– Ты любишь книги?
– Таких, как у вас тут, я и не читала почти. Все больше в компьютере.
– Хочешь почитать?
– Да, пожалуй. А можно?
– Можно. Чего бы тебе хотелось?
– Не знаю. Чего-нибудь, чтобы лучше понимать себя и жизнь.
– Тогда ты, девочка, в правильном месте. В этих книгах ключи ко всем ответам. Каждая книга – ключик.
– А вы, стало быть, Ключник? – улыбнулась она.
– Да, что-то в этом роде, – согласился он, тоже с улыбкой.
– Тогда я хочу ключ к ответу, почему у нас сейчас такое творится.
– К этому ответу есть много ключей. Вот тебе для начала первые два.
И старик побрел между полок, уверенно, как шкипер по палубе корабля. Она смотрела ему вслед и гадала: сколько ему лет? Семьдесят? Семьдесят пять? Еще больше? Или меньше, и он просто согнулся раньше времени от тяжести книг, которые выбрали его своим хранителем?
Пока она размышляла об этом, он уже вернулся и выложил на стол два потрепанных томика: Джордж Оруэлл «1984», Евгений Замятин «Мы».
– Они написаны в одном жанре. Называется антиутопия, – пояснил старик.
– Что это?
– Это противоположность утопии. Если утопия рассказывает о воплощенной мечте, то антиутопия – о воплощенном кошмаре.
– О, это интересно, – сказала Кирочка. – Спасибо вам, Ключник! Прочитаю, сразу верну.
– На здоровье! И знаешь что? – добавил старик. – Ты лучше об этом пока никому не рассказывай.
– Почему? – удивилась Кирочка. – Разве читать запрещено?
– Пока нет, – сказал он. – Пока нет.
Глава 3
Почти весь последний год 22-й провел в уединении.
Сначала он объяснял себе это тем, что его глаза слишком устали от недавно открывшегося им мира, а потому его организм сам стремится к полумраку бывшей детской комнаты, откуда через небольшой серебристый компьютер тянулись бесчисленные тоннели в тот же самый мир, но только лишенный красок и описанный лишь словами, а потому не столь утомляющий.
Иными словами, он, сильно пристрастившийся к чтению сразу же после чудесного исцеления, погружался в книжные строки все больше, и больше, и больше – в ущерб желанию общаться с реальным миром непосредственно.
Потом в дополнение к этой изначальной версии у 22-го появилась и вторая: он оказался интровертом, неспособным адаптироваться среди большого скопления людей.
В первые недели они пугали его своим количеством и постоянным хаотическим движением, от которого рябило в глазах. Потом элементы хаоса, сотканного из бесчисленных, но во многом подобных одно другому волокон, стали складываться во вполне логичные и повторяющиеся конструкции, и люди начали раздражать его своим эгоизмом и предсказуемостью.
В любом случае, ему очень скоро окончательно захотелось бежать от их общества. И наверное, именно поэтому его совершенно не интересовали ни политика, ни госслужба, ни журналистика, где он, как один из ближайших к учителю персон и обладатель престижного номера, мог бы сделать головокружительную карьеру, если бы только пожелал.
Вместо этого он предпочел замкнуться в себе и в полутемной комнате, отгородившись даже от родителей и сестры, которые не осуждали, но и не поощряли его затворничества.
На самом же деле помимо всех осознанных им причин такого выбора была и еще одна, основная, которую ему, тем не менее так и не удалось разгадать и сформулировать.
Наверное, потому что сделать это было страшно. Потому что в таком случае он оказался бы неблагодарным человеком и предателем. Потому что тогда пришлось бы пойти еще дальше и заглянуть в самого себя так глубоко и так честно, что прежняя жизнь обязательно бы треснула и просыпалась на землю осколками матового стекла, ранее заслонявшего настоящий свет. Потому что…
Он не думал об этом. Или, скорее, пытался не думать, отгоняя личинки опасных мыслей с помощью других мыслей, уже давно созревших и привычных гостить в его голове.
А дело было в том, что ему просто-напросто перестал нравиться его учитель.
Человек, который вернул ему зрение.
Человек, который открыл ему глаза не только на рядовые предметы и явления окружающего мира, но и на законы, которые управляют всем привычным и рядовым, – на истинную суть бытия, вдохновленного божественным замыслом.
Учитель, пророк, посланник Небес, живой Бог во плоти, Спаситель больных и страждущих, общественный лидер, всеобщий духовник, гениальный стратег и тактик – он, единый во всех этих лицах и ипостасях, перестал казаться 22-му близким и приятным человеком и, как следствие, обязательным участником его персональной судьбы.
Как, почему это произошло? Он не знал. Да и не смог бы найти причину, поскольку не позволял себе задаваться подобными вопросами.
Он просто хотел темноты и тишины – потребность усталых глаз.
Он просто хотел одиночества и сосредоточения – потребность все более развитого и все более зрячего интеллекта.
Он просто хотел сидеть на своем диване, держать на коленях компьютер и с его помощью бороздить океаны сочиненных людьми предложений.
Обо всем, чего только душа просит.
Обо всем на свете и даже о таком, чего на свете нет пока или быть не может вообще.
И он сидел на диване, ел любимые яблоки круглый год, а еще лучше – черешню по сезону, и познавал философию Демокрита и Кьеркегора, трагедии Шекспира и Расина, поэзию Верлена и Маяковского, а также многое другое.
Жадно, даже хищно.
Долго, не отрывая глаз от экрана, пока совсем не заболят.
Его отец и мать очень редко заходили к нему в комнату, а сестра иногда врывалась и даже без спроса, но с каждым разом их общение становилось немного короче, пока практически не угасло совсем.
И рыжие волосы сестры, которые он так любил, тоже как-то угасли. Наверное, все-таки из-за полумрака его комнаты, а не из-за потери естественного пигмента.
Родители советовались с учителем, но тот не проявлял признаков обеспокоенности. Хотя, может быть, от живого Бога вообще было нелепо ожидать таковых?
Учитель говорил, что 22-й переживает естественный кризис бывшего слепого, так и не сумевшего совместить привычную с детства картину мира с миром реальным, доступным глазу.
– Он напуган и раздавлен. Не надо ему докучать. Он сильный и умный. Он справится сам.
Родителям пришлось жить с этим вердиктом учителя, и они только ждали, когда постоянно закрытая дверь сыновней комнаты распахнется и он выйдет не с грязными тарелками за новой порцией еды, а просто затем, чтобы обсудить свежие новости или мелкие происшествия из бытовой и рабочей сфер бытия своих родных.
Сын не выходил.
– Ты думаешь, он на самом деле не смог адаптироваться к новой жизни? – тихо спрашивала мать отца. – Но ведь в самом начале он был такой бодрый, любопытный, активный. Ты помнишь, как он готовился к этому телешоу? Как переживал за успех учителя, сам ездил в студию, проверял?
– Помню, – соглашался отец.
– Так куда же все это делось?
– Может быть, он просто устал? Надорвался?
– А может… – тут мать как могла понижала голос и переходила на шепот, звучавший в исполнении этой хрупкой, практически стеклянной женщины даже немного зловеще. – А может, он переживает из-за других вещей?
Отец испуганно смотрел на мать и боялся высказывать собственные предположения, так что это всегда оставалось делать ей и только ей.
– Может быть, он не простил учителю, что, исцелив его, он при этом отказался исцелить меня? – решалась наконец мать.
– Учитель говорил, что не все готовы, не все достойны… То есть ты, конечно, достойна, но…
– Оставим мои достоинства. Может быть, просто сын не простил? Как сын, не как ученик и последователь.
– Но ты же не смертельно больна. И потом, может быть, так надо, это такой обязательный путь, который ты должна пройти.
– Я все понимаю. Я, – тут она делала ударение, – все понимаю. Но он мог и не понять.
– Ты думаешь?
– Я… я не знаю. На самом деле я боюсь худшего…
Тут и отец окончательно переходил на шепот и робко, совсем робко, как неопытный скалолаз на первом выезде на вершину, высвистывал звук – нетвердый шаг на вертикаль:
– Ты… ты думаешь…
– Да! – подтверждала мать. – Вдруг он догадывается?
– Нет! Нет! – качал головой отец. – Этого просто не может быть.
И они пили чай, так ни разу и не докончив ни одного из подобных разговоров.
А их сын, спрятавшийся за тонкой дверью, ничего не знал об их переживаниях и совершенно ничего не слышал, несмотря на свой тончайший слух.
Ему просто некогда, да и неинтересно было прислушиваться к происходящему на кухне, потому что в то самое время, когда родители пытались разгадать его, он был занят разрешением совсем другой загадки.
Это началось не так давно, с месяц или чуть более того.
Началось внезапно, неожиданно – или просто он раньше ничего не замечал?
Нет, обязательно бы заметил. Ну, может, не сразу – спустя пару часов или даже день, но все-таки очень быстро.
А после того как он это осознал, уже не отвлекался от поиска, а, забыв об отдыхе, рыскал по интернету и все больше и больше чувствовал себя никчемным, глупым и несчастным.
Надо было срочно что-то делать. Надо было выпутаться из этого кошмара, который пробрался к нему из компьютера и пожирал его мозг, не давая расслабиться. Надо было отогнать наваждение, убить сомнения.
Ведь могло оказаться, что он борется не с реальным фактом, а с собственным сумасшествием или с рецидивом бывшей болезни. Может быть, получив способность видеть, он теперь платил искажением памяти, слабоумием, шизофренией?
Это было действительно страшно. Но он был готов столкнуться со страхом лицом к лицу и придумал для этого план. Верный, точный, лежащий на поверхности, но оттого не менее блестящий.
Вот почему однажды днем 22-й, вооруженный необходимыми сведениями, вдруг решительно покинул свою сумеречную комнату и вышел в свет.
– Куда это он? – всполошилась мать, услышав стук входной двери.
– Будем надеяться, что свежий воздух его взбодрит, – попытался успокоить ее отец.