и ждут,
чтобы этот бог помог.
Мой страх за нее рос. Безобидная инфекция почти без смертельных случаев. «Господи, сохрани ее для меня!» — Мне пришлось признаться себе, что я был рациональным стопятидесятипроцентным атеистом. Когда Хелен врезалась в дерево на своем «ситроене», я даже обратился к Богу, в которого не верил, «напрямую»: «Я убежден, что тебя не существует. Но если вдруг я ошибаюсь, пожалуйста, помоги ей. Нет, я не стану жертвовать тебе свечи, я ведь в тебя не верю. Но если я ошибаюсь и ты действительно существуешь, не должен ли ты быть великодушным и внимать старым атеистам? Итак: сделай, что можешь, пусть она будет жива и здорова».
От этого мне полегчало. И Хелен в той катастрофе осталась в целости и сохранности. Однако с того момента я казался себя немного шизофреником. И теперь я умолял снова: «Помоги Хелен победить эту болезнь!» До остального человечества мне, в общем, не было дела.
В конце концов пандемия добралась до СМИ. Первые сообщения о ней попали в сводки сквозь привычные споры о директивах ЕС, отложенные выборы в парламенты земель и вечный вопрос, что делать с углекислым газом, — скорее, из-за их политической составляющей. Новая лихорадка на Ближнем Востоке. Израильские врачи работают рука об руку с врачами ХАМАСа, чтобы сдержать упорную эпидемию. Это было расценено как позитивный политический знак. «Путь к миру через общую болезнь», как это с надеждой определил комментатор.
Затем «летняя лихорадка», как ее назвали, вспыхнула во Франции и, словно гигантский пожар, прошлась по территории ЕС. К этому добавлялись сообщения из России, из Южной Америки, Индии. Министр здравоохранения произносила в интервью по телевидению успокоительные слова, их потом даже выпустили в качестве подкаста: «Не беспокойтесь, это безобидная инфекция, которая скоро пройдет», — и в Ютубе было видно, как со лба она вытирает лихорадочный пот. Директор Института Роберта Коха предостерегал от самолечения. «Риски слишком высоки. В США от одного средства, выдаваемого за лекарство от вируса, погибли многие десятки человек. В общем, остерегайтесь заказа лекарств через интернет!»
Хелен боролась с инфекцией. Еще с температурой она потребовала свой милкшейк, и когда я его принес, процитировала: «Алкоголь в малых дозах безвреден в любом количестве! Раз я это помню, мой мозг еще цел».
Между тем Рюдигер потребовал статью. До сих пор я обладал репутацией надежного человека в его глазах, сказал он. Преодолев внутреннее сопротивление, я решился отправить ему текст со всеми «отвечающими желанию читателей» дополнениями. Нельзя сказать, что я был полностью поглощен темой. Если они уволят Хелен, каждый цент будет важен. И, кроме того: что еще двигало мной, если не моя обыкновенная несговорчивость? В мире, находящемся на верной дороге к нейрохаосу, она теряла всякое значение.
Первого июля правда пробила себе дорогу. Специальные выпуски на всех каналах: «ВОЗ объявляет угрозу всеобщей эпидемии», «Нейровирус — сильнейшая угроза». Каналы не скупились на картинки: они показывали увеличенный человеческий мозг, сначала было видно неровную кору головного мозга, затем сплетения нейронов, внизу — ядро клетки, спирали ДНК закручивались, и серые молекулярные облака пристыковывались, потом картинка снова отдалялась, нейроны болезненно выбрасывали новые руки, и все заканчивалось на обычном изображении коры головного мозга. Следом показывали интервью с учеными, с половиной из них Хелен была знакома, они все признавались в своем неведении: «Это что-то совершенно новое. Мы работаем над этим.», «Нет, синтетическая биология развита еще не настолько хорошо, чтобы производить нейровирусы. Пожалуйста, без обвинений. Вы же видите, я сам заражен».
Я пошел в супермаркет, чтобы купить тоник, апельсиновый сок и что-то поесть. Как минимум половина полок с напитками опустела. На кассе мужчина жаловался, что перед ним покупательница взяла три защитные маски, а ему ничего не осталось. «Надо ведь установить какую-то норму». Со стенда с газетами и журналами на меня кричали заголовки бульварных газет: «Вирус, который захватит твой мозг», «Нейрошокер». Газета «Бильд» поймала самую суть: «Мы все чокнемся?»
Бредя домой, я представлял себе, что я останусь единственным разумным человеком, в то время как все остальное человечество «чокнется». В каком-нибудь научно-фантастическом триллере лучшим решением в подобной ситуации было уехать из города — в США наверняка сбежать в Скалистые горы, как тогда, на пороге двухтысячного, когда все боялись компьютерного сбоя. Надо оградиться и хорошо вооружиться, я должен был бы найти тех немногих из института Хелен, которые тоже обладали иммунитетом. Но я — не голливудский герой, и решил остаться с Хелен независимо от того, насколько «чокнутой» она станет.
Но уже через несколько дней Хелен снова встала на ноги. Хоть у нее и была немного повышенная температура, она чувствовала себя снова способной работать. Она решительно позвонила шефу, который уже снова был на посту. Может ли она еще рассматривать себя принадлежащей к институту? Если да, она может тотчас возобновить работу.
Шеф посоветовал ей немного поберечь себя. Временная возможность для сдерживания закончилась, теперь требовалась осторожная, основательная исследовательская работа. «Мы прошли через лихорадку, — добавил он загадочно, — забудем прошлое». Хелен не могла поверить, что ее прегрешения были забыты вот так по-философски и без последствий. «У бедняги, похоже, что-то повредилось», — резюмировала она с облегчением.
Посреди вирусного штурма, бушующего в мире, мы внезапно ощутили покой. Мы занимались цветами на балконе, которые уже давно страдали из-за нашей нерадивости, мыли подоконники, убрались в большом старом кухонном шкафу.
Хелен подстригла себе волосы, хотя луна совсем еще не убывала. Эту причуду, подстраиваться под лунную фазу, она переняла от своей мамы откуда-то из Верхней Баварии. Естественно, она не верила в какие-то прямые влияния луны, но этому ничто ведь и не противоречило. А тут вот внезапно.
На удивление, она оказалась готова выбросить треснутые чашки, «ценные как память», среди них одна с трещиной, доставшаяся ей от старшей тети. Мы даже разобрали стопки книг в спальне.
— Что нам действительно нужно?
— Все, что запылилось, можно выбрасывать, — сказала она.
В гостиной, почти не переставая, работал телевизор. Временами у меня создавалось впечатление, что стиль ток-шоу изменился. Почти ни один аргумент больше не звучал так уверенно. Вместо этого говорилось: «Я предполагаю», «если мы предположим», «статистику можно толковать по-разному», «о воздействии инфекции в долгой перспективе нет никаких данных». Я приписал это всеобщей неуверенности после эпидемии.
Рюдигер послал мне статью обратно, как обычно с комментариями. «Для чего это безосновательное предположение про Первопричину и определителя констант? Подобные умозаключения ведь ничем нельзя доказать». Я был ошеломлен. Это было почти как ответ, который однажды математик и астроном Лаплас дал Наполеону. Наполеон спросил, почему Лаплас в своих книгах о небесной механике ни разу не упомянул творца. «Эта гипотеза мне была не нужна», — ответил ученый.
Вполне возможно, что «чокнутость» для всех означает разное — и Рюдигер был теперь «чокнутым» как-то особенно и даже знать уже не хотел, чего он тогда от меня требовал.
Я связался с Гэвином по скайпу и сообщил о перемене взглядов Рюдигера.
— Ты не думаешь, что это последствия нейровируса?
— Сначала это требуется доказать, — сказал Гэвин скептически. И затем выдал: его мать, с которой он все еще живет, фанатичная христианка, с момента начала лихорадки больше не молится. Я почти потерял дар речи.
— Может быть, вирус деактивировал ответственный за религию центр в мозге?
Гэвин оставался скептичен.
— «Божественный локус» — это всего лишь причуда Пфайфера. Только вчера в одном интервью ему пришлось признать, что он не смог обнаружить, развивается ли так называемый нейровирус именно там и изменяет ли что-то только в одном этом месте. Так что давай основываться на фактах!
— Но фактом было то, что в наших мозгах — за исключением моего! — что-то происходило. Может быть, — размышлял я, — мы сейчас переживаем подобие Всемирного потопа на нейроуровне? Если бы я в НЕГО верил, я бы мог сказать: ОН понял, что люди без веры могли бы жить лучше. Это ведь всего лишь божественное тщеславие, чтобы тебе молились. ОН теперь исправил ошибку, которую ОН сам и допустил, когда ОН — путем эволюции или как-либо еще — нас создавал.
— Мой драгоценный Аркадий, — писал Гэвин в ответ, — тебе не надо было становиться «чокнутым». Ты всегда им был.
На следующий день мы гуляли по нашему району с Хелен, которая еще была слаба и держалась за мой локоть. Люди выглядели так же, как месяц или год назад. Они ели на улице сосиски, оставляя пятна на своей одежде, они катили коляски через толпу, ехали на велосипеде через перекресток, покупали мороженое или опаздывали на поезд. Было хорошо увидеть так много свободной от паники нормальности.
Перед церковью, красивым красным кирпичным зданием, мы остановились. Я взошел вверх на три ступеньки к двери, открыл ее. Внутри была приятная темень. Наши шаги слабо отдавались от крыши с ее неоготическими гранями. Что я здесь искал? Хотел увидеть, живет ли ОН, которого не существует, все еще в своем доме?
— Здесь приятная прохлада, — сказал я, как бы извиняясь.
— Что ты ожидал увидеть? — веселилась Хелен. — Тезисы на двери? Призыв «Кто поможет нам реорганизоваться в районный культурный центр», написанный священником общины? Ничего не изменится.
Мы вышли, и пока брели по улице, я пытался представить себе мир без веры в высшее существо: никакого религиозного фанатизма, никаких молодых мужчин, горящих желанием взорвать себя и стать мучениками, — но в толпу они все равно скорее всего отправили бы со взрывчаткой на поясе своих сестер. Евангелические проповедники останутся без аудитории — или все станут слушать только веселые места, что давно уже стало распространенным. Политики, вступая в должность, больше не будут произносить слова присяги «да поможет мне Бог» — от них этого уже никто не будет ждать.