Еще вчера умный маневр радовал несказанно, и тут вдруг такая апатия. Отчего бы?
– Обратимся же к Предвечному в молениях наших. И пусть пошлет он на головы врагов смертельные напасти… э… нескончаемый дождь…
За дождь – прохладный и освежающий – тив Алезандез сейчас бы душу отдал. Он задыхался в спертом воздухе храма. От запаха благовоний к горлу подкатывал ком.
– Дождь проливной, ледяной и бесконечный, – стонал эсмонд.
Его сотрясал озноб и бросало то в жар, то в холод. Помощники что-то говорили с до боли знакомыми интонациями, но ни единого слова не разобрать. Как во сне…
Форхерд раскрывает рот, но голоса не слышно совсем. Голова кружится, туман застилает глаза, а боль в животе становится почти непереносимой.
– Пусть же холера уносит жизни наших врагов.
Алезандез по-рыбьи хлебнул вязкого воздуха. Его легкие отказывались принимать густую смесь ароматов, от курений першило в горле.
«Да что ж это такое происходит? Словно шурианским ядом отравили… – подумал измученный тив и вдруг понял, что старая присказка – не просто слова. – Тиглат! Проклятый змей! Так это же он меня…»
Кровь хлынула изо рта эсмонда, и он, как подкошенный, рухнул прямо на алтарный камень, пятная его и тем самым непоправимо оскверняя святость храма.
– Ш-ш-ш-шэйз Ти-глат… это он… – булькал Алезандез, содрогаясь всем телом.
Где-то невдалеке ударили в набатный колокол. Три резких коротких звона, затем протяжный. В городе враги? Откуда? Пожар?
– Что? Что с вами, Благой?
Тив Форхерд склонился над патроном и пытался нюхательной солью привести его в чувство.
– Да помогите же! Лекаря! Целителя!
Колокол неистовствовал, предупреждая об опасности и призывая граждан Ициара к решительным действиям.
– Отрава… Тиглат… – прошелестел эсмонд и потерял сознание.
От шурианского зелья нет противоядия – это все знают. Там, внутри тива Алезандеза, уже, должно быть, и органов целых не осталось – сплошное месиво из кровоточащей плоти.
Форхерд почти заслонил собой патрона от других тивов. Это ведь он привел убийцу, и если об этом станет известно… Уф! Прямо в холодный пот кинуло.
– Я попытаюсь, я попробую что-то сделать, не мешайте только.
Он обязан был рискнуть и хотя бы попытаться помочь Алезандезу. Даже если ничего не получится, все увидят, что для спасения сделано было все возможное. Ну, или почти все.
Благой, прежде чем пасть без сил, начал ритуал – произнес нужные слова канона, расставил в правильном порядке колдовские артефакты, а значит, пребывал сейчас душой в самой непосредственной близости к Предвечному.
«Что ж… Будь что будет…» – решил Форхерд Сид.
Каждый удар языка колокола по гулкой бронзе, как ступенька на лестнице, ведущей в небесный храм, расположенный прямо над куполом здания ициарской молельни и являющийся его зеркальным отражением. Место, где всегда Свет и всегда Тьма. Обычно Предвечный нисходит к служителю, и очень редко тив поднимается к своему богу. Во всяком случае, до сих пор Форхерду делать этого не приходилось.
И поначалу эсмонду показалось, будто оскверненный кровью земной храм исказил отражение, как это случается с разбитым зеркалом. Но иллюзорные стены оставались нерушимы, а их сияние ничуть не померкло. Дело было в другом – в том, что творилось с духом Алезандеза Лойха. Душу своего патрона Форхерд не видел, он ведь не шуриа, но он точно знал и чувствовал – ее кромсало Нечто, более всего напоминающее механизм. Не по виду, а… по сути.
Для Алезандеза, по его собственным словам, давно не оставался тайной способ существования Предвечного, эсмонд относился к богу как… к неразумному животному. И это «животное», по его мнению, было сейчас голодным и слабеньким, а сам Ициарский Ворон – сильным, очень сильным. Казалось, Алезандез не боялся даже смерти, много раз со снисходительным смешком уверяя, что уж кто-кто, а он Предвечного не только запряжет, но и верхом поедет, если понадобится.
Однако ж то, что поглощало душу отравленного эсмонда, как раз «животным» не было. В том смысле, что никогда не являлось Живым.
Там, внизу, на окровавленном полу умирал тив Алезандез, медленно и мучительно, ибо только так и умирают от шурианского яда, его сердце еще билось в груди, а душа была уже наполовину сожрана. Безвозвратно утрачена, развоплощена, уничтожена.
Так и привычный мир Форхерда Сида окончательно рухнул и рассыпался на куски, каждый из которых мельче песчинки и острее стеклянного осколка. Они молились… паровому станку, глухому безжизненному творению диллайнских мудрецов-магов, тому, что неспособно понимать и чувствовать. Их Вера лишь открывала клапан, откуда текла магия.
«Коровка? Молочко? Как бы не так, патрон», – горестно вздохнул Форхерд.
Уже не тив, ибо после случившегося и открывшегося нельзя оставаться служителем этой… конструкции. Даже вряд ли он теперь будет магом, так как брать силу из подобного источника невыносимо противно.
Колокол звонил и звонил, перекрывая шум проливного дождя. В храме было сыро, многолюдно и страшно, смердело кровью.
– Преподобный, вы себя как чувствуете?
– Очень нехорошо, – прошептал Форхерд. – Я ничего не смог сделать для Благого Алезандеза.
– Но он ведь теперь с Предвечным. Это – счастье.
Юноша-тив выглядел таким невинным, таким наивным, что бывшему служителю Предвечного стало стыдно. Еще один птенчик, которого ждет не вечная жизнь в божественной благодати, а Жернова и Ничто.
– Да уж… счастье…
– Мы будем молиться.
Это невыносимо было слушать. Хотелось заткнуть уши ладонями и послать мальчишку подальше самыми черными словами. Но никто не расходился, все пялились на мертвеца и боялись сделать шаг за стены храма.
– Куда же вы, преподобный? – слабо спросил юный диллайн, когда Форхерд побрел к выходу. – А церемония?
– Храм осквернен убийством, молодой человек.
– Но…
– Мне пора. Я ухожу.
Знать бы, куда теперь идти и что делать, а еще лучше – как жить дальше. И спросить не у кого.
А колокол все никак не умолкал, словно хотел накричаться всласть за целый век вынужденного молчания. Что-то случилось, что-то невообразимое.
Больше всего Форхерду Сиду хотелось вырваться из теснящих взгляд и вздох стен оскверненного храма. Впрочем, можно ли осквернить скверну? Получится ли сделать более грязной дорожную грязь, которую месят сапогами пешие путники? Вряд ли.
Эсмонд шагал широко и размашисто, стремясь как можно скорее выбраться на улицу, но сделать это оказалось не так-то просто. Вся масса перепуганного народа по какой-то непонятной причине устремилась внутрь храма. Форхерду пришлось изрядно поработать локтями, чтобы пробиться к дверям.
– Что случилось? – спросил он у храмового стража – рослого парня-ициарца, который из последних сил пытался сдержать напирающую толпу.
Пришлось кричать во всю глотку, чтобы тот расслышал хоть слово в какофонии воплей.
– Светопреставление, преподобный! Страшный ужас – что такое творится!
И вправду! Над Ициаром собрались, должно быть, все тучи этого мира. В полдень стало темно, как ночью, только гораздо страшнее. Сумерки каждую минуту взрезались ветвистыми щупальцами молний, а дождь так и не шел.
И в этот момент из клубящейся черной круговерти над храмом ударила молния. Да прямо по каменной кладке двора. Ослепительно белый корень, которым проросло через тучи небесное древо божественного гнева. На какое-то время диллайн ослеп. А следом громыхнул гром, полностью оглушивший эсмонда.
«Алезандез! Сдох, не довершив ритуал! Проклятье!» В гудящей тишине, поселившейся в голове Форхерда, отчаянные мысли бились точь-в-точь будто кони в горящей конюшне. Неоконченное колдовство, тем паче такое могущественное, какое призывал ициарский предстоятель, теперь обернулось против города и горожан. Предвечному все равно, на кого обрушивать свою мощь. Так твердили священные книги, но теперь-то стала понятна истинная причина. Паровому молоту тоже безразлично, по чему именно бить – по металлу или по пальцам неловкого кузнеца.
Слух вернулся быстро, но первым, что услышал тив Форхерд, был истошный крик:
– Горим! Пожар! Крыша горит!
И перепуганные люди бросились из храма прочь. Диллайн подхватила живая волна из разгоряченных тел и понесла в сторону площади. Сопротивляться бесполезно, пытаться вырваться – тем более. Мужчины и женщины за несколько мгновений уподобились стаду неразумных животных, они бежали, кричали, топтали упавших и сами падали.
Каким-то чудом Форхерду удалось остаться на ногах. Толпа унесла его от горящего храма, но называть это спасением было бы преждевременно. Вокруг горели дома, в которые попали молнии, и ветер только сильнее раздувал пламя. Черный едкий дым окончательно застил небо, и беспросветная тьма окутала Ициар. И когда не стало видно, где опасность и куда бежать за спасением, люди остановились. Женщины голосили, мужчины молились, кто-то просто лег на землю и приготовился встретить смерть.
– Мы верим тебе! Мы молим тебя! Мы вверяем тебе души свои! – скулил рядом с тивом Форхердом какой-то толстяк-полукровка.
Яркие вспышки молний на короткий миг освещали его мокрые, трясущиеся щеки и блестящие темные пуговки глаз, наполненные слезами.
– Прими под руку, заслони и пощади нас, Предвечный!
Остальные слова канона потонули в оглушающем раскате грома. Словно небесная твердь разломилась, словно все три луны рухнули на землю.
«Как же! Жди! Верят они, молят и вверяют души! – разозлился вдруг Форхерд. – Нужна ему ваша вера, как же!»
– Помоги! Помоги! Защити!
Толстячок захлебывался словами молитвы и в отчаянии бил себя маленькими, почти детскими, пухлыми кулачками в грудь, как в барабан.
– Я верю, я верю, я верю!
И бывший… Да, теперь уже совершенно точно бывший тив не выдержал. Не смог больше видеть эту вопиющую несправедливость. Такая искренняя, слепая вера обращена была в никуда, в пустоту, на никогда не бывшее живым и одухотворенным – на машину.