Она выжила, как и я. Сиона теперь обладает внутренним убеждением, что Золотой Путь остался незыблемым. Как и я. В этом не было единения, он не чувствовал, что стал ближе к дочери. Это был тяжкий крест, и этот груз неизбежно подавит ее мятежную натуру. Ни один Атрейдес не может пойти против Золотого Пути. Лето позаботился об этом!
Монео вспомнил собственную мятежную юность. Каждую ночь – на новом месте, постоянная готовность к бегству. Паутина прошлого застлала его сознание, она словно прилипла к его памяти, как ни стремился он освободиться от навязчивых воспоминаний.
Сиона попала в клетку. Так же, как и я попал в клетку. Так же, как несчастный Лето.
Звон ночного колокола пробудил его от этих мыслей и включил ночное освещение в кабинете. Он посмотрел на стол, вспомнил о незаконченной работе. Сколько еще дел, связанных со свадьбой Бога-Императора и Хви Нори, надо сделать! Он нажал кнопку звонка и велел ординарцу, молодой Говорящей Рыбе, принести стакан воды и вызвать в кабинет Дункана Айдахо.
Ординарец быстро вернулась и поставила на стол, возле левой руки Монео, стакан воды. Он посмотрел на длинные пальцы женщины и подумал, что с такими пальцами надо играть на лютне, но не посмотрел на ее лицо.
– Я послала человека за Айдахо, – сказала Говорящая Рыба.
Он кивнул и снова погрузился в дела. Он слышал, как она вышла, и только после этого отпил воды из стакана.
Некоторые люди живут без забот, словно мотыльки, но я не могу сбросить с себя тяжкое бремя.
Вода была пресной и безвкусной. Она притупила чувства, сделало тело каким-то вялым. Монео посмотрел на цвет Сарьира в предзакатных лучах солнца, подождал, пока окрестности станут невидимыми в наступающей темноте, думая, что сейчас получит наслаждение от красоты природы, но его ум просто отметил смену красок и все. Я не имею ни малейшего отношения к этому движению.
Наступила полная темнота, и свет в его рабочем кабинете автоматически усилился, принося с собой ясность мыслей. Он чувствовал себя вполне готовым к встрече с Айдахо. Его надо научить подчиняться необходимости и сделать это как можно быстрее.
Дверь открылась, в кабинет снова вошла ординарец:
– Вы не хотите поесть?
– Позже! – Он поднял руку, когда она собралась выйти. – Оставь дверь открытой.
Девушка нахмурилась.
– Можешь играть, – сказал он. – Мне хочется послушать твою музыку.
У нее было круглое гладкое личико, которое начинало светиться, когда девушка улыбалась. Так, с улыбкой на полудетском лице, она вышла из кабинета, оставив дверь полуоткрытой.
Из приемной донеслись звуки лютни бива. Да, у этой девочки определенно есть талант. Басовые струны звучали, словно удары дождя по железной крыше, средние струны тихо вторили басам. Он узнал песню: трогательное воспоминание об осени, тихом ветре на далекой родной планете, где никогда не было пустынь. Грустная музыка, печальная, но какая прекрасная!
Это плач людей, попавших в клетку, подумал Монео. Воспоминание о свободе. Эта мысль показалась ему странной. Всегда ли необходимо, чтобы свободу добывали мятежом?
Лютня смолкла. Послышались приглушенные голоса. В кабинет вошел Айдахо. Монео смотрел, как он входил. Игра света превратила лицо Дункана в гримасничающую маску с глубоко запавшими глазами. Не дожидаясь приглашения, он сел напротив Монео, и световая игра прекратилась. Перед Монео снова был все тот же Дункан. Просто еще один Дункан. Теперь он был одет в простую черную форму без знаков различия.
– Я задал сам себе особенный вопрос, – сказал Айдахо. – Я рад, что ты вызвал меня, и хочу задать этот вопрос тебе. Чему не научился мой предшественник, Монео?
Оцепенев от неожиданности, мажордом выпрямился на подушке. Какой не характерный для Дункана вопрос! Может быть, в этом кроется какое-то особое изобретение, которое применили тлейлаксианцы, готовя этого Айдахо?
– Что побудило тебя к такому вопросу? – спросил Монео.
– Я начал думать как фримен.
– Ты не был фрименом.
– Но я был ближе к ним, чем ты думаешь. Наиб Стилгар однажды сказал, что я, наверно, родился фрименом, но не знал об этом до тех пор, пока не прибыл на Дюну.
– И что произошло, когда ты стал думать как фримен?
– Ты помнишь, что нельзя дружить с человеком, в компании которого ты не хотел бы умереть.
Монео положил руки ладонями на стол. На лице Айдахо появился волчий оскал.
– Тогда что ты здесь делаешь? – спросил Монео.
– Я подозреваю, что ты можешь быть хорошим товарищем, Монео. И я спросил себя, почему Лето выбрал в товарищи именно тебя?
– Я выдержал испытание.
– Такое же, как и то, что выдержала твоя дочь?
Значит, он знает, что они вернулись. Значит, какие-то Говорящие Рыбы обо всем его информируют, если, конечно… его не вызывал Император… Нет, об этом я бы знал.
– Испытания не бывают одинаковыми, – сказал Монео. – Мне пришлось спуститься в лабиринт с сумкой еды и флаконом Пряности.
– Ты выбирал сам?
– Что? О… если тебя будут испытывать, то ты сам все узнаешь.
– Такого Лето я не знаю, – сказал Айдахо.
– Разве я не говорил тебе об этом?
– Но есть Лето, которого не знаешь ты.
– Это потому, что он самый одинокий человек во всей вселенной, – сказал Монео.
– Не играй в игру настроений, чтобы возбудить мою симпатию, – произнес Айдахо.
– Игра настроений; хорошо сказано. – Монео кивнул в знак одобрения. – Настроение Бога-Императора подобно широкой реке. Ее течение безмятежно и гладко, но стоит на ее пути появиться препятствию, как она вспенивается бурунами и громадными волнами. Не стоит ставить преграды на пути этого потока.
Айдахо оглядел ярко освещенный кабинет, потом посмотрел на темноту за окном и подумал об укрощенной реке Айдахо, которая текла где-то поблизости. Снова обратившись к Монео, он спросил:
– Что ты знаешь о реках?
– В юности я много путешествовал по ним. Я доверял свою жизнь утлым суденышкам и ходил в них по рекам и даже выходил в море, когда берега терялись из виду за горизонтом.
Произнося эти слова, Монео вдруг понял, что в них содержится ключ к пониманию Бога Лето. Это ощущение повергло Монео в глубокое размышление, он вспомнил ту далекую планету, где он пересекал море от одного берега до другого. В первый же вечер перехода случился шторм, и где-то в недрах корабля раздавался неясный монотонный шум: «суг-суг-суг-суг». Это работали машины. Он тогда стоял на мостике рядом с капитаном и слушал шум работающих двигателей, который то стихал, то возникал снова в такт набегающим и откатывающимся громадным волнам. Каждое опускание киля открывало плоть моря, словно удар кулаком. Это было безумное движение, потрясающая качка, потрясающая в буквальном смысле слова – вверх… вниз! Вверх… вниз! Грудь болела от сдерживаемого страха. Стремление судна вперед и стремление стихии утопить его – дикие всплески воды час за часом, струи соленых волн, стекавших с палубы, и снова накат волны…
Все это давало ключ к пониманию Бога-Императора.
Он был одновременно штормом и кораблем.
Монео снова посмотрел на Айдахо, который в ожидании ответа сидел за столом в холодном свете ламп. В этом человеке не было трепета, только жажда знать правду.
– Так ты не поможешь мне узнать, чего не понял другой Дункан Айдахо? – спросил Дункан.
– Нет, напротив, я охотно помогу тебе.
– Так чему я никогда не могу научиться?
– Как доверять.
Айдахо откинулся на подушку и удивленно и недоверчиво уставился на Монео. Айдахо заговорил хриплым, прерывающимся голосом:
– Я бы сказал, что доверял чрезмерно.
Монео был неумолим:
– Но как ты доверял?
– Что ты хочешь этим сказать?
Монео положил руки на колени.
– Ты выбираешь мужчин, потому что они способны сражаться и умирать на стороне правого дела, каким ты его видишь. Ты выбираешь женщин, которые способны служить дополнением такому мужскому взгляду на вещи. Ты не допускаешь расхождений со своим взглядом, даже если эти расхождения продиктованы доброй волей.
В дверях кабинета Монео произошло какое-то движение. Он поднял голову и увидел входящую Сиону.
– Ну, папа, ты, как я вижу, занят своими обычными штучками.
Айдахо рывком повернулся и уставился на говорившую.
Монео разглядывал дочь, ища в ней признаки изменений. Она вымылась и надела новую форму командира Говорящих Рыб, но на лице и руках остались следы испытания Пустыней. Она потеряла в весе, скулы ее выпирали. Мазь не могла скрыть трещины на ее губах. На руках выступали вены. Глаза выглядели старыми и усталыми, во всем облике сквозило выражение человека, который испытал горечь поражения.
– Я слышала ваш разговор, – сказала она, сняла руку с бедра и вошла в комнату. – Как ты осмеливаешься говорить о доброй воле, отец?
Айдахо только теперь заметил на Сионе новую форму. В раздумье он сжал губы. Командир Говорящих Рыб? Сиона?
– Я понимаю твою горечь, – сказал Монео. – Я и сам когда-то испытал ее.
– В самом деле? – Она подошла ближе и встала рядом с Айдахо, который внимательно ее разглядывал.
– Меня просто переполняет радость от того, что я вижу тебя живой.
– Как это, должно быть, благодатно для тебя – видеть меня в безопасности и на службе Бога-Императора, – сказала она. – Ты так хотел иметь ребенка, и вот взгляни! Смотри, какого успеха я добилась! – Она повернулась, демонстрируя мужчинам новую форму. – Командир Говорящих Рыб. Командир, все воинство которого состоит из одного человека, но тем не менее командир.
Монео заставил себя говорить своим холодным профессиональным тоном:
– Сядь.
– Я предпочитаю стоять. – Она посмотрела на поднятую голову Айдахо.
– А, Дункан Айдахо, мой назначенный дружок! Ты не находишь это интересным, Дункан? Господь Лето говорит, что со временем я войду в командную структуру его Говорящих Рыб. Все это время у меня будет один подчиненный. Ты знаешь, кто такая Наила, Дункан?