Но с самого начала многие мусульманские мыслители публично пытались решить фундаментальную проблему примирения единства Бога с его способностью создавать из ничего. И эти мусульмане не только вдохнули новую жизнь в исламскую теологию, избавив ее от ортодоксальной жесткости, но и создали совершенно новую ветвь исламского мистицизма, известную как суфизм.
Существует много рассказов о первой встрече легендарного суфийского певца любви Джалаладдина Руми с его другом и духовным наставником Шамс ад-Дином Тебризи, к которому обращены многие стихи Руми. Эти двое подали пример самой известной в суфизме дружбы. Шамс ад-Дин после смерти стал святым, ну а Руми – самым известным суфием в истории, которого в мире называют просто Мевляной – «нашим Учителем». Но в день их первой встречи в 1244 году Руми был безвестным ученым, членом «сословия тюрбанов» в городе Конье на территории современной Турции, а Шамс – бродячим дервишем, которого за его странствия прозвали Птицей.
Свидетельства о первой встрече Руми и Шамса переросли в легенду; как и большинство суфийских биографий, их следует читать как аллегории, призванные выявить некую скрытую правду, а не как реальную историю. В некоторых версиях рассказа Руми сидел у пруда с книгами, когда туда же пришел Шамс.
– Что ты делаешь? – спросил Шамс.
Глядя на стоящего перед ним грязного дервиша, одетого в отрепья, Руми решил, что это какой-то бездомный крестьянин, и ответил:
– Ты не поймешь.
И в этот момент книги в руках Руми либо загорелись, либо слетели с его колен и упали в пруд – в зависимости от варианта рассказа. В обоих случаях, впрочем, книги волшебным образом не пострадали.
– Что это? – воскликнул Руми при виде чуда.
– А этого не поймешь ты, – ответил Шамс.
Есть и менее известная, более прозаическая версия этой истории, которую, как предполагают, изложил сам Шамс.
Согласно этой версии, Шамс увидел, как Руми на лошади едет по рынку в Конье, и встал перед ним, преградив ему путь. Однако как бы ни начиналась история их первого знакомства – у пруда или на рынке, – заканчивалась она всегда одинаково: Шамс спрашивает Руми о другом суфийском мистике, к тому времени уже давно умершем, – Тайфуре Абу Язиде аль-Бастами, которого все знали как Баязида [8].
Баязид родился около 804 года в городе Бастаме в Cеверо-Восточном Иране и происходил из семьи зороастрийских священников, которые обратились в ислам вскоре после арабского вторжения в Персию и падения Сасанидской империи в 651 году. Образование он получил в ханафитской школе, где познакомился с теологией таухида, понятием Божественного Единства и загадкой вечных атрибутов Бога.
Руми (верхом на лошади) встречает Шамса. Лист из «Джами ас-Сияр» Мухаммеда Тахира Сухраварди
© Topkapi Palace Museum / Wikimedia Commons
Что-то во всем этом тревожило Баязида, оставляя его в глубокой неудовлетворенности. Он бросил официальное образование и начал собственные поиски более личного опыта общения с Богом, которому не могли научить ни в одной школе. Со временем он попал под влияние группы суфиев под предводительством персидского мистика Сахля ат-Тустари.
Суфизм как религиозное движение не поддается категоризации. Он прежде всего связан с поисками прямого контакта с Богом, и потому суфии наотрез отказываются от традиционного круга вопросов исламского права и теологии в пользу непосредственного переживания божественного. Суфии не участвуют в дискуссиях о том, нужно ли читать Коран буквально или фигурально. Они утверждают, что в Коране есть два отдельных слоя смысла: внешний, к которому любой мусульманин имеет доступ (достаточно прочитать писание и истолковать его для себя), а также тайный, скрытый, который доступен лишь избранным, и притом только посредством своего рода интуитивного знания, которое достигается молитвами и медитацией на протяжении всей жизни. Внешний слой помогает верующему узнать о Боге; скрытый слой помогает верующему познать Бога.
Именно желание познать Бога и привело Баязида в ряды суфиев. День и ночь Баязид медитировал, отчаянно пытаясь узнать тайную правду, которая, по его представлениям, была скрыта в идее таухида. И однажды истина явилась ему и потрясла до глубины души. Он вскочил с места и в экстазе крикнул: «Слава Мне! Как огромно Мое величие!»
Те, кто слышал это, решили, что Баязид изрек ужасающую ересь. Он недвусмысленно объявлял себя Богом. Между тем подобные заявления не считались чем-то из ряда вон выходящим среди определенной группы суфийских мистиков, которых иногда называют пьяными суфиями как раз за склонность к подобным экстатическим восклицаниям. Так, известно, что учитель Баязида, ат-Тустари, как-то заявил: «Я доказательство Бога», а его соученик, Мансур аль-Халладж, был распят за то, что бежал по улицам Багдада и вопил: «Я есмь Истина!» [9]
Но если большинство мусульман считали, что пьяные суфии ассоциируют себя с божественным, то для таких суфиев, как Шамс, подобные заявления означали еще более шокирующие и важные предположения о самой природе реальности. Именно восприятие реальности – способность интуитивно понимать, что Баязид, ат-Тустари и аль-Халладж имели в виду, – было у суфиев своего рода ритуалом инициации. Вот почему, когда Шамс впервые встретил Руми в Конье, он прежде всего задал вопрос о заявлении Баязида: «Что имел в виду суфийский учитель, когда кричал: “Слава Мне!”?»
Ответ на вопрос Шамса, как это часто бывает, не имеет значения. Шамс просто оценивал, насколько Руми достоин стать одним из его учеников. В некоторых версиях истории Руми даже не пытается ответить. Он падает в обморок, впадает в транс или смотрит Шамсу прямо в глаза в поисках тайны, которая теперь связывает их двоих. Важна лишь истина, скрытая в самом вопросе. Шамс, спрашивая, что имел в виду Баязид, на самом деле задавал совершенно иной вопрос: «Что есть Бог?»
Этот вопрос с самого начала занимал ведущее место в попытках человека понять божественное. Является ли Бог одушевляющей силой, которая объединяет всех живых существ, как, вероятно, думали наши доисторические предки? Или обожествленной природой, как считали жители древней Месопотамии? Или абстрактной силой, пропитывающей Вселенную, как описывали его некоторые греческие философы? Или персонализированным божеством, которое выглядит и ведет себя как человек? Или же Бог – человек в прямом смысле?
Вопрос, что есть Бог, как бы на него ни отвечали, постоянно заботил и верующих, и неверующих сотни тысяч лет. Этот самый вопрос привел к созданию целых цивилизаций – и к их гибели. Он породил мир и процветание – и вместе с тем войны и насилие.
И вот появилась группа мистиков, которая из-за своей приверженности к строгому монотеизму сделала радикальное предположение: понять единство Творца можно, лишь приняв единство всего творения. Иными словами, если Бог един, то Бог – это всё.
Эта идея носит название «вахдат аль-вуджуд», или «единство бытия», которое было дано одним из величайших в истории философов Мухйиддином ибн аль-Араби (1165–1240). Пытаясь заложить твердые философские основы суфийской концепции божественного, Ибн аль-Араби начал с явного фундаментального недостатка в доктрине таухида. Если в начале не было ничего, кроме Бога, то как Бог мог создать что-либо, кроме как из самого себя? А если Бог создал нечто из самого себя, то не нарушает ли это принципов единственности и единства Бога, разделяя Бога на Творца и сотворенное?
Ибн аль-Араби предлагал решение этой проблемы, которое лишь подтверждало то, что говорили такие суфии, как Шамс и Баязид: если Бог неделим, то все сотворенное тоже должно являться Богом. Во всяком случае, Творец и творение должны обладать совершенно одинаковой вечной, неразличимой, неразделимой сущностью; то есть все, что существует во Вселенной, существует лишь потому, что разделяет существование Бога. Таким образом, Бог – это, по сути, сумма всего, что существует [10].
Итак, вот и ответ на вопрос, который Шамс задал Руми. Именно это имел в виду Баязид, когда говорил: «Слава Мне!» Вот почему Тустари называл себя «доказательством Бога». Эти суфии заявляли не о своей божественности, а о единстве с божественным. И действительно, для большинства суфиев ошибка христианства состоит не в нарушении неделимости Бога, выраженном в превращении Бога в человека, а в вере в то, что Бог – это лишь один конкретный человек, а не все остальные. Согласно же суфизму, если Бог действительно неделим, то Бог – это все творения, а все творения – это Бог.
Итак, мы дошли до неизбежного финала монотеистического эксперимента – кульминации сравнительно недавно появившейся веры в единого, единственного, нечеловеческого и неделимого Бога-Творца, сформированной в иудаизме времен вавилонского пленения, отвергнутой зороастрийским дуализмом и христианским тринитаризмом и возрожденной в суфийской интерпретации таухида. Бог – это не творец всего сущего.
Бог и есть всё сущее [11].
ЗаключениеЕдиный
В библейской версии творения – точнее, в одной из двух библейских версий творения (в Яхвисте) – Бог, сотворив Адама и Еву по своему образу и подобию, оставляет их в Эдемском саду с простым указанием: «Вы можете есть плоды любого дерева в саду, но не вкушайте от плода познания добра и зла. Иначе вы умрете».
Но змей, умнейший из созданий Бога, говорит им совсем другое. «Вы точно не умрете, – утверждает он. – Потому что Бог знает, что, когда вы отведаете этот плод, у вас откроются глаза и вы будете как Бог, зная добро и зло».
Мужчина и женщина вкушают запретный плод и не умирают. Змей был прав. И Бог признает это, говоря небесному воинству: «Человек теперь стал как один из нас, зная добро и зло. Ему нельзя позволить протянуть руку к плоду древа жизни, и вкусить от него, и жить вечно».
Поэтому Бог изгоняет Адама и Еву из райского сада и ставит ангелов с огненными мечами у врат Эдема, чтобы мужчина и женщина не вернулись.