– Это значит?..
– Это значит, что… Еще раз повторю эти слова: мне лично терять нечего, но все остальные – тот, кто поставит кассету, тот, кто нажмет на кнопку, тот, кто выдержит хотя бы пару минут, чтобы не перекрыть этот материал рекламой, – они все будут рисковать своей головой.
– А нельзя ли как-нибудь иначе? – спросила Кирочка.
– Как иначе?
– Ну, чтобы никто ни о чем не знал. Мы бы подменили кассеты. И все это ваши ребята пустили бы в эфир, не подозревая о подвохе.
– Но это же моментально отключат! – удивился Дастин ее непонятливости. – В первые же секунды, когда поймут, что материал не тот, что должен быть по плану.
– А если не поймут?
– Да как же можно не понять?
– Ну, например, поставить это во время программы о медицине. Подмонтировать туда стандартное начало: заставку, музыку, приветствие. А потом в качестве сюжета показать то, что мы засняли. Больницу, аппаратуру, явно видимые инородные тела, внедренные в человеческий мозг. Свидетельства пострадавших, графику со статистикой. Но чтобы не сразу было понятно. И чтобы все это пошло в смену самых невнимательных работников. Или самых равнодушных.
– Или самых тупых.
– Так что скажете?
– Звучит как совершенное сумасшествие, – покачал головой Дастин.
Они помолчали, дохлебывая свои остывшие напитки.
– А вот если… – вдруг сказал Дастин.
– Что? – встрепенулась и Кирочка.
– А вот если, как только они пустят все это, я отключу нужные кабели от режиссерского пульта… Чтобы выключить быстро не смогли…
Кирочка бросилась к нему на шею и пылко обняла.
– Первый раз в жизни вижу человека, который так радуется перед смертью, – констатировал Дастин. – И она еще хочет, чтобы я стал ее добровольным палачом!
– Пожалуйста!
– Я подумаю.
– Только постарайтесь сами остаться в тени. Можно ведь сделать так, чтобы все выглядело, как будто само сломалось?
– Девочка, никто этому не поверит.
– Тогда я не имею права просить вас об этой услуге.
– Знаешь что? – спросил Дастин.
– Что?
– Каждый день человек становится перед выбором между подлостью и совестью. Теперь, после того как ты мне все рассказала, избежать выбора уже нельзя. Так дай мне сделать его самостоятельно.
Они еще немного помолчали, а потом договорились о дальнейшем сценарии.
На телевидение Кирочке приходить больше нельзя: слишком заметно и подозрительно. Встречаться будут на рынке. Причем с соблюдением предосторожностей: сначала он войдет к ней в магазин сдавать бутылки незадолго до конца рабочего дня. Это будет означать, что после закрытия пункта она сможет найти его в молочном ряду. Там, как бы невзначай, они пересекутся и обменяются информацией. Он даст ей знать, возможна ли операция с подлогом в эфире. Если возможна, то она передаст ему кассету. Пока как-то так.
– И помни про китайскую пытку, – напомнил он ей на прощание. – Ни одному человеку нельзя доверять, девочка. И в том зачастую нет его вины. Его просто могут за одну ночь превратить в совершенно другое существо. Помни это и про меня, и про себя, и про своего любимого. Помни, как бы ни хотелось отогнать эту мысль подальше. Как бы горько ни было это осознавать, но случается так: ты вглядываешься в знакомые черты и обнаруживаешь за ними монстра.
Кирочка понимала, что он прав.
– Но мы не собираемся попадать в плен к китайцам, – сказала она, чтобы приободрить и его, и себя. – Не собираемся ведь, правда?
– Мы-то не собираемся. Но мы не знаем их планов, – грустно вздохнул Дастин.
Глава 15
«Что есть добро и зло? – думал он. – Сколько всего уже напридумано и понаписано по этому поводу, а ответа так и нет».
В его стакане пронзительным желтым кошачьим глазом поблескивал недопитый виски. Но сам стакан теплел от его ладони, а потому допивать не хотелось, и он налил себе другой, благо их рядом стояло много: чистых, протертых заботливыми руками, без пятнышка.
Он выпил почти залпом и, опустив стакан обратно на стеклянный столик, воззрился на эту самую теплую ладонь.
Она была мягкая, красивой формы, с холеной и гладкой, не по возрасту, кожей. На вид и не скажешь, что полна чужой крови. Кровь давно отмыта и осталась в ладони только крылатой фразой: летучей, прилипчивой, но недоказуемой.
«Что есть добро и зло? Лишь два нелепых слова, которые в моей власти стереть из памяти всего народа, чтобы потом воссоздать их в новом значении. Захочу – поменяю их местами, захочу – заставлю людей верить, что добро – это клубника, а зло – зубная паста, насыщенная фтором».
Да и то: взгляни на тот или иной человеческий поступок, взятый отдельно, и ты увидишь, что, как бы четко он ни салютовал добру или злу, в контексте иных поступков он уже размыт, унижен, обращен в свою противоположность.
Клубника, пролившаяся соком на чьи-то десны или сгнившая в жару без холодильника. Зубная паста, выдавленная из тюбика, смешавшаяся со слюной и выплюнутая в грязную раковину.
Все бред! Все бессмыслица!
Он быстро пьянел.
«Хорошо бы разбомбить все к чертям! – загорелся он старой своей мыслью, в очередной раз приманенной желтым глазом виски. – Убить всех! Уничтожить! Чтобы люди больше не смели тут копошиться и строить свои нелепейшие теории о смысле жизни.
Смысла ведь нет – одно только жалкое шевеление обреченной гниению плоти, которая тщится быть значимой и запечатленной в вечности. И все эти художники и скульпторы, писатели и философы с их потугами создать себе имя смешны и жалки. Я уже расправился с их книгами, я разотру в порошок и остальные их шедевры. Картины и статуи. Я даже дворцы снесу и построю бараки: одинаковые для всех, рациональные и совершенно сиюминутные. Чтобы даже ни в чьей памяти не отложились. Я…
Зачем я борюсь со всем этим? Чтобы превратить нелепый хаос жизни в расчерченную твердым карандашом схему? Чтобы сорняки не пробивались сквозь асфальт, а музыка – сквозь черепные коробки? Так не Бог ли я тогда и в самом деле?»
Он захохотал:
– Я Бог! Я точно Бог! По крайней мере, мне действительно удалось создать мало-мальски упорядоченный мир, который подчиняется установленным правилам, а не распадается на частицы хаоса, чтобы воссоздаться вновь в еще худшей форме.
Я внес смысл в это разрозненное движение индивидов. Я внедрился в их сознание. И теперь на минном поле выбора, которое есть в мозгу у каждого из этих людей, я диктую им, куда опустить ногу, а где замереть, не дыша.
«В мозгу! – он опять засмеялся. – Мозги такие податливые и послушные. Их можно напичкать чем угодно. И ничего – пережуют и сглотнут с удовольствием».
Он отпил виски.
Голова начинала кружиться.
«Остается только решить: убить ли всех вообще или оставить кого-то для выведения новой популяции?»
Он рухнул на диван и, не выпуская стакана, запрокинул голову на подушки и уставился в потолок.
«Наверное, лучше всех – до меня, должно быть, такого еще никто не делал».
А может, делал. Просто людишки просочились в щели и каким-то образом выжили. И пришлось тому, кто хотел убить их всех, менять сценарий – придумывать им новые правила игры и даровать Священное Писание.
Но наверняка «те, кто» желали иного. Они понимали, что смысла нет. Что оставлять это позорище под солнцем нелепо и отвратительно. Что надо раздолбать планету, как глиняный горшок. И растереть черепки в пыль. Только возможно ли это?
Растворить Землю в кислоте, рассыпать на атомы и вытряхнуть во Вселенную, как старую нестираную скатерть.
Нет, науке такое еще неподвластно.
А что подвластно?
Затопить? Столкнуть с другой искусственной планетой?
Но они же все равно выживут. Притаятся, как тараканы в сливе канализации, а потом полезут вновь. И с ними опять просочатся наружу эти бациллы цивилизации с ее поисками морали и смысла жизни.
Вот в чем суть – не получится у меня так, чтобы насовсем.
А может, и не надо? Пусть так. Это тоже прикольно. Я напишу им новую Библию. Не особо похожую на предыдущий вариант.
И любопытно будет поглядеть на то, что они сделают с собой через пару тысяч лет.
Что это я сказал? Любопытно? Неужели еще осталось что-то, что вызывает у меня любопытство?
Плохой знак.
Я думал, что это уже совершенно в прошлом.
Да и какой смысл интересоваться будущим человечества, в которое мне все равно не суждено заглянуть? Не правильно ли повторить за умным королем: «После меня хоть потоп»?
Вот опять дурацкое слово: «суждено». Разве я уже не доказал себе, что нет никакой судьбы, есть только моя воля.
И я, моею волею, повелеваю…
Его мысли уже начали путаться, но он цеплялся за их короткие юркие лапки, пытающиеся ускользнуть и увести своего хозяина куда-то в душный сон.
«Не хочу спать! – упрямился он. – Хочу по-другому. Не сна, а смерти. Но чтобы забрать с собой всех. Как древние цари, ради которых подвергались закланию жены, дети, рабы, рабыни, даже скот. Чтобы в усыпальнице вечного сна… или вечной смерти… или вечной жизни… не все ли одно, в конце концов… покоиться вместе.
Я царь. Я хочу в свою гробницу весь мир».
Рука бессильно опала, и пустой уже стакан покатился с покрывала на толстый ковер. Тот поглотил стекло беззвучно, не смея тревожить засыпающего хозяина, – обнял недавнее вместилище желтой усыпляющей жидкости податливым ворсом.
И снился Богу сон.
На изувеченной ядерным оружием земле вновь прорастает трава.
Маленькие колкие травинки не настолько сильны, чтобы как следует налиться зеленым пигментом – но это определенно трава. Вездесущая, способная скрыть под собой чужие кости и, напитавшись ими, стать кормом для коров.
А вот и коровы. Чахлые и злые, как во сне библейского фараона. Они мычат жалобно, и их ссохшиеся вымена болтаются, как тряпки, и трясутся под ветром.
«Я Бог! – думает Бог во сне. – Я хочу молочка. Парного. Но как его добыть?»
Для того чтобы, как в сказке, молоко побежало по вымечку, а из вымечка по копытечку, надо дать людям сельское хозяйство, научить их создавать примитивные орудия труда.