Кстати, о владыке Антонии. Мне пришлось немало понаблюдать его вблизи – и я очень быстро избавился от того фанатичного благоговения, которое к нему испытывала московско-питерская либеральная интеллигенция. Я обнаружил в нем одну особенность, которую хорошо изучил в Москве – актерство во время богослужения, да и в жизни.
Феномен это, увы, очень распространенный. Я сам на нем рос – и долго старался от него избавиться. Стараюсь, наверное, и до сих пор – ведь, с одной стороны, ты понимаешь, что нужно за службой правильно держаться, следить за своими действиями, голосом и дикцией, а с другой – постоянно ловишь себя на мысли, что это убивает молитву. Явление «работы на публику», а то и «на камеру», не чуждо нынешнему Патриарху (хотя с годами оно постепенно уходит), очень сильно оно присутствовало у митрополита Филарета (Вахромеева), в немалой степени – у митрополита Питирима (Нечаева). Но вот у владыки Антония оно было доведено до «совершенства». Человек, блестяще выглядевший как живой святой, как символ «Православия с человеческим лицом», на самом деле был весьма прагматически устроен и имел как бы два лица: одно для «закулисья», другое для «публики».
Неплохо, что в ходе Патриаршего визита все-таки сдержанными оказались оценки идола нашей либеральной интеллигенции – митрополита Антония (Блума), самоправедного нарцисса, чьи довольно банальные рассуждения популяризировали в России Би-Би-Си и восторженные дамочки, которые превращали его беседы в книги (тексты, которые старец сам писал на машинке, я видел – эх…). Симптоматично, что из общины сего иерарха быстро уходили практически все самостоятельно мыслящие и церковно активные люди – как русские, так и обратившиеся в Православие англичане. Культ его, который мне всегда был отвратителен, основан на незнании реальной личности, и Патриарх все-таки это понимает. Кстати, симптоматично: он вспомнил, с какими интонациями говорилась проповедь митрополита Антония, когда он того в юности впервые услышал, но о чем шла речь – конечно, вспомнить не смог. Вот такой это был человек – человек «святого имиджа», тщательно выпестованного.[68]
Английская кухня мне никогда не нравилась, и я в этом солидарен с митрополитом Иларионом, любившим говорить: “I hate fish and chips”. Но вот что в Великобритании неповторимо – так это ритуалы приема пищи. Даже в простой университетской студенческой столовой они выработаны веками и непременно соблюдаются, особенно при начале и окончании трапезы. А званый ужин предполагает – даже в небольшом здании – четыре смены помещения: одно для аперитива, второе для собственно ужина с распланированной рассадкой, третье для диджестива и четвертое для кофе, опять с рассадкой, но уже вольной. Иногда можно повторно использовать, например, первое помещение в последнем случае, а аперитивы подать в прихожей, но «переходы» непременны.
Другая культурная достопримечательность – британские газоны. Известен анекдот об англичанине, которого спросили, почему они такие ровные.
– Секрет очень прост, – ответил он. – Надо каждый день выходить из дома и стричь газон. И так шестьсот лет.
Мигрантов в британских городах – пруд пруди. Уже в годы моей учебы треть жителей Бирмингема была индийского, пакистанского, арабского, африканского происхождения. Но интеграционные механизмы в Британии работают получше, чем в странах, кичащихся «научной» мультикультурностью. Наверное, главные секреты – в колониальном опыте и в социальных лифтах, не закрывающих двери для людей самого неожиданного происхождения. Посмотрите, например, на британскую поп-музыку. Из коренных жителей в ней заметен, пожалуй, только Элтон Джон, да и тот уже в летах преклонных. А вот следующее поколение – Фредди Меркьюри, Джордж Майкл – происходили из мигрантской среды. Сегодня выходцев оттуда в популярной музыке еще больше, да и сама она подчас имеет неевропейские корни. Конечно, интегрироваться мигрантов принуждает и жесткая воля правоохранительных структур. Но пришествие радикального ислама может когда-нибудь даже эту волю переломить…
Атака у лондонской мечети в Финсбери-парк стала, пожалуй, первым случаем «белого» антимусульманского террора в недавней истории Европы. И именно поэтому к данному инциденту стоит присмотреться. Да, действовал одиночка – и пока непохоже, чтобы он принадлежал к каким-либо ультраправым организациям. Самое же интересное, что его поступок воспроизводит модель, до сих пор использовавшуюся околоисламскими террористами. Тот же взятый напрокат фургон. Те же громкие декларации: Даррен Осборн кричал, что собирается «убивать всех мусульман». Та же готовность к самопожертвованию: террорист предлагал прихожанам мечети убить его. И та же ориентированность на медиаэффект – убийца не прятался, действовал открыто, в одном из самых многолюдных мест сбора лондонских последователей ислама.
Впрочем, Осборн, 47-летний отец четверых детей, по социальному портрету менее всего похож на радикального искателя приключений. И значит, человек в какой-то момент решил: «достали». И начал действовать такими же методами, как и террористы, недавно отметившиеся кровавыми преступлениями по всей Европе.
Кстати, против таких методов, увы, практически «нет приема». Крупные транспортные средства – особенно автобусы и фургоны для развоза товаров – в современном городе практически неизбежно соприкасаются с пешеходными пространствами, в том числе переполненными людьми. Каждую площадь бетонными чушками не загородишь. Каждый тротуар от проезжей части не отделишь. <…>
Участившиеся нападения именно на культовые здания, увы, приходится принять как реальность. Это неизбежная плата за возращение религии в большую политику – возвращение, отрицать которое может только очень близорукий политик, не замечающей тотального кризиса «светскости», способной на время обеспечить жизнь общества-пенсионера, но не способной повести в бой. Тот, кто стремится взять власть или решительно ответить на попытку ее захватить, почти неизбежно будет пользоваться религиозными лозунгами или чем-то похожим на религию (кстати, идеи либерализма и светскости в некоторых устах давно превратились в набор квазирелигиозных аксиом и проповедей). И значит, появляется угроза религиозной гражданской войны. Угроза пока не очевидная, но внимательно отнестись к ней стоит хотя бы потому, что такая война всегда бывает тотальной и бескомпромиссной. Собственно, для последовательно верующего человека именно такая война оправданна более, чем любая другая – ведь территории, власть, деньги и прочие материальные блага суть ничто перед лицом вечной жизни, которая зависит от сохранения истинной веры и от возможности воплощать ее в земных делах, в устройстве социума. Особенно когда все это находится под угрозой.
В этих условиях «религиозный нейтралитет» государства – одна из священных коров Совета Европы и ЕСПЧ – превращается просто в глупость. Понятна осторожность Терезы Мэй, которая создает некую комиссию по борьбе с экстремизмом и обещает бороться с «идеологией ненависти». Но бороться с ней надо было раньше – и в первую очередь с той, которая породила волну терактов по всему миру. Религиозную гражданскую войну можно предотвратить, только назвав агрессора – около-исламскую идеологию, оправдывающую терроризм. И ликвидировав все каналы ее распространения.
Мне приходилось бывать в мечети в Финнсбери-парк. Наметанный взгляд сразу определяет там сторонников радикального прочтения ислама. И чужак сразу чувствует: ему здесь делать нечего. Не поймешь – подойдут и объяснят, предварительно расспросив, кто ты и знаешь ли кого-то из «своих». Либеральным фундаменталистам давно пора понять: религиозные доктрины, как и религиозные группы, могут быть хорошими и плохими. Созидательными и деструктивными. Благонамеренными и опасными. Не признавать это на уровне политики и права – значит делать общество беззащитным перед угрозой религиозной гражданской войны.[69]
Дания
При всем либерализме доминирующего здесь протестантизма, при немалом числе мигрантов, общество в Дании сохранило здоровую основу. Семьи в основном остаются крепкими и мононациональными, города – по-европейски ухоженными. Даже Христиания – историческая колония хиппи, наркоманов и вольных художников в центре Копенгагена – существует вполне себе, что называется, в рамочках. Остальной же город по-северному церемонен и логичен, как и вся страна.
Протестантское сообщество страны активно участвует в разных международных организациях и собраниях, но остается довольно сдержанным и самодостаточным. Везде старается продвинуть память о единственной крупной фигуре датской религиозной мысли – Сёрене Кьеркегоре. Для православного человека довольно любопытно вести диалоги вокруг этой искусственно приподнимаемой датчанами фигуры – на фоне великого многообразия святоотеческой мысли многих веков, да и западных идей, «католических» или протестантских.
Швеция
Здешние протестанты стали таковыми безо всякого настоящего протеста – волей короля, который в XVI веке решил отделиться от «Католической церкви» по вполне политическим причинам. В 90-е годы я еще застал времена, когда шведские лютеране были весьма чопорны, старались сохранить строгость нравов и благородный лик учености. Это проявлялось буквально во всем – и в манерах, и в почтении к книгам либо документам, и в убранстве храмов. Тщательно поддерживалась и преемственность рукоположений, которая сохранялась с «католических» времен (к примеру, у лютеран немецких или финских она была нарушена в момент принятия протестантизма). Впрочем, уже и в тот период культ «сексуальной свободы», активно насаждавшийся в стране, психологически давил на религиозные общины – и те потихоньку уступали «стокгольмскому синдрому».
Несколько волн радикальных реформ сделали свое дело. Сейчас «Церковь Швеции» возглавляет замужняя дама, а вот «епископша» Стокгольма – открытая лесбиянка. Пасторы или пасторши вполне могут жить с кем угодно – модель «шведской семьи» восторжествовала. Общины практически обязаны «венчать» так называемые однополые браки – а пасторов-«диссидентов» собираются принуждать это делать. В 2017 году премьер-министр Швеции Стефан попросту заявил: «Ни один пастор Шведской церкви не имеет права отказаться от проведения бракосочетания однополых пар». В храмовых зданиях древняя строгая архитектура соседствует с попсовой мишурой, плакатами, «ярмарками», поделками инвалидов или мигрантов.