но в то же время — свидетельство его заботы, любви и нежности.
Однако Божьи чудеса — это не что-то абсурдное, произвольное и противоречащее законам этого мира: напротив, очень часто они говорят о том, каким был б этот мир, если бы наши грехи не противодействовали творческой силе Бога (123). Чудеса показывают, каков этот мир для тех, кто прошел через врата смерти и приблизился к Богу. Одним словом, чудеса — это возвещение о преображенном мире: они говорят о существовании других законов, при которых материя уже не может противиться духу так, как она это делает сейчас.
Именно этого очень часто не понимают наши богословы. Почему? По одной простой причине: для того, чтобы по-настоящему понять, что такое чудо, надо совсем по-другому взглянуть на этот мир.