высшим богом, сильнейшим богом – богом богов.
И тут однажды пришел более сильный бог Мардук и разбил Яхве, сбросив бога Израиля с трона небесного и тем самым подготовив почву для нового представления не только о Яхве, но и о самой природе Вселенной. Только в этот период истории Израиля, когда евреи были изгнаны с земли, которую их бог обещал им, и рассеяны по Ближнему Востоку, мы видим первые во всей Библии ростки недвусмысленного монотеизма: «Так говорит Господь, Царь Израиля, и Искупитель его… Я первый и Я последний, и кроме Меня нет Бога» (Ис. 44:6) [18].
Таким образом, зарождение монотеизма у евреев стало средством рационализации катастрофического поражения Израиля от вавилонян. Кризис идентичности во время вавилонского пленения заставил израильтян пересмотреть свою священную историю и переосмыслить религиозную идеологию. Когнитивный диссонанс, порожденный изгнанием, потребовал совершенно новой, неведомой ранее религиозной концепции, которая помогла бы извлечь смысл и из этого опыта. Предыдущие теологические идеи, которые сложно было принять (может ли один бог стоять за добром и злом? может ли один бог воплощать все человеческие качества разом?), вдруг стали приемлемыми. Если племя и его бог – это действительно одна сущность, а поражение племени свидетельствовало и о падении бога, то монотеистическим реформаторам, находящимся в вавилонском плену, легче было согласиться с существованием единого, пусть мстительного и противоречивого бога, чем совсем отказаться от бога и собственной идентичности. И таким образом все исторические аргументы против веры в единого бога внезапно отступили перед всепобеждающим желанием крохотного, малозначительного семитского племени выжить.
«Я Господь, и нет иного. Я образую свет и творю тьму, делаю мир и произвожу бедствия; Я, Господь, делаю все это» (Ис. 45:6,7).
Это зарождение известного нам иудаизма – не в завете с Авраамом, не в Исходе из Египта, а на дымящихся углях разрушенного храма и отказе побежденных людей принять идею побежденного бога. Сам иудаистский символ веры, известный как Шма («Внемли, Израиль, Господь – бог наш, Господь – один!»), был создан после этого поворотного момента в еврейской истории. Тогда же появилась и большая часть текстов, составляющих нынешний Ветхий Завет, еврейскую Библию. Даже библейский материал, созданный до вавилонского пленения (Яхвист и Элохист), был переработан и переписан авторами Священнического кодекса и Второзакония после пленения, чтобы отразить новое представление о Единственном Боге.
Бог, созданный в вавилонском плену, – это не то абстрактное божество, которому поклонялся Эхнатон. Не тот чистый одушевляющий дух, который представлялся Заратустре. Не та бесформенная субстанция Вселенной, о которой писали греческие философы. Это был новый тип Бога – единого и личностного. Единственный Бог без человеческого обличья, который, однако, создал людей по образу и подобию своему. Вечный и неделимый Бог, который проявляет весь спектр человеческих эмоций и качеств – хороших и дурных.
Это выдающееся в истории религий достижение, подготовленное сотнями тысяч лет развития человечества, будет превзойдено, однако, всего через пять сотен лет сектой апокалиптически настроенных евреев, называвших себя христианами [19].
8Бог – триедин
«В начале было Слово, и Слово было у Бога, и Слово было Бог» (Иоан. 1:1).
Таковы первые слова Евангелия от Иоанна. И прямо в тот момент, когда они были написаны больше 2000 лет назад, они ознаменовали принципиальное расхождение между христианством и иудейской религией, из которой оно выросло.
Евангелие от Иоанна не похоже на три других Евангелия Нового Завета. Матфей, Марк и Лука считаются евангелистами-синоптиками, поскольку их работа строится по большей части на одних и тех же источниках и, соответственно, рассказывает примерно одну и ту же историю о бродячем еврейском проповеднике и крестьянине из Назарета по имени Иешуа (по-гречески Иисус), который творил чудеса и исцелял больных, проповедовал Царствие Божие, был объявлен Мессией и спасителем мира и за это был арестован и казнен римскими властями, а через три дня восстал из мертвых.
Евангелие от Иоанна основано на других традициях; в нем имеются уникальные рассказы и приводится совершенно иная хронология жизни Иисуса, включая дни его смерти и воскресения. Синоптики излагают историю Иисуса либо с начала его служения, либо с момента чудотворного рождения. Евангелие от Иоанна начинает историю Иисуса с начала времен.
Однако самое значительное различие между Иоанном и синоптиками в том, что если Матфей, Марк и Лука приводят различные версии, кем же был Иисус (еврейский раввин – Мр. 9:5; царь из колена Давидова – Лук. 19:38; пророк и законоучитель, подобный Моисею – Матф. 2:16–18), то в Евангелии от Иоанна Иисус недвусмысленно назван воплощенным Богом [1].
Это происходит уже в первых строчках Евангелия: «В начале было Слово…». «Слово» – это перевод термина из греческой философии («Логос»), обозначающего разум или логику, но даже эти определения не могут передать его подлинного смысла. Для греков Логос был той рациональной силой, что управляет Вселенной. Иными словами, это божественный разум, вдохновляющий творение. Логос – это то, что имели в виду Ксенофан, Пифагор и Платон, когда говорили о «едином боге» как едином принципе, управляющем всем сущим [2].
Кто бы ни написал Евангелие от Иоанна (это был не апостол Иоанн, который ко времени его написания – около 100 года – уже давно умер), это был грекоязычный гражданин Римской империи, хорошо знакомый с эллинистической философией. И писал он для таких же грекоязычных римских граждан, живущих в эллинистическом мире, поэтому, когда Иоанн начинает свое Евангелие со слова «Логос», он, вполне вероятно, имеет в виду именно то, что подразумевали греческие философы, – первичную силу творения, одушевившую все в мире.
И тут Иоанн совершает нечто неожиданное. Он заявляет, что эта первичная сила – человек. Собственно, основная цель Евангелия от Иоанна – показать, как абстрактная, вечная, божественная суть творения, одновременно отделенная от Бога и единая с Богом, проявилась на земле в образе Иисуса Христа: «И Слово стало плотию и обитало с нами» (Иоан. 1:14).
Итак, Иоанн заявляет, что создатель неба и земли провел тридцать лет на окраине Галилеи, будучи еврейским крестьянином; что единый и единственный Бог пребывал в чреве женщины и был рожден ею; что всеведущий Господь сосал грудь своей матери, ел, спал и испражнялся, как обычный беспомощный младенец; что создатель человечества был воспитан людьми, а в конце своей земной жизни был убит людьми.
«Я и Отец – одно, – заявляет Иисус Иоанну. – Видевший Меня видел Отца» (Иоан. 10:30; 14:9).
Представление о «боге-человеке» не было чем-то новым для древнего Ближнего Востока. Римляне постоянно обожествляли своих императоров после смерти, а порой, как Юлия Цезаря, и прямо во время правления. Из шестидесяти императоров, правивших Римской империей в I–IV веках, обожествлены были тридцать шесть, а также двадцать семь членов их семей. Создавались алтари и храмы с их изображениями, учреждались жреческие коллегии для принесения им жертвоприношений, разрабатывались религиозные церемонии для тех, кто почитал их как богов [3].
На римлян, вероятно, значительное влияние оказали греки, которые нередко обожествляли людей. В греческой теологии никогда не было четкой границы между человеческим и божественным: в великих греческих мифах множество полубогов и героев, которые достигают божественного статуса в награду за службу богам. Александр Македонский считался богом во время правления (336–323 годы до н. э.), как и его отец Филипп II (359–336 годы до н. э.), который даже установил сам себе статую в ряду двенадцати олимпийских богов греческого пантеона [4].
Сами же греки, возможно, переняли эту практику у египтян, которые считали богами своих фараонов. Хотя фараон мог быть живым воплощением любого божества египетского пантеона, теснее всего он был связан с сокологоловым богом Гором. Точнее говоря, Гор вселялся в тело фараона, когда тот сидел на троне. Во время занятий, составляющих суть монаршей деятельности, человеческая природа фараона наполнялась божественностью. Затем после смерти правитель окончательно избавлялся от человеческого и занимал свое место среди звезд как бог, достойный почитания [5].
А на египтян, вполне вероятно, повлияли месопотамские правители. Собственно, представление о божественном царе берет начало в Месопотамии и часто приписывается Саргону Древнему – аккадскому правителю, который ненадолго объединил под своей властью почти всю Месопотамию между 2340 и 2284 годами до н. э. Четвертый царь аккадской династии Саргона, Нарам-Син, создал совершенно новую идеологию царской власти, объявив себя богом и присоединив свое имя Нарам к имени могущественной богини луны Син [6].
Монета Октавиана Августа с надписью CAESAR DIVI F, то есть «Цезарь, сын бога»
© Classical Numismatic Group, Inc.
Как уже говорилось, идея бога-человека – вероятно, самое успешное минимально противоречащее здравому смыслу понятие в истории религии. Собственно, на Ближнем Востоке была лишь одна религия без устойчивой традиции обожествления человеческих существ, и это была религия самого Иисуса – иудаизм.
Мы знаем, что стремление очеловечивать божественное укоренено в наших когнитивных процессах. Но что может побудить общество обожествить человека – почитать его как бога, наделить его божественной речью, божественными знаниями и божественной энергией, молиться ему, обращаться за помощью в этой и последующей жизни?
Не должно удивлять, что очеловечивание божественного и обожествление человеческого – это две стороны одной медали. За первые несколько тысяч лет истории организованной религии – от Гёбекли-Тепе до Греции, когда боги постоянно обретали человеческие свойства и характеристики, казалось совершенно естественным, что они обладают и отчетливо человеческими желанием власти и тягой к доминированию и контролю над другими. Чем чаще богам приписывалась эта мотивация, тем сильнее менялись их взаимоотношения с человечеством, так что боги уже не были тем, чем раньше, – обожествленной природой. Теперь божество стало