С утра мы работали в Западном Берлине – делали сводки по газетам, – а затем становились корреспондентами и ехали в Восточный Берлин, где были уже аккредитованы при прессцентре подготовительного комитета красного фестиваля. В Прессхаузе мы заводили знакомства среди журналистов, которые уже начали съезжаться. Тех, которые были настроены против фестиваля, мы снабжали материалами международного антифестивального центра.
До открытия фестиваля оставалась неделя. В Прессхаузе проводили очередную пресс-конференцию. Вел ее француз – коренастый парень с ироничным лицом и грубыми руками рабочего. Он сообщил о делегациях, которые уже приехали в Берлин, и продиктовал программу открытия фестиваля.
Корреспонденты начали задавать вопросы.
– Что вы можете сообщить об антифестивальной деятельности в Западном Берлине? – спросил вихрастый паренек по-русски и сказал, что он корреспондент московского радио.
Русский оттуда! Из России! Я смотрел на него во все глаза и очень волновался, ведь моя главная задача – заводить знакомство с русскими оттуда.
– Нам все известно об этой деятельности, – ответил француз, назвал несколько антифестивальных групп и рассказал, чем каждая из них занимается.
Я видел, как на мгновение окаменело лицо мистера Глена.
– Самое печальное в том, – продолжал француз, – что во всех этих провокациях против дела мира и дружбы молодежи чувствуется щедрая рука уважаемого государства, и это, между прочим, не делает ему чести.
– Назовите государство! – крикнул кто-то из зала.
Француз улыбнулся:
– Это, конечно, секрет полишинеля. Речь идет о Соединенных Штатах Америки.
И вдруг встал мистер Глен.
– Я корреспондент американской газеты «Балтимор-сан», – сказал он. – Да, мы не признаем ваш фестиваль. Но я хотел бы услышать факты, подтверждающие ваши обвинения по адресу Америки.
– Даже если я вам сообщу эти факты, – сказал француз, внимательно глядя на мистера Глена, – вряд ли вы их признаете за достоверные и тем более вряд ли опубликуете. Но если вы действительно хотите получить сведения, зайдите в квартиру номер семнадцать дома девяносто восемь, угол Курфюрстердамм и Гекторштрассе – там вам могут сообщить целую кучу фактов.
– Спасибо. Я сегодня же воспользуюсь этим адресом, – совершенно спокойно сказал мистер Глен и сел.
Я ничего не понимал – ведь француз сообщил точный адрес нашей секретной квартиры. Но мистер Глен был абсолютно спокоен.
В тот же день мы покинули квартиру. Радист перебрался на западную окраину Берлина. Мистер Глен сменил даже автомобиль.
Ночью из Франкфурта примчался мистер Берч. Я целый час просидел на телефоне, вызывая на срочное совещание представителей нашего ведомства, действующих в различных антифестивальных организациях.
Что было на совещании, я не знаю. Мне было приказано сделать подробную запись пресс-конференции.
Утром мистер Глен сказал мне, что с сегодняшнего дня я должен поселиться отдельно, в гостинице вблизи зональной границы. Большую часть времени я буду проводить в Восточном Берлине – наблюдать за подготовкой фестиваля, и, главное, я должен во что бы то ни стало сблизиться с русским корреспондентом московского радио. В разговоре с ним я должен ругать американцев и их политику в Германии и проявлять интерес к достижениям Советского Союза и к его международной политике.
На другой день в четырнадцать часов мы снова в Прессхаузе. Я сел неподалеку от русского корреспондента и внимательно его разглядывал. Ему лет двадцать пять, не больше. Лобастый, с густой волнистой шевелюрой. Живые карие глаза. Одет небрежно – в мятой клетчатой рубашке. Держит в руках большой толстый блокнот и все время записывает…
Тот же француз открыл пресс-конференцию. В дальнем углу зала поднялся мистер Глен.
– Я хочу сделать сообщение! – громко объявил он.
Все повернулись в его сторону и зашумели, видимо вспомнив вчерашний эпизод.
– Я вчера ездил по указанному вами адресу, – продолжал мистер Глен. – Там пустая квартира. Между прочим, сдается, и недорого. И поскольку я ее не снял, можете воспользоваться ею.
Журналисты засмеялись. Многие аплодировали. Француз смеялся вместе со всеми, а потом, обращаясь к мистеру Глену, сказал:
– Не принимайте, ради бога, на свой счет. Очевидно, вчера здесь, на пресс-конференции, были не только журналисты, но и лица, заинтересованные в делах той конторы. Я постараюсь в самый ближайший срок сообщить вам новый адрес конторы.
– Спасибо, – иронически поблагодарил мистер Глен. – Но я не собираюсь превращаться в маклера по продаже свободных квартир.
В зале снова раздался смех и аплодисменты.
Кто-то спросил, как руководство берлинского фестиваля относится к фестивалю, который будет у горы Лорелей.
– Эта затея обречена на провал, – ответил француз. – Организаторы того фестиваля забыли, что Лорелей – имя сирены, которая своим сладким голосом зазывала моряков, и они гибли в водах Рейна. Так что мы с любопытством наблюдаем, кто поверит сладкому голосу современной сирены.
Журналисты снова смеялись…
После пресс-конференции я пошел в бар и сел за столик вместе с русским. Он что-то писал. Я тоже положил перед собой блокнот и с деловым видом перелистывал его страницы. Но волновался я отчаянно.
– Коллега? – обратился ко мне русский.
Я кивнул.
– Откуда? Какая газета? – спросил он на плохом немецком языке.
Я сказал, что представляю франкфуртскую газету социал-демократической молодежи. И, в свою очередь, спросил:
– Ведь это вы вчера задавали вопрос о конторе? Вы говорили по-русски?
– Да, я из Москвы, из радио, – ответил парень.
– Тогда давайте говорить по-русски, нам обоим будет легче, – сказал я по-русски. – И будем знакомы – Штаммер.
– Поляков, – как-то автоматически ответил он, смотря на меня удивленно. – Как вы хорошо говорите по-русски!
– Неудивительно, я – русский.
– Перемещенный?
– Нет, – улыбнулся я. – Мои предки покинули родину в революцию.
– Но вы, кажется, сказали, что ваша фамилия Штаммер?
– Да. Мой отец немец. А мать – русская. И я не мог руководить ею, когда она выбирала себе мужа.
– Что верно, то верно, – засмеялся Поляков и спросил: – Что же это вы, юные социал-демократы, не поддерживаете фестиваль? Я имею в виду не простых ребят, а ваше руководство.
– Я далек и от руководства и от политики, – сказал я.
– Вот тебе и на! – удивился Поляков. – Корреспондент газеты и вдруг далек от политики.
– Видите ли, я вообще-то всего-навсего спортивный репортер и меня послали сюда писать только о спорте, и то, если будут рекорды.
– Узнаю мудрых политиков от социал-демократии, – усмехнулся Поляков и вдруг, обращаясь ко мне уже на «ты», спросил: – И, кроме тебя, от вашей газеты на фестивале никого не будет?
– Не знаю, вряд ли.
– Ну вот, посмотришь фестиваль. И если ты честный парень, поймешь, что это такое. Тогда возьми и напиши… не про рекорды.
– Я должен делать то, что мне поручено, потерять работу легче всего.
– Да, крепко вас стреножили господа американцы, – сказал Поляков.
– Я работаю для немцев, – обиженно возразил я.
Он поговорил со мной еще о погоде, о ценах в Восточном и Западном Берлине и, сославшись на дела, ушел, небрежно помахав мне рукой.
Поздно вечером мы встретились с мистером Гленом в маленькой пивной возле олимпийского стадиона. Я рассказал ему о разговоре с Поляковым. Мистер Глен проинструктировал меня, как я должен вести себя дальше.
Пока мы разговаривали, пивная, несмотря на поздний час, заполнилась. Шумная компания молодежи заняла все столики. Все они знали друг друга. Возле стойки появился высокий красивый парень в синей рубашке с закатанными по локоть рукавами.
– Внимание, внимание, внимание! – крикнул он.
Пивная затихла.
– Друзья, нам осталось договориться о мелочах. В день открытия фестиваля мы в шесть утра отправимся в Восточный Берлин и пойдем прямо на стадион. Там мы вольемся в колонну ребят ГДР и все вместе будем участвовать в парадном марше. Наш лозунг: «Да здравствует единая демократическая Германия!»
Молодежь поддержала его восторженным криком. Мистер Глен сделал мне знак глазами – уходим.
Долго молча мы шли по темным ночным улицам. Вдруг мистер Глен громко выругался и сказал:
– Коммунисты работают!
– Но они ведь тоже немцы? – спросил я.
Мистер Глен ничего не ответил.
Накануне открытия фестиваля я чувствовал себя далеко не уверенно. Все мои попытки встретиться с Поляковым еще раз оказались тщетными. Большую часть дня я проводил в Восточном Берлине и видел, как огромный город добровольно отдавался во власть праздника, изменяя и свой облик, и весь дух жизни. С приближением фестиваля я все острее чувствовал там одиночество и свою незначительность. Однажды у меня мелькнула мысль, что, наверное, то же переживал Христос среди непонимавших его… На пресс-конференциях с каждым днем называли все более внушительное число участников праздника и все увереннее говорили о его успехе. Было впечатление, что мы работаем впустую. Я не решался сказать о своих мыслях даже мистеру Глену. Было видно, что он тоже нервничает…
– Полякова видел? – Он встречал меня этим вопросом каждый раз и, услышав отрицательный ответ, бросал: – Вряд ли это результат хорошей работы…
В последний вечер перед открытием фестиваля я присутствовал на оперативном совещании, которое проводил мистер Берч. В большой комнате находилось человек тридцать. Очевидно, это были руководители различных антифестивальных организаций. Перед открытием совещания они толпились у громадного, занимающего чуть ли не всю стену плана Берлина. Заглядывая в бумажки, водили по нему пальцами. Мистер Берч и мистер Глен одновременно говорили по разным телефонам. На длинном столе стояли полевые рации. Возле каждой с наушниками на голове сидел оператор, Все это, наверное, было похоже на военный штаб перед сражением.
Мистер Глен кончил говорить по телефону и подозвал меня: