– Да, господин доктор. Юрий Коробцов.
– Русский?
– Да, господин доктор.
– Интересно, интересно… – Он буркнул что-то финансовому инспектору, и тот, пятясь, вышел из кабинета.
– Значит, ты настоящий русский?
– Да, господин доктор.
Рамбье открыл лежавшую перед ним папку, отыскал в ней какую-то бумагу и долго ее читал, потом снова вложил в папку и уставился на меня.
– Директор приюта пишет, что ты очень способный в учебе. Это верно?
– Мне трудно об этом судить, господин доктор.
– Ты учился хорошо?
– Старался, господин доктор.
– Ты что? Меня за идиота принял? – крикнул Рамбье, ударив кулаком по столу. – Я спрашиваю: ты учился хорошо?
– Да, я учился хорошо, господин доктор.
– Запомни на все время: если я спрашиваю, – отвечать надо прямо, ясно, коротко.
– Я запомню это, господин доктор.
Дальнейшая наша беседа была еще более странной, если помнить, что она происходила в коллеже католического монастыря.
– Ты свою Россию любишь? – спросил директор.
– Люблю, – ответил я, – но я ее не знаю.
– Ну и дурак! Как можно любить страну, где царствуют еретики-коммунисты? Любить надо тех, кто тебя кормит и одевает.
– Я понимаю, господин доктор.
– А что ты вообще думаешь о коммунистах?
– Ничего не думаю, господин доктор. Я их не знаю.
– Тогда запомни: они главные враги веры и главные враги твои.
– Запомню, господин доктор.
– У тебя нет родных, считай за отца меня.
– Спасибо, господин доктор.
– Рано благодарить, я отец нелегкий. И вот тебе первый мой отцовский приказ: ты мне должен рассказывать все, что болтают в коллеже.
Я вспыхнул, хотел промолчать, но, помимо моей воли, у меня вырвалось:
– Это же нехорошо, господин доктор… фискалить…
– Дурак и еще раз дурак! – изумленно и совсем не сердито сказал директор. – Если я говорю «надо», – бог одобрит все, что ты сделаешь. Коллеж набит сынками из богатых семейств. Мы и ты, в первую очередь, существуем на их деньги. О тебе из приюта пишут, что ты предан вере. А среди этих богатых недорослей немало негодяев, которым на веру наплевать. В письмах домой они клевещут на коллеж. И уже были случаи, когда мы из-за этого теряли богатых покровителей. Мы просто обязаны вовремя обнаруживать клеветников. Помоги мне в этом, и ты поможешь святому делу. Ты понял меня?
– Понял, господин доктор.
– Вот это дело! – воскликнул он. – Ты, кажется, неплохо варишь своим котелком! – Он хлопнул в ладоши, и в дверь мгновенно вошел, видимо, все время стоявший за ней финансовый инспектор. – Отведите его в жилой блок, в комнату двадцать три, – приказал директор.
Жилой блок – это двухэтажный дом. На первом этаже – столовая. На втором – длинный коридор с дверями по обе стороны. На каждой двери номер. Это – спальни. В комнате номер двадцать три – две кровати, два стула, два низеньких шкафа и маленький стол. Мебель занимает всю комнату, кровати стоят так тесно, что сесть на них друг против друга нельзя. Единственное окно выходит прямо на высокую стену монастыря.
В комнате настолько сумрачно, что я не сразу обнаружил человека, лежавшего на одной из кроватей.
– Опять кровать полируешь? – обратился к нему инспектор.
– Меня учитель удалил с урока истории, – испуганно отрапортовал вскочивший с постели мальчик.
– За что?
– Меня ударил Жак… и я его…
– Прекрасная история, – добродушно сказал инспектор и подтолкнул меня вперед. – Он будет жить вместе с тобой. Познакомьтесь. Его зовут Юри. – Инспектор пошел к двери и оттуда сказал мне: – А этого любителя историй зовут Поль. Он тебе все расскажет.
Я положил узелок на свою кровать и сел на стул. Поль сидел на кровати. Мы молча смотрели друг на друга. Поль, вероятно, постарше меня. И покрепче. У него был тонкий, длинный и кривой нос.
– Откуда ты взялся? – спросил Поль.
– Из сиротского приюта, – ответил я. – А ты?
– Я тут уже второй год. А до этого тоже был в приюте, в Лионе. Скажу тебе всю правду – у нас тут собачья жизнь. Поднимают в шесть, и раньше девяти вечера не ляжешь.
– Ты еще пойдешь на занятия?
– На следующий урок.
– Ну и я с тобой.
– Идиот, ты сегодня поваляйся, в собачью жизнь включишься завтра. А на обед я за тобой зайду.
Где-то отдаленно прозвучал звонок. Поль вскочил:
– Обед через два часа. Жди меня.
По режиму жизни коллеж мало чем отличался от приюта; здесь тоже поднимали рано, вели на молитву, и потом мы были заняты до позднего вечера. Но занятия здесь были куда более серьезными – мы изучали историю, географию и даже философию. Учителями были монахи. Все четыре учителя коллежа имели духовный сан и жили в монастыре; все они, как я теперь понимаю, были по-своему образованными людьми.
Учебные классы находились тоже в монастыре. Мы приходили туда и стоя ждали, когда войдет учитель. После урока снова вставали, учитель уходил, и, только подождав еще несколько минут, мы могли выйти из класса. Ни в какие личные беседы с нами учителя не вступали. Даже если на уроке кто-нибудь совершал проступок, они предлагали виновному покинуть класс и делали запись в журнале, который ребята называли «доклад Палачу». Наказание было впереди – в кабинете доктора Рамбье.
Когда я обратился однажды к отцу Жоржу, который преподавал историю человека и веры, с каким-то вопросом, не касавшимся прямо содержания урока, он холодно посмотрел на меня и сказал:
– Тебе хочется показать, что ты знаешь больше других, а это очень плохая черта.
Воспитанники коллежа совсем не были похожи на приютских ребят. Начать с того, что в приюте все ходили в одинаковых серых рубашках и черных штанах, а здесь каждый одевался как хотел или мог. Ребята из богатых семей выглядели просто франтами. Мне из кладовой коллежа выдали длинную куртку защитного цвета и узкие черные штаны. Когда я первый раз увидел себя в зеркале, мне самому стало смешно. В приюте все ребята были тихие, покорные и безответные. Здесь дело другое – ведь в коллеже иным воспитанникам было по восемнадцати лет. Отпрыски из семей побогаче вообще никого и ничего не боялись и перед другими воспитанниками держались заносчиво. Даже учителя прощали им выходки, за которые другие попадали в «доклад Палачу». Нас, обучавшихся на благотворительные пожертвования, сынки богачей называли не иначе, как «саранча», и совсем не считали за людей.
В коллеже было гораздо труднее, чем в приюте. Не прошло и месяца, как у меня произошло первое столкновение с сынками богачей, или, как их здесь называли, франтами.
Шел урок истории религии. Учитель попросил назвать пять священных дат католической церкви. Никто все пять дат назвать не мог. Тогда я поднял руку и не только назвал даты, но и рассказал происхождение каждой. Учитель меня похвалил. А когда урок кончился и учитель ушел, франты загнали меня в угол и начали издеваться надо мной.
– Эй, саранча, ты что это – жрешь чужие деньги и еще задираешь нос?
– Ты, саранча, запомни шестую дату, когда мы тебе разобьем нос!..
– Сколько возьмешь, саранча, чтобы не открывать на уроках свой вонючий рот?
Особенно старался один, которого звали Жюльен, – сын крупного торговца.
– Слушай-ка, саранча! – кричал он. – Уезжай-ка, пока не поздно, в свою красную Россию. Мой отец оплатит самолет и новые штаны тебе купит!
Под хохот своих приятелей он дернул меня за волосы. Я бросился на него и сильно ударил его коленкой в живот. Он отлетел к стене и упал на пол. И в этот момент в класс вошел учитель. Франты подняли крик, что я ни за что ударил Жюльена. Меня удалили с урока, и я попал в «доклад Палачу».
Умирая от страха, я пошел к доктору Рамбье. К моему удивлению, он меня совершенно не ругал. Выслушав объяснения, он сказал:
– Запомни раз и навсегда – Жюльена и его шайку не трогать. Мне нужно, чтобы ты с ними ладил, а не дрался. Вернись в класс и извинись перед Жюльеном.
– Но он издевался надо мной, – сказал я.
– Ну и что? От издевки синяки не вспухают. А наш коллеж существует и ты в нем учишься на деньги папаши Жюльена и его друзей. Неужели тебе это не понятно?
Я вернулся в класс и извинился перед Жюльеном.
– Ладно, – сказал он. – Поговорим об этом на досуге.
В коллеже я был еще более одиноким, чем в приюте. Здесь не было отца Кристиана, которого я очень любил. Я не мог подружиться даже со своим соседом по комнате Полем. С ним невозможно было разговаривать – его абсолютно ничто не интересовало. Было непонятно, как и зачем он попал в коллеж. Он хотел только одного: уехать в деревню и бегать там босиком по траве. Мне оставалось уйти в мир книг. Так я и сделал…
В это весеннее утро уроков не было. Мы делали уборку жилого корпуса. Завтра воскресенье, ко многим воспитанникам приедут родители, и они должны увидеть коллеж в полном блеске. Доктор Рамбье сам наблюдал за работой.
Мы с Полем мыли пол в коридоре. Он работал старательно, шумно сопел своим вечно простуженным носом. Выкрутив мокрую тряпку, прислонился к стене и сказал мечтательно:
– Хорошо бы завтра кому-нибудь привезли сигареты, выменять бы…
– Неужели курить приятно? – спросил я.
– От трех сигарет голова кругом идет… Протирай лучше у плинтусов, а то придет Палач и заставит перемывать.
Вскоре действительно пришел доктор Рамбье. Он был в хорошем настроении и похвалил нашу работу.
Я переоделся и вышел в сад. Был тихий весенний день. И хотя солнце скрывалось за высокими облаками, было тепло. В аллеях слышались веселые голоса ребят, они сгребали в кучи и жгли прошлогодние листья. Над землей висел синеватый сладко-горький дым, с ним смешивался запах прелой земли.
Я подошел к ребятам, которые работали на главной аллее. Раскрасневшийся Жюльен протянул мне свои грабли:
– Поработай, Юри, поработай, завтра получишь от меня награду.
– Могу и без награды, – сказал я и взял грабли. После того, первого конфликта я свято выполнял требование доктора Рамбье и на рожон не лез.