Ни слова в новостных сводках. Ни слова у блогеров. Ни слова в Фейсбуке. Ни слова в Твиттере. И это меня действительно насторожило.
Тут я вспомнил про Гэвина. Он был уже довольно именитым научным журналистом, который достаточно бойко и популярно писал о био- и нейронауках. Я с ним никогда не встречался, но видел в нем родственную душу, потому что и ему время от времени приходилось спорить с Рюдигером. Однажды Рюдигер даже забраковал его статью. В ней Гэвин приводил новые результаты исследований мозга, среди них то, что — с точки зрения его любимого корифея профессора Пфайфера — у веры в высшие силы есть в мозге конкретное место, мило названное «зона Бога» или же «божественный локус». Даже смягчение «Бога» на «высшее существо» не умилостивило Рюдигера.
А до того Рюдигер участвовал в кампании против включения астрономии в школьную программу: «Они там преподают только атеизм». Во главе с мракобесами и фундаменталистами.
Что могло бы быть проще, чем расспросить Гэвина? Мне оставалось только самому быть бдительным и не разболтать то, что я знал, — как бы ни хотелось мне это с ним обсудить. Так что я использовал в качестве предлога Рюдигера, созвонился с Гэвином по скайпу и немного поныл по поводу моей статьи. И, конечно, тут же получил поддержку Гэвина, ответившего сдержанной бранной тирадой в адрес Рюдигера. Он рассказал про последнее требование редактора: в статье о ранней истории эволюционной теории Дарвина отдать чуть больше справедливости его американскому другу Эйсе Грею. Ботаник Грей утверждал, что ни селекция, ни слепой случай не могут влиять на высшее развитие, если его вариации изначально не заложены в Исходном Проекте. Это было выражено настолько в стиле XIX века, что пришлось переспросить: что, и сейчас нужно использовать тот уровень аргументации и научных знаний? Какая внешняя высшая инстанция задает направление эволюции, уже можно было не спрашивать. Дарвин, по словам Гэвина, пришел бы в ужас. А он сам собирается опубликовать на своей странице это «редакторское мнение»!
Это мне помогло найти повод для того, чтобы перевести разговор на тему коэволюции человека и микроба. Если дальнейшее развития человека разумного также будет протекать под влиянием инфекционных болезней, не таится ли за эпидемиями внешняя задающая направление инстанция Эйсы Грея?
Гэвин всхлипнул и захихикал как школьница:
— Ты делаешь из Бога вирус!
Никакие новости про пандемию до него, похоже, пока не дошли. Или он, так же как и я, держал рот на замке.
На следующий день после укола поднялась «небольшая температура», о которой предупреждала Хелен. Конечно, 37,8 градусов — это объективно не так много, но я сидел со стучащей, пылающей головой и страшился за свою жизнь. Может быть, институт Хелен ошибся? Я был подопытным кроликом: как идут дела у других кроликов, коллег Хелен? Несколько лет назад во время одного клинического испытания в Англии жалкие участники эксперимента чуть не сдохли, у них опухли головы, и никакое средство не помогало. Я лежал на диване, пил литрами тоник (хотя бы ради хинина) и включил телевизор. Но новости и постоянно идущие по кругу ток-шоу только усиливали пекло за моим лбом. Хелен приносила мне мокрые полотенца и холодный лечебный чай, который был по-настоящему горьким. Как и полагается лекарству.
На ней была медицинская маска и почти прозрачные резиновые перчатки, которые придавали ее рукам шелковистый блеск. Разве ей не надо было в институт? Или раскрылось, что она впрыснула шприц мне, и ее выгнали? Но она отмахнулась, и я увидел, что, наклоняясь ко мне, она пыталась сохранить самообладание.
— Мне так жаль, — прошептала она. — Я была эгоистичной и глупой, мне нельзя было полагаться на результаты опытов с шимпанзе. У моего коллеги Хеффнера высокая температура, за сорок. На Туркура наше средство, похоже, вообще не подействовало. Шеф назвал опыты на себе провалом. Болезнь свирепствует, в том числе и в институте. Мне надо оставаться дома и наблюдать за тобой, а решение о дисциплинарных мерах он примет, когда «нынешняя ситуация закончится».
Она взяла у меня немного крови и поехала в институт вопреки указанию, чтобы исследовать пробу. По-другому невозможно. И если шеф хочет ее уволить, то пусть увольняет!
— Если температура поднимется выше тридцати девяти или заметишь что-то необычное, позвонишь мне на мобильный.
Я лежал и награждал шефа Хелен всевозможными красочными эпитетами, которые она по своей природной сдержанности не употребила. Затем я снова спорил с Рюдигером и в конце концов задался вопросом, имеет ли вообще смысл писать о квантовой пене и черных дырах на краю галактики, когда мир вокруг горит? Террористы взорвали поезда метро; мнимые борцы за свободу нанимали в солдаты детей; в центральной Азии этнические группы, чьи названия я даже не знал, вцепились друг другу в горло; в США, чтобы защитить нерожденную жизнь, убили сторонников абортов — а я писал о квантовой пене и черных дырах! А теперь к этому еще добавилась и пандемия, о которой умалчивают ВОЗ и все национальные инстанции и от которой нет никакой защиты. Разве что нелегальная неиспытанная инъекция, которая производит в голове горящие мельничные колеса, то катающиеся по кругу, а то врезающиеся в череп слева или справа. При 37,9 градусах я задумался о теории заговора и поймал себя на антисемитских мыслях: Ближний Восток, от Сирии до Синая — что, если за этим стоит израильская лаборатория по разработке биологического оружия? Конечно, израильтяне этого даже не стали бы отрицать. Они хотели превратить мозги палестинцев в месиво? Но сначала им надо было обезопасить себя. И все это сохранить в строжайшем секрете. Или поделиться тайной только с американцами. Нет, об этом Хелен мне обязательно бы рассказала.
Еще немного, и я бы даже не заметил, что у Хелен жар.
— Твой шеф заразился, наконец? — спросил я, когда через два часа, измученная и обессилевшая, она зашла домой. Она потянулась за моей бутылкой тоника, попила, причмокивая; она не подумала о защитной маске, когда садилась ко мне на диван.
— Хорошая новость — в твоей крови мы не смогли ничего обнаружить.
— А плохая?
— Вирус добрался до всех коллег. До всех непривитых. Несмотря на все меры безопасности, несмотря на третий уровень биологической опасности. Если бы мы на пару дней раньше. — на мгновение она остановилась. — Сейчас возбудитель достиг уже Латинской Америки. Сообщений о заражении хоть отбавляй. Первые летальные исходы, которые можно однозначно установить. Сингапур объявил угрозу в связи с птичьим гриппом. Так люди будут хотя бы носить защитные маски от заражения воздушно-капельным путем. Инкубационный период у него невероятно короткий.
Рука, которую она положила мне на лоб, была холодна как лед. У нее были круги под глазами, и она пахла не так, как обычно. Или я это придумываю? Конечно, она переутомлена. О чем говорила и манера выражаться отрывисто. И тут наконец меня как молнией ударило: под «всеми непривитыми коллегами» подразумевалась и она тоже!
Уже несколько дней она принимала жаропонижающее. В ней был не только возбудитель, она была еще и до предела измождена, так что организм мало чем мог сопротивляться вирусу.
Я выпрямился, дотронулся до ее плеча, спросил, как она себя чувствует.
— Там что-то происходит. Надеюсь только, что здесь останется что-то от меня. — Она держала руку на голове. — Его видно на фМРТ! Ты понимаешь, что это значит?
Я встал, засунул ноги в тапочки и резко остановил раскаленное мельничное колесо. Мне еще было жарко, жарко по всему телу, как от солнечных ожогов, но я больше не был вялым. Хелен нужна моя помощь! Так хватит симулировать. У тебя ничего нет, она тебя спасла, но вместо тебя этот коварный вирус овладел ею! Если на фМРТ — функциональной магнитно-резонансной томографии — можно что-то распознать, значит, вероятно, поражены ареалы размером как минимум с миллиметр, а это миллионы и миллионы нейронов. Я буду за ней ухаживать, клялся я себе, если надо, всю жизнь — и тогда жертва будет оправдана.
— Почти нет летальных исходов, — утешал я ее (и себя), — пока, ты сказала, здесь в Европе почти все выжили. Не давай панике завладеть тобой. Это безобидно, это абсолютно безобидный вирус. Даже нет насморка. Мы всего лишь боимся неизвестного. Скоро ты его победишь! Давай, ложись.
Я расстелил кровать, помог ей раздеться. Температура у нее была уже 38,7. Она, как всегда, меня обошла. И пока я убирал градусник, я подумал о болезни Кройтцфельда-Якоба — коровьем бешенстве, а не Альцгеймере и Паркинсоне, в мою голову дилетанта в медицине больше ничего не пришло. В тот раз при-он, перепрыгнувший с животного на человека и разрушавший структуры мозга, вызвал невероятную панику. Но благодаря миллионам забитых коров и овец эпидемию удалось взять под контроль.
Я сидел на ее кровати и вливал в Хелен горький лечебный чай. Она воображала, что чувствует, как возбудитель постепенно распространялся в ее мозге, изменял ДНК в клетках, как распадались синаптические связи, определенные нейроны начинали расти, объединялись по-новому. Я прошу рассказывать ее детские стихи. «Крыса Алиса в зеленой жилетке прятала дома цветные конфетки». «Вчера я встретила слона, сегодня крокодила, а к вечеру жираф зайдет».
— Все в порядке, видишь, ты их помнишь. Это всего лишь лихорадка. Спи, любимая.
Постепенно ее дыхание успокоилось. Я не знал, как ей помочь, просто был рядом и смотрел за ней.
Левой рукой она сжимала глазковый камень, амулет, который привезла из Турции, когда была еще школьницей. Она носила его даже под защитным комбинезоном в институте. Как часто я дразнил ее за это! Да, это суеверие, защищалась она, но оно ведь и не навредит, да? Даже когда мы занимались любовью, амулет был на ней, глядя на меня своим глазом. Иногда моя маленькая осторожная ученая бывала совсем иррациональной.
Вдруг она продекламировала сквозь сон:
Сделали картинку,
назвали — «бог»