Некоторые дураки считают, что верный товар – оружие или драгоценные стекляшки. Вздор. Любой бизнес может провалиться. Кроме этого. Потому что он торгует верой. А вера бесценна, и за возможность верить люди сами отдадут тебе все, что имеют.
Тебе же остается только решать, что бы такого у них взять. Их деньги, их таланты, их девственность, их жизнь на десерт. Будь только хорошим Богом, достойным конкурентом другим богам, и ты получишь все. Так, что даже и надоест.
Вот об этом он часто задумывался в последнее время. Надоело? Или еще не надоело? И что делать потом, когда уже совершенно точно надоест?
Вот его ставленнику президенту не надоест. Ему никогда ничего не надоедает. Наверное, потому что ничего особо и не нравится.
А он человек с воображением и, если не придумает себе нового развлечения, зачахнет от тоски.
Так что бы такого придумать?
Наверное, пойти по стандартной схеме и начать войну.
Война – это хорошо, это душевно. Жалко, не в то время живем. Со штыком на врага – это гораздо более в его вкусе, чем с атомной бомбой. Жертв, конечно, меньше, но мяса больше, живописнее.
Мальчиком он всегда любил батальные сцены. Батальные и фатальные, чтоб никто не вернулся с поля боя. И чтоб только вороны и мародеры кружили над телами павших.
Но, на худой конец, и с ракетами можно поиграть, и со взрывчаткой, и с напалмом.
А если не я их, а они меня?
Он даже захохотал от одной этой мысли.
Умирать он не боялся совсем. В бессмертие души не верил и за грехи расплачиваться не намеревался. Так почему бы и не погибнуть в разгар славной заварушки?
Бессмертие. За эту ходовую монету он уже выкупил всю страну, уверовавшую в его небесную протекцию прозелитам. Купить теперь, что ли, весь мир?
Он набрал номер.
– Да, – как всегда кратко, ответил скупой на эмоции президент.
– Сколько наших детей отправлено за границу? – спросил Бог.
– Почти две сотни.
– А здесь сколько осталось?
– Меньше ста. Заканчиваются.
– Ну, это не страшно. Мы уже добились, чего хотели. Тогда давай начнем заграничный проект.
– Хорошо.
– И повышай боеготовность. Кто не с нами, тот против нас.
– Ясно.
Бог бросил трубку и потянулся.
Все-таки возраст сказывается, суставы начинают ныть. Да-да, самое время вытворить что-нибудь под занавес. А там уже на покой, проживать свои несметные богатства и обрастать апокрифами.
Он поднял трубку внутренней связи.
– Да, мой господин! – ответили незамедлительно.
– Клара, поднимись ко мне.
– Слушаюсь.
Когда она вошла и посмотрела на него одновременно подобострастно и плотоядно, он стукнул ладошкой по дивану, указывая на место подле себя.
Клара послушно примостилась и приготовилась ждать дальнейших распоряжений.
– Мы начинаем последний сезон твоего шоу. Еще три месяца, и закрываемся. Объяви об этом громогласно.
– Хорошо, – Клара даже не посмела поинтересоваться причинами такого решения.
– И договорись с несколькими заграничными компаниями о серии сеансов в прямом эфире. Я велю, чтобы тебе подготовили список.
– Хорошо.
– А новенькое что-нибудь обо мне сочинили? – спросил он, предвкушая особого рода удовольствие.
– Есть парочка историй, – отчиталась Клара.
– Расскажи.
– Ну вот, например, такая. Одна женщина была одержима бесами. Соседи отчаялись уже, вздрагивая под ее безумные крики среди ночи. И вот решили они обратиться к Богу живому на земле и привезли женщину к нему в особняк.
Женщина уже в прихожей повела себя странно и прильнула к резиновому коврику для обуви щекой. Она терлась о коврик, как домашнее животное, пока к ней не вышел сам учитель и не простер к ней десницу.
– Что, прямо так и говорят – «десницу»? – ухмыльнулся Бог.
– Так и говорят.
– Хорошо. Дальше что?
– Дальше она посмотрела на него преданным и умным взглядом и завыла, как собачонка. А те, кто ее привел, насмехались над этим видением. «Зачем смеетесь? – спросил Бог. – Над нею смеяться нечего. Над собою смейтесь. Она-то видит, кто этому миру господин. Она чувствует стоящего перед собой, потому и падает ниц на коврик. А вы понимаете ли? Чувствуете ли?»
Приведшие безумную задрожали, и поделом.
Потому что положил учитель ей руку на злосчастную голову, и она тут же исцелилась, а ее сопровождающие – все как один – потеряли рассудок.
– Все? – спросил Бог.
– В этой истории – все.
– Нет, ну каково! – обрадовался он. – Поверь, Клара, в твоем шоу больше нет нужды. Они всё сделают сами.
– Но это же выдумки, – усомнилась она. – А там правда.
– Какая разница? – спросил он. – Выдумки, которые могли бы произойти на самом деле, ничем не отличаются от правды. Вот ты сама как думаешь? Мог бы я бесноватую исцелить, а насмешников лишить рассудка?
– Могли бы. Конечно, могли. Без сомнения.
– Вот и выходит, что эта история правдива. А исцелял ли я эту конкретную женщину или нет, неважно. Главное, что я исцелял многих других. Поняла?
– Поняла.
– Вот так рождаются мифы о богах. И богам это никогда не мешало, – подвел итог учитель, расстегивая Кларин пояс.
И пока она млела, прижатая к нему спиной, он думал о войне. О том, как он уничтожит этот попритихший за последнее время мирок. Разобьет его на отдельные кусочки пестрой мозаики, а потом, если получится, сложит заново, по своему вкусу и усмотрению.
Он взрывался спермой, а сам думал о новых Хиросиме и Нагасаки.
– Я им устрою! – пообещал он пространству, выдавливая из себя последние капли. – Я устрою им оргазм!
Глава 17
Старику не сиделось дома.
Сначала он колебался, стоит ли выходить. Он ведь принял решение о добровольном отшельничестве.
Но с другой стороны, разве это было сделано не с единственной целью – обезопасить участников книжного заговора и сами печатные раритеты? А стало быть, мог ли быть засчитан в качестве нарушения обета выход в простое общество завсегдатаев рынка и выпивох? Он рассудил, что не мог.
Недалеко от закрытого магазина старой книги располагался грязноватый кабачок со сносным ассортиментом. Старик, правда, не жаловал алкоголь, но там подавали и чай с баранками, по старинке. Зато уж если кому захотелось бы узнать, что происходит в народе, лучшего места и найти нельзя: все души здесь нараспашку и все языки без костей.
Сидя за осклизлым столом и выжидая, пока чай перестанет обжигать горло, старик смотрел на других посетителей и слушал, о чем они говорят.
Его всегда интересовали люди, кем бы они ни были. И в каждой детали их поведения, даже в том, как человек держит рюмку или сморкается, он умел различать пунктиры оригинальных характеров.
Сегодня его внимание привлекла сидящая напротив и чуть наискосок женщина без возраста. Если приглядеться, покажется, что ей пятьдесят с небольшим, но вот она скроит гримасу или обнажит полупустые десны, и тут же ты сможешь дать ей и за семьдесят, и все восемьдесят.
– Что, никак хороша, что ты пялишься? – спросила она старика, поймав на себе его любопытствующий взгляд. Хотя получилось у нее скорее так: – Сьто, никак хорося, сьто ты пялисся?
Старик промолчал, только улыбнулся. А ей словно того и надо было: подхватила мутную рюмашку и как-то ловко переползла к нему за столик.
– Сем угоссяесься? – лукаво спросила она, заглядываясь на баранки.
– Чаем.
– Сяем? А я вот сем.
И с этими словами она подняла рюмку и опрокинула ее содержимое в рот.
– Ах, горяссо, – прокомментировала она, зажмурившись. – А ты сего не пьесь?
– Тоже горячо.
– Один живессь, сьто ли?
– Один.
– И я одна. Мозет, соединимся на старости лет?
Старик снова ответил одной лишь улыбкой.
– Сьто? Брезгуесь? – обиделась женщина. – А я ведь не всегда такая-то была. Я из благородных и хоросюю профессию имела.
Старик прихлебнул чаю. Ну все. Достаточно остыл, можно пить.
– Сьто? Не верись? – продолжала допытываться женщина. – А я правду говорю. Знаесь, кем я была? В больнисе работала, в нейрохирургисеском отделении. Вазьным селовеком была, медсестрою.
– Я верю.
– И сколько народу через мои руки просло. Тьма-тьмуссяя.
– Это хорошо.
– А нисего хоросего, – неожиданно воспротивилась бывшая медсестра.
– Ну как же! Людям помогали, спасали их.
– Кого спасали, а кого и губили.
– Всякое бывает. Статистика такая: не все выздоравливают.
– Ох, статистика! – неожиданно засмеялась она. – Да при сем тут статистика, глупый ты селовек? Тут заговор был. Злодейский заговор!
– Какой такой заговор? – заинтересовался старик.
– Ись ты какой, – подмигнула женщина. – Все ему расскази. А ты снасала угости рюмасеской. Глядись, тогда и рассказю.
– Может, лучше чаю?
– Ессе сего! Сяю! Луссе уз водоски.
Старик заказал.
– Ну, тогда слусяй, – сказала она довольная. – Знасит, было это так…
И в течение следующего часа старик внимал длинному и местами сбивчивому рассказу, от которого ему, хоть и повидавшему много горя на своем веку, стало совсем уж не по себе.
Сначала речь зашла о маленьком мальчонке, совсем крошечном, полугодовалом, про которого она думала, что он больной, а он оказался на вид каким-то вроде и не больным совсем. Зато ему первому на ее памяти в голову железку засунули.
Мальчонка был сиротой приютской, и у его кроватки в отделении интенсивной терапии дядечка страшноватый дежурил, который, как только дитя в себя от наркоза пришло, чего-то такое сотворил с ним, вроде как включил. Так он сам сказал.
И стало ей тогда жутко очень, как будто на ее глазах что-то на редкость страшное произошло и ее же саму к этому замешали и подписали без ее ведома.
А потом все это дело еще неоднократно повторялось и словно на конвейер встало.
– Много, ох много таких деток серез насу операсионную просло, – клялась бывшая медсестра. – И всем зелезки повставляли.
– Куда?