Во время представления Хви, одетая в блестящее серебристое платье, украшенное жадеитовым ожерельем, сидела рядом с Лето на его тележке. Один раз она склонилась к нему и спросила:
– Это не пародия?
– Вероятно, лишь для меня.
– Знают ли об этом Танцующие Лицом?
– Они подозревают об этом.
– Значит, они не так напуганы, как хотят показать?
– О нет, они очень напуганы. Просто они храбрее, чем думает большинство людей.
– Храбрость может так близко граничить с глупостью, – прошептала Хви.
– И наоборот.
Она окинула оценивающим взглядом Лето и вновь обратила свое внимание на арену. В живых остались около двухсот Танцующих Лицом. Все они участвовали в танце. Сложные волнообразные движения их тел завораживали зрителей. Наблюдая за их представлением, можно было забыть о кровавой драме, разыгравшейся накануне ночью.
Лето вспомнил об этом незадолго до полудня, когда лежал в приемном зале, ожидая прихода Монео. Монео к этому времени успел проводить Преподобную Мать Антеак в порт Гильдии, обсудил с командирами Говорящих Рыб результаты вчерашнего побоища и слетал в Цитадель, где удостоверился, что Сиона по-прежнему находится под надежной охраной и не участвовала в событиях у иксианского посольства. Он вернулся в Онн после оглашения помолвки, о которой никто заранее не поставил его в известность.
Монео пришел в неописуемую ярость. До сих пор Лето никогда не приходилось видеть своего мажордома в таком гневе. Он ворвался в зал, как вихрь, и остановился всего лишь в двух метрах от лица Императора.
– Теперь все поверят в тлейлаксианскую ложь! – крикнул он без всяких предисловий.
В ответ Лето заговорил спокойным и рассудительным тоном:
– Как прочно укоренилось в народе мнение о том, что боги должны быть совершенны. Греки в этом отношении были гораздо более разумны.
– Где она? – спросил Монео. – Где эта…
– Хви отдыхает. Была очень трудная ночь и долгое утро. Я хочу, чтобы она хорошенько отдохнула, прежде чем мы отправимся в Цитадель.
– Как она ухитрилась все это устроить? – не унимался мажордом.
– Монео, ты что, совсем утратил свою обычную осторожность?
– Я обеспокоен вами! Вы имеете хотя бы малейшее понятие о том, что говорят в городе?
– Я полностью осведомлен об этих россказнях.
– Что вы делаете?
– Знаешь, Монео, только древние пантеисты имели верное представление о сути Божественного – смертные несовершенства в бессмертном облачении.
Монео воздел руки к небу.
– Я видел взгляды этих людей! – Он опустил руки. – Все это разнесется по Империи за какие-нибудь две недели.
– Нет, это займет немного больше времени.
– Если вашим врагам и нужен был повод, чтобы собрать воедино…
– Ниспровержение богов – это старая человеческая традиция, Монео. Почему я должен стать исключением из правила.
Монео попытался заговорить, но совершенно потерял дар речи и не смог вымолвить ни слова. Он прошелся вдоль углубления, в котором находилась тележка, и вернулся на прежнее место.
– Если я должен чем-то помочь вам, то нуждаюсь для этого в объяснениях, – произнес Монео. – Зачем вы это делаете?
– Эмоции.
Губы Монео пошевелились, но он промолчал.
– Они проявились во мне тогда, когда я вообразил, что они покинули меня навеки, – сказал Лето. – Как сладки для меня эти последние глотки человечности.
– С Хви? Но вы же совершенно определенно не можете…
– Одной памяти об эмоциях всегда мало, Монео.
– Вы хотите мне сказать, что позволили себе погрузиться в…
– Позволил себе расслабиться? Вовсе нет. Тренога, на которой раскачивается вечность, состоит из плоти, мыслей и эмоций. Я почувствовал, что ограничен плотью и мыслями.
– Она явно затеяла какую-то подлость, – обвиняющим тоном сказал Монео.
– Конечно, затеяла. И как же я благодарен ей за это. Если мы начинаем отрицать мышление, Монео, как делают некоторые, то теряем силу рефлексии; мы не можем определить, что говорят нам наши чувства. Если мы отрицаем плоть, то лишаем колес повозку, на которой пытаемся ехать. Но отрицая эмоции, мы теряем всякий контакт со своим внутренним миром. Я больше всего на свете соскучился по эмоциям.
– Я настаиваю, господин, чтобы вы…
– Ты начинаешь злить меня, Монео. Кстати, это тоже эмоция.
Лето заметил, что ярость Монео начала утихать, он остывал, словно брошенный в воду кусок раскаленного железа. Однако пар продолжал идти.
– Я беспокоюсь не о себе, господин. Я переживаю за вас, и вы это хорошо знаете.
– Это твои эмоции, Монео, и я очень высоко ценю их, – мягко проговорил Лето.
Мажордом прерывисто вздохнул. Ему никогда не приходилось видеть своего повелителя в таком состоянии – с такими эмоциями. Лето был в приподнятом настроении и одновременно довольно зол, если, конечно, Монео правильно оценил поведение Бога-Императора. Впрочем, разве в этом можно быть уверенным?
– То, что делает жизнь сладостной, – сказал Лето, – то, что согревает ее и наполняет красотой, то, что я сохраню, даже если оно отринет меня.
– Значит, эта Хви Нори…
– Она заставила меня мучительно вспомнить бутлерианский джихад. Она – антитеза всему механическому и бесчеловечному. Как странно, Монео, что иксианцы, именно они одни, смогли произвести на свет человека, который настолько полно воплотил в себе эти черты, что я полюбил его от всего сердца.
– Я не понимаю ваших ассоциаций с бутлерианским джихадом, мой господин. Думающие машины не существуют в…
– Целью джихада были не только машины, но и машинное отношение, – сказал Лето. – Люди сделали эти машины, чтобы узурпировать наше чувство прекрасного, нашу индивидуальность, на основе которой мы выносим наши суждения. Естественно, и машины были уничтожены.
– Господин, мне все равно не нравится ваше радушие, с каким вы…
– Монео, Хви убеждает меня в своей правдивости одним своим присутствием. Впервые за многие столетия я не чувствую своего одиночества, пока она находится рядом со мной. Этого было бы достаточно даже если бы у меня не было других доказательств.
Монео замолчал, очевидно, тронутый упоминанием об одиночестве Лето. Естественно, Монео мог понять чувство неразделенной любви. У него самого был в этом отношении довольно богатый опыт.
Впервые за много лет Лето, в свою очередь, заметил, как постарел Монео.
Как неожиданно для них это происходит, подумал Император.
Подумав так, Лето понял, как много его заботит судьба Монео.
Я не должен позволять привязанности овладевать мной, подумал Лето, но я не могу ничего поделать, особенно когда рядом Хви.
– Над вами будут смеяться и делать непристойные жесты, – сказал Монео.
– Это очень хорошо.
– Как можно это назвать хорошим?
– Это что-то новое. Наша задача – это приводить новое в равновесие со старым и модифицировать поведение, но не подавлять приверженцев старого.
– Даже если это и так, то как можно приветствовать такое поведение?
– Непристойные жесты? – спросил Лето. – Но что противоположно непристойности?
В глазах Монео внезапно отразилось испытующее понимание. Он разглядел взаимодействие полярных сил – вещь познается своей противоположностью.
Любой предмет четко виден на контрастном фоне, подумал Лето. Несомненно, Монео увидит это.
– То, что вы говорите, очень опасно, – произнес мажордом.
Окончательный приговор консерватизма!
Ему не удалось убедить Монео. Мажордом тяжко вздохнул.
Я должен помнить, что их нельзя лишать сомнений, подумал Лето. Именно так я потерпел неудачу с Говорящими Рыбами на площади. Иксианцы умело держатся на поверхности, используя зазубрины человеческих сомнений. Свидетельство тому – Хви. В вестибюле зала, за запертой дверью, послышался какой-то шум.
– Это прибыл мой Дункан, – сказал Лето.
– Видимо, он услышал о ваших планах…
– Вероятно.
Лето видел, как Монео борется со своими сомнениями, мысли его были абсолютно прозрачны. В этот момент Монео так точно подходил своему человеческому положению, что Лето захотелось его обнять.
Он обладает всем спектром человечности: от сомнения до веры, от любви до ненависти… он охватывает все! Это все те качества, которые плодоносят, удобренные и согретые эмоциями, обусловленные желанием жить настоящей Жизнью.
– Почему Хви приняла это предложение? – спросил Монео.
Лето улыбнулся. Монео не может сомневаться во мне; он должен сомневаться в других.
– Я признаю, что это не вполне обычный союз. Хви примат, а я уже не принадлежу к отряду приматов.
Монео снова пришлось бороться с вещами, которые он чувствовал, но не был способен высказать.
Глядя на Монео, Лето почувствовал, как его созерцаемые изменения чужого поведения заструились в его сознании мощным потоком – этот ментальный процесс происходил настолько редко и с такими обильными и живыми ощущениями, что, когда это случалось, Лето боялся шевелиться, чтобы не замутить великолепную картину.
Приматы мыслят и выживают именно с помощью своего мышления. В основе этого мышления лежит нечто, что появилось вместе с клетками. Это поток человеческой озабоченности судьбами вида. Иногда примат прикрывает этот поток, окружает его непроницаемым барьером и тщательно прячет, но я намеренно сенситизировал Монео к такой работе его самого сокровенного «я». Он следует за мной, потому что считает, что именно я веду человечество по пути выживания. Он знает это на уровне своего клеточного сознания. И я нахожу это, когда смотрю на Золотой Путь. Это очень по-человечески, и мы оба согласны в одном: этот путь должен продолжаться!
– Где, когда и как будет проходить брачная церемония? – спросил Монео.
Он не спросил: «Почему?» Монео больше не задавал себе этот вопрос и не искал понимания, вернувшись на твердую для себя почву. Он снова стал мажордомом, управляющим хозяйством Бога-Императора, первым министром.