Итак, хорошие отношения в обществе оказались для англиканства важнее правды Божией, важнее Писания и Предания. Скажу еще более прямо – важнее Христа и верности Ему. Не случайно диалог Русской Православной Церкви с американскими епископалами официально прекратился, с «Церковью Англии» – долго стагнировал и фактически зашел в тупик. О чем говорить, если самые важные вопросы наши партнеры сочли второстепенными? Стальная воля англосаксов проявляется лишь тогда, когда речь идет о политической повестке дня – тех же, например, правах человека. Причем обычно имеется в виду «человек», приверженный именно западным ценностям. Правами тех, кто эти ценности активно оспаривает – православных монархистов или русской патриотической оппозиции – заниматься не очень-то хотят, а то и подвергают их уничижительной критике.
Так, например, поступал англиканский каноник Майкл Бурдо, основатель британского Кестонского института, который исследовал религиозную жизнь в СССР, а потом в постсоветских странах. Линия его была весьма жесткой – по отношению не только к безбожным властям, но и ко всем общественным группам, выступавшим за сильную, самостоятельную, православную Россию. Я ни капли не верю в искреннюю заботу подобных людей о христианах нашей страны, за права которых Бурдо вроде бы боролся. И всегда старался спорить с ним. Как и многих англикан, его, при всем «правозащитном» пафосе, трудно было назвать человеком веры и убеждений. А о том, как англикане могут верить во что угодно и не верить ни во что, – чуть ниже в анекдоте.
Протестанты
Sola Scriptura – только Писание – такова была главная установка раннего протестантизма. Пятьсот лет назад Лютер и его последователи выступили против многих, мягко говоря, странных явлений в «католической» жизни – и выплеснули с грязной водой все, кроме Библии. Уже в этом была принципиальная ошибка. Ведь сам текст Писания когда-то был частью Предания, а оформился он именно в Церкви, которая решала, какой из древних текстов следует относить к Библии, а какой нет. Само по себе Писание создано Церковью, толкуется ею, в ней «бытует».
Рационализм, как водится, оказался нерационален. У реформаторов вскоре появились свои «предания» и авторитеты – вот только отказ от единственности авторитета древней Церкви, созданной Христом и апостолами, привел к тому, что каждый из протестантских лидеров счел себя вправе толковать Библию, как он пожелает. И часто эти толкования определялись не стремлением лучше следовать учению Господа Иисуса, а желанием приспособиться к человеческим настроениям и модам, ко взглядам сильных мира сего. Именно в протестантской среде появилась система «чья власть, того и вера» – правители стали определять принадлежность людей к той или иной конфессии.
Зашел на круглый стол «Реформация против революции» в Общественной палате. Думал, будут торжественные речи по поводу 500-летия тезисов Лютера. Но получилось по-настоящему интересно. Иосиф Дискин напомнил о религиозных войнах, которые последовали за протестами Лютера. Я сказал, что эти войны не каждый человек назовет плохим явлением, потому что для верующего человека защита свободного исповедания истины является, по большому счету, единственным бесспорным поводом для применения силы. Тема силовой составляющей христианского общественного действия потом обсуждали несколько раз – и это действительно одна из главных тем сегодня.
Задал еще пару вопросов представителям российских протестантских общин – думаю, эти вопросы важны для будущего православно-протестантских отношений. Насколько Реформация «совпала» –
по крайней мере «совпала» – с интересами тех сил в Европе, которые хотели разрушить целостную и сильную христианскую государственность – то есть ростовщиков, членов тайных обществ и сомнительных орденов? Не воспользовались ли эти силы порывом Лютера? Где границы реформирования вероучения и нравственности? Только ли Библия полагает такие границы? И что делать с теми западными «протестантами», которые вовсю переписывают и извращают Писание, изымают из него неудобные для «современного человека» вещи? На эти вопросы обязательно надо давать честный ответ.[23]
Протестантское движение Господь наказал бесконечным дроблением, спорами, разделениями. В итоге появились десятки и сотни общин, течений, «деноминаций». Часть из них относится к первому поколению наследников Реформации XVI века. Это лютеране, кальвинисты (реформаты), пресвитериане, баптисты, методисты. Затем появились пятидесятники и евангелики, разделенные на множество групп и общин, подчас конкурирующих друг с другом.
Разделить все эти сообщества на «традиционные» и «либеральные» очень непросто. Так, протестанты «первого поколения» подчас сохраняют следы «католического» обряда при богослужении, имеют духовенство, иногда даже держат иконы, в том числе русские, в своих культовых зданиях. Но в области теологии они готовы принять многие новые веяния – вплоть до отношения к Библии как к сборнику легенд и мифов. Нравственное учение большинства этих сообществ давно примирилось со «свободной любовью», половыми извращениями, абортами, фривольным внешним поведением прихожан. Пятидесятники и евангелики – вера консервативного американского Юга и многих людей в Африке, Азии, Латинской Америке – лишена обрядности, пасторы и проповедники там воспринимаются не как священники, а как обычные ораторы и лидеры общин. Но нравственное библейское учение сохраняется там строго, а к тексту Писания относятся как к буквальной истине.
Многие называют баптистов, пятидесятников, евангеликов сектами. В принципе в самом этом слове нет ничего обидного – оно лишь означает группу, отделившуюся от основного религиозного течения. Так оно в истории и было. Впрочем, я – как и многие другие православные – предпочитаю более нейтральные названия: сообщество, деноминация, община.
Мое знакомство с протестантизмом началось в начале 80-х годов с баптистов и пятидесятников – ни лютеран, ни реформатов, ни других более старых протестантских общин в Москве в советские годы не было. Как-то на Ваганьковском кладбище, у могилы Высоцкого, где тогда собиралось немало «религиозно озабоченного» народу, ко мне подошли два приветливых молодых человека в типичных для тогдашнего москвича джинсовых костюмах и начали разговаривать на библейские темы, аккуратно критикуя Православие. Звучало все очень убедительно.
Вскоре новые знакомые пригласили меня на собрание в молитвенный дом на Малый Вузовский переулок (теперь он вновь называется Малым Трехсвятительским). Действо сначала отпугнуло – уж слишком было оно похоже на партийные мероприятия советского периода. Возвышающийся президиум с группой довольно угрюмых людей в черных и серых пиджаках, при галстуках. Несколько десятков пожилых мужчин и несколько сотен пожилых женщин в классических одеждах советских обывателей – скорее провинциальных, чем московских. Немного молодежи, одетой в стилистике обкома комсомола: «белый верх, черный низ». Довольно примитивные песнопения.
Впрочем, проповеди привлекали методичностью и рационализмом. Еще более интересными были «разборы слова» – полуофициальные встречи молодежи, где читали библейские тексты и размышляли над ними. Я начал всерьез интересоваться баптизмом.
Тогдашняя наша тусовка была миром настоящего религиозного плюрализма. Естественно, я задумывался: а правильно ли выбрал Православие? Часто ходил воскресными вечерами на католическую службу к святому Людовику – туда же подтягивались многие православные друзья. В течение года-двух довольно регулярно заглядывал к баптистам, однажды – вместе с Олегом Стеняевым – даже к полузапрещенным тогда пятидесятникам в Косино. Несколько раз был на старообрядческих службах разных согласий. В общем, выбор был. Но однажды я поделился своими сомнениями с митрополитом Питиримом, и он сразу же спросил меня:
– А Бог у тебя где?
– В православном храме, – ответил я.
И на этом поиски были закончены.[24]
Много времени было проведено в беседах с баптистами – молодыми и пожилыми, включенным в официоз и связанными с подпольем. На молодежных встречах на Малом Вузовском, рядом с тесными кабинетами руководителей Всесоюзного совета евангельских христиан-баптистов (ВСЕХБ), между прочим, молились об «узниках совести» – оказавшихся в тюрьме протестантских диссидентах Александре Семченко и Александре Комаре. Сами баптистские начальники – особенно генсек ВСЕХБ Алексей Бычков – были гораздо более доступны, чем православные иерархи. Это, конечно, подкупало. Ответственный секретарь журнала «Братский вестник», яркий проповедник Виталий Куликов мог беседовать со мной, тогда 14-летним юношей, часами. Сотрудница журнала Вера Кадаева постоянно собирала у себя в кабинете молодых людей. Хиппи, рокеры и просто ищущие москвичи разных возрастов могли просиживать у нее по полдня – иногда просто чтобы попить бесплатного чаю. Я довольно часто оказывался участником этих посиделок.
Впрочем, довольно быстро я понял: в баптизме нет духовной глубины. Лучшие люди этой общины не случайно черпали идеи из православных источников – святоотеческих творений, проповедей митрополита Антония (Блума), документов Московского Патриархата. Самым регулярным автором «Братского вестника» был пермский протоиерей Владимир Жохов – его «Размышления о Книге жизни» печатались годами из номера в номер под инициалами «В.П.» (в православных изданиях его не публиковали).
А вот мысль и творчество самих баптистов были не на высоте. Кое-что они заимствовали из западных источников – но старых и довольно низкопробных. А сами шаблонно проповедовали, сочиняли очень незамысловатые стишата. Их же и пели на молитвенных собраниях. Лидеры общины в основном происходили из рабоче-крестьянской среды – и часто «прорабатывали» тех, кто «умствовал», много спорил, читал что-нибудь из религиозных философов. «Ты, брат, это все бросай, горе тебе от ума-то» – такой окрик приходилось слышать многим московским протестантам из интеллигенции.