– Наконец, Юри, ты должен понять, – продолжал мистер Глен. – Пришло твое настоящее дело – твоя благодарность Америке. За все. Может, у тебя нет внутренней потребности к этой благодарности? Тогда так и скажи.
– Я очень благодарен за все вам… Америке, – сказал я почти автоматически, потому что продолжал думать о своем.
– Может, ты просто боишься? – спросил он.
Я даже вздрогнул:
– Да, я боюсь…
– Кого? Чего? Может быть, советской контрразведки?
Я удивленно посмотрел на него:
– Об этом я не думаю.
Мистер Глен поднял брови:
– Что же тогда?
– Я не могу объяснить. Там было детство. Я боюсь увидеть наш дом…
Мистер Глен засмеялся и, сев против меня, сказал с облегчением:
– Ну и напугал ты меня, Юри. Признаться, я за тебя очень боялся; думал, неужели после всей нашей дружбы мне придется расправиться с тобой, как с жалким трусом, забывшим о присяге. Сделать это мне было бы нелегко, я ведь люблю тебя, дорогой мой мальчик, загадочный русский парень! В общем, мы солдаты и получили приказ…
Он говорил со мной ласково. Это был единственный близкий мне человек на земле. Я очень любил его. Я готов был сделать для него все, что он скажет.
Подготовка к поездке в Россию заняла несколько месяцев. Мы изучали советские законы, знакомились с важнейшими событиями внутри страны и ее международных отношений, читали даже произведения советских писателей. Надо сказать, что программа этой подготовки была очень обстоятельной. Кроме того, я еще на одном немецком заводе изучил токарное дело.
Мистер Глен работал вместе со мной и был одинаково требователен и ко мне и к себе. Видя это, я проникался все большей уверенностью в успехе нашего дела.
Осенью мы с мистером Гленом расстались… Закончив подготовку, я отправил заявления в советское посольство и в другие советские инстанции и поселился возле Мюнхена, где жили перемещенные лица из Советского Союза.
Я думаю, найдется когда-нибудь человек, который опишет трагедию сотен тысяч людей, оказавшихся между небом и землей и названных мертвым словом «перемещенные». Я же считаю своим долгом рассказать, что я там увидел, хотя к моей истории это прямого отношения не имеет. Впрочем, как сказать…
Я стоял у барака, курил.
Ко мне подошел старик и, извинившись, попросил оставить для него окурок. Вид у него был страшный. Он был настолько худ, что лицо его потеряло живое выражение. Тусклые глаза утопали в глубоких ямах. У него совершенно не было зубов.
Я отдал старику всю пачку.
Он взял сигареты и стал осторожно выспрашивать, кто я такой. Я рассказал ему о поездке с матерью в Аргентину и о том, что теперь делаю все, чтобы вернуться на родину. Он испуганно оглянулся по сторонам:
– Никому не говорите о возвращении домой.
– Почему? – удивился я.
– Вас прикончат бешеные, – ответил он. И, видя, что я ничего не понимаю, пояснил: – Те, которые на жалованье у американцев.
Его тело мелко-мелко затряслось, и глазные впадины начали наполняться слезами. Я взял его под руку и довел до скамейки.
Мы сели. Он жадно докурил сигарету и немного успокоился. Потом рассказал, что жил в Орле, работал учителем истории. Во время оккупации гитлеровцы увезли его в Германию. Перед этим палачи гестапо замучили двадцатилетнего сына, которого заподозрили в связи с партизанами… Давным-давно кончилась война, а он все здесь, и теперь у него нет надежды вернуться домой.
– Смерть не страшна, мне бы перед концом хоть на минутку увидеть родную землю, – сказал он, смотря вдаль своими тусклыми глазами.
– Вам хорошо жилось там… в России? – спросил я.
– Жизнь меня как-то не радовала – жена умерла, потом дочка… Война… Сын… Смерть за смертью…
– И вы хотите вернуться? – удивился я.
– Там же родина… родина… – услышал я тихий голос, и снова тело его затряслось.
– Почему же вы до сих пор не заявляли о своем желании вернуться? – спросил я.
– Я заявил еще в сорок пятом году. Сразу, как только наступил мир. Тогда бешеные отбили мне легкие. Таких, как я, здесь тысячи… тысячи… Держите и вы язык за зубами, – тихо и беспомощно сказал он.
На другой день я был в Мюнхене у капитана американской разведки Долинча, который возглавлял специальную группу сотрудников, изучающих перемещенных лиц. Я рассказал Долинчу о старом учителе из Орла и спросил, нельзя ли для него что-нибудь сделать.
– Вы что, решили организовать контору по переброске русских домой? – осадил меня капитан Долинч. – Несерьезно, дорогой Коробцов. Мы вылавливаем агитаторов за возвращение в Россию. Надо понимать ситуацию.
– Боже мой, но зачем Америке такой старик? – удивился я.
– Старик ваш никому не нужен, – сказал капитан Долинч. – Ему можно пожелать одного – поскорее сдохнуть. А нам нужны русские, которые могут хоть как-нибудь пригодиться в деле. Такие, как вы, мистер Коробцов, – улыбнулся он.
Однажды утром меня разбудил непонятный крик. Выглянув в окно, я увидел странную картину. На перилах барачного крыльца стоял человек и произносил речь. Его слушали несколько перемещенных, стоявших поодаль.
– Все вы трусливые гиены! – кричал он, размахивая руками. – На ваших глазах совершается убийство ваших соотечественников! А вы смотрите на все это мертвыми глазами! Неужели вы думаете, что на земле нет больше законов, нет справедливости? Есть! Если бы все вы подняли голос протеста…
Из барака выскочил мужчина в зеленой, перепоясанной ремнем куртке. Он наотмашь ударил оратора кулаком по спине, и тот свалился на землю.
Я оделся и выбежал на улицу. У крыльца уже никого не было. Я стоял, не понимая, куда все так быстро исчезли.
Из-за угла вышел мужчина в зеленой куртке, подошел ко мне вплотную и спросил:
– Кто такой? Почему я тебя не знаю?
– Я новенький, – ответили.
– Фамилия?
– Коробцов.
Он отшатнулся:
– Коробцов?
– Да.
– Из Ростова?
– Из Ростова.
Он приблизил свое лицо ко мне и тихо воскликнул:
– Юрий! Провалиться мне на этом месте – он! А меня узнаешь?
– Нет.
– Дядю Рому забыл?
Да, это был он – Роман Петрович.
– За что вы ударили человека? – спросил я.
– Что ты, Юра, спрашиваешь? – с болью в голосе сказал он. – Такая встреча! Такая встреча! А ты… Да сумасшедший это. Наказание божье! Каждый день что-нибудь да учудит, а в больницу отправлять жалко. Да забудь ты про него. Рассказывай! Где мама? Вера Ивановна где?
– Умерла. В Аргентине.
– Как! Вы же поехали в Германию?
– А попали туда.
– Бог ты мой, как получилось… – начал он и перебил себя: – Что же это мы стоим? Идем, Юра, идем, дорогой.
Он притащил меня в пустой маленький ресторанчик, находившийся около бензоколонки на шоссе. Подошел заспанный хозяин, и Роман Петрович заказал бутылку виски.
– Надеюсь, ты пьешь? – Он смотрел на меня и, качая головой, приговаривал: – Юрка Коробцов… Юрка Коробцов… Где встретились? А?
Было ему лет за пятьдесят, но он казался очень крепким, даже моложавым. Только седина густо вплелась в каштановые волосы.
Непрерывно подливая себе виски, он расспрашивал обо всем, что случилось со мной и мамой после отъезда из Ростова. Естественно, я рассказывал ему ту легенду, которую для меня разработали, – это была как бы первая ее проверка. Роман Петрович удивлялся, ахал, хлопал руками по коленям. Я не сказал ему только о том, что хочу вернуться на родину.
– И моя вина, Юрий, есть во всем этом, – печально сказал Роман Петрович, смотря на меня уже слезливо пьяными глазами.
– Да, я помню, как вы советовали нам ехать в Германию.
– Что верно, то верно, – вздохнул он. – Но, с другой стороны, вы бы в Ростове наверняка сгинули. И голод и холод. А главное: отец коммунист, да еще служил в энкаведе.
– Отец был пожарником.
– Да все пожарники – это войска энкаведе. А немцы в тонкости не лезли – в лагерь, и точка. Я, брат, этого нагляделся. Нет, Юра, дорогой, вина моя в другом – не настоял я перед матерью твоей оформиться в законном браке. Были бы вы при мне, и тогда полный порядок. Я, Юра, в Ростове всю оккупацию пробыл и был не последним человеком. Не последним… – повторил он и продолжал: – Теперь вот закинуло сюда… Но ничего, я упрямый, еще дождусь своего часа. А ты? Какие планы?
– Хочу вернуться домой.
– В Ростов? Ты что, с ума спятил? Там тюрьма тебе обеспечена.
– За что? Я ни в чем не виноват.
После этого он долго смотрел на меня необъяснимо протрезвевшими глазами.
– Ладно, – сказал он наконец. – Хочешь – езжай. Дело твое.
Весь день я находился под впечатлением этой встречи. Она словно встряхнула мою память. Меня преследовали картины детства, и я терзался виной перед мамой. По в чем была эта вина? Я так погрузился в свои мысли, что забыл о категорическом приказе: если встречусь с кем-нибудь знакомым, немедленно сообщать об этом мистеру Глену.
Начинало темнеть, ехать в Мюнхен было бессмысленно. Я пошел на бензозаправочную станцию и позвонил капитану Долинчу. Сказал ему, что мне срочно нужно встретиться с мистером Гленом.
– А вы, кстати, нужны мне, – сказал он сухо. – Я сейчас свяжусь с Гленом, Позвоните через десять минут.
Когда я позвонил второй раз, он сказал:
– Вам приказано быть у меня завтра, в десять тридцать утра.
В назначенный срок я приехал к капитану Долинчу.
– Очевидно, мистер Глен задержался в дороге, утром был туман. Вы непонятно упрямы, мистер Коробцов, – без паузы продолжал капитан Долинч. – Прошлый раз мы с вами так ясно все обсудили, а вы снова за свое – полезли к перемещенным с разговорами о возвращении домой.
– Я сообщил это только одному человеку.
– А я и не говорю, что вы ораторствовали на митинге, – насмешливо заметил капитан Долинч.
– Этому человеку я считал возможным сказать…
– Вы знали, что он – мой агент? – спросил капитан Долинч.
– Какой агент?.. Нет… Я не знал… Он был другом моей мамы… еще в Ростове…