И тогда слепленная внутренним безумием, помноженным на сто, тысячу или десятки тысяч порций, толпа пойдет за кем угодно, куда угодно и на что угодно.
Она пойдет бить печально известные витрины Хрустальной ночи. Она пойдет расстреливать невинных, добровольно раздевшихся догола и легших в ими же выкопанный ров. Она пойдет резать пациентов детской психбольницы, как будто эти одутловатые круглоглазые существа хоть чем-то опасны и хоть раз кому-то пожелали зла. Они будут улюлюкать, наблюдая за качанием по ветру мгновение назад задохнувшихся висельников, за стонами истекающих кровью быков и тореро, за последним горловым бульканьем исполосованных мечами гладиаторов, за треском суставов разорванных на дыбе сектантов.
Нет ничего опаснее толпы. Разве что ее лидер.
Нет ничего прекраснее толпы. Разве что ее лидер.
И о том и о другом думала сейчас Клара и была в восторге от своей причастности разыгравшейся в телестудии мистерии. И вместе с тем эгоистично желала быть выделенной из толпы, замеченной мужчиной на подиуме и поднятой им до себя, избранной для сакрального действа или хотя бы для помощи в зашнуровывании ботинок.
Она бы сейчас сделала по его приказу все что угодно. Разделась бы донага, вскрыла бы себе вены, проглотила бы яд.
А он смотрел на все это безумство со своего трона и, кажется, спрашивал себя: рад, мол, я или не рад?
Впрочем, кто Клара такая, чтобы сметь анализировать возможные мысли только что обретенного ею божества?
Лишь бы только быть рядом с ним, лишь бы лицезреть. А если удастся дотронуться, перемолвиться словом, разделить вдыхаемый им воздух одних помещений – чего же еще можно пожелать?!
А рация в кармане все пищит и пищит – это охрана и техперсонал студии пытаются дозвониться до нее и спросить, что делать, как остановить охватившее зал безумие.
Ведь эти неистовствующие люди крушат декорации, рвут в клочья занавесы, ломают скамейки. Судя по всему, в зале есть и жертвы, затоптанные толпой.
Охрана вызвала «скорую помощь», но санитарам не протиснуться в зал – их снесет волной человеческого экстаза.
Может быть, стоит погасить в зале свет и тогда охваченные безумием зрители успокоятся? Или вызвать пожарных, чтобы они как следует полили бесчинствующих из шлангов. Да, пожалуй, острые беспощадные струи холодной воды – это именно то, что надо.
Но распоряжается-то здесь всем Клара.
А Клара не слышит писк своей рации. Она вообще ничего не слышит, кроме собственной крови, стучащей в висках. Кровь гораздо громче безумного воя превращенных сидящим на троне в толпу оборотней и упырей.
И что же их так завело?
Чудо.
Данное в ощущении глазами, ушами, носами, пальцами чудо.
Чудо, брошенное неверящим в него, как кость голодным псам – рвите, убивайте друг друга в соперничестве за неожиданное лакомство.
Чудо, ворвавшееся в серую жизнь и расцветившее ее внезапным фейерверком ярких огней.
Чудо, скормленное дистрофикам с маленькими желудками, которые теперь блюют восторгом и жаждут повторения трапезы.
Клара и не думала, что она сама так падка на чудеса.
А может быть, не просто на чудеса, а на чудеса, исполненные этим прекрасным телом и этим дивным голосом. И если бы их творил какой-нибудь невзрачный хлюпик, то она бы не ползла сейчас по-пластунски и не думала бы, что за этого мужчину она легко может отдать собственную жизнь или отнять чужую.
– Клара, что это с вами? – услышала она вдруг где-то над головой.
Это пузатый Дастин наткнулся на нее в толпе и пытался вернуть к действительности.
«Зачем он здесь? Зачем пришел и все испортил?» – подумала Клара, снизу глядя на его брюхо и лицо, совершенно не вписывающиеся в языческую мистерию.
Рядом с ним магия почему-то пропадала. Он был такой будничный и обычный, что его даже на жертвенник возлагать неинтересно. Потому что он и там, вместо того чтобы экстатически сопереживать собственному закланию, будет мямлить: «Люди, что это с вами?»
– Что тебе от меня надо? – крикнула Клара злобно, как фурия.
– Возьмите ситуацию под контроль. Вы же умеете. Дайте распоряжения. Иначе следующего шоу не будет. Мы не сможем восстановить оформление студии за неделю. Никак не сможем.
И это отрезвило Клару. Нет, она не могла позволить шоу быть сорванным. И как продюсер, и как женщина, которая теперь будет жить только одной мечтой – увидеть божественного мужчину через неделю, а потом еще через неделю, а потом еще.
И она взлетела с пола. И достала рацию. И отменила пожарных. И велела Дастину включить звук на полную мощность и парализовать безумных акустическим шоком. И запустить санитаров. И – вот это самое важное – поставить охрану рядом с магом и волшебником и никуда не выпускать его до тех пор, пока она лично не проверит, что ему ничего не угрожает.
Глава 8. 2031 год
Дастину не пришлось жертвовать собой. Он так и не получил от Кирочки кассету – она не успела, к ним домой ворвались раньше.
Это было глубокой ночью, когда Кирочка видела уже третий сон, а Евгений – пятый.
Он вообще, с тех пор как прозрел, упивался снами, нахлынувшими на него с невероятной мощью, словно желал компенсировать все те цветные сны, которые не досмотрел за предыдущие двадцать три года.
В ту ночь в пятом сне ему снова привиделась черешня. Только на этот раз она больше выпячивала свой цвет, а не вкус и сочность, и с гордостью демонстрировала бока – ярко-красные, бледно-желтые, багровые почти до черноты.
Он брал ягоды с большого блюда с розовыми цветочками (странно – кажется, у них в буфете такого не было) и клал в рот Кирочке, которая протыкала их зубами и смеялась, когда он пытался вырвать черенки из ее плотно сомкнутых губ.
Естественно, от смеха ее губы раскрывались, и ему уже не составляло труда раздобыть черенок, иногда вместе с непрожеванной до конца ягодой.
И вот тут-то, на очередном таком этапе борьбы за черешневую палочку, в дверь и позвонили.
Звонили, наверное, долго, потому что когда Кирочка и Евгений наконец проснулись, звонки были уже быстрыми и нетерпеливыми. Звонки были такими, что по ним становилось совершенно ясно, кто именно звонит.
– Ну вот и все, – сказала Кирочка.
– Может, не открывать? – предложил Евгений.
– Глупо. Они все равно войдут.
– Все равно войдут, – повторил он тихим эхом и встал с кровати, на ходу натягивая майку.
– Кто там? – спросил он, прекрасно зная, кто там.
– Открывайте! Полиция.
Он открыл.
А потом их долго обыскивали, но ни о чем не спрашивали, видимо приберегая допрос для специалистов.
Ключи от книжного склада Евгений хранил не здесь, а дома у родителей, в ящике с носками, в одном из носков.
Из запрещенных книг здесь был всего лишь любимый ими обоими невинный «Винни-Пух» – запрещенный, по всей видимости, за сумасбродство («Вот такой я бродительный и забредательный медведь»), которое не следовало прививать детишкам, готовящимся к превращению в сознательных религиозных граждан.
Но за Винни-Пуха много дать не должны были. А вот…
Да, готовая для передачи Дастину кассета была здесь.
Кирочка, как чувствовала, предлагала отнести ее на работу – в пункт сбора утильсырья – и спрятать где-нибудь среди ящиков со стеклотарой. Но почему-то он не внял ей, и кассета осталась дома.
Ее сейчас и держал один из полицейских (как всегда, переодетых в гражданское) и, морща лоб, прикидывал, на каком допотопном приборе можно такое посмотреть.
– Это для телевизионной аппаратной, – сказала Клара, взглянув на кассету, доставленную по личному распоряжению Бога к ним в дом. – Можем посмотреть у меня в кабинете.
Но Бог изъявил желание посмотреть запись лично, без свидетелей. Так что Кларе пришлось включить и уйти.
А он увидел приблизительно то, что ожидал увидеть. То, что мерещилось ему с тех самых пор, как ему сообщили о неадекватном интересе 22-го к кабинету магнитно-резонансной томографии.
«Как он догадался? – спрашивал себя Бог. – Как же он догадался? Где мы дали маху? Каких свидетелей оставили в живых?»
Но как он ни разбирал и ни складывал обратно мозаику из былых участников его грандиозной махинации, все никак не образовывалось пустот: каждая цветная частичка ложилась на отведенное ей место и общая картина заполнялась целиком.
«Всех, всех подчистили, – уверял себя в который раз Бог. – Так как же он узнал? Неужели самого озарило?»
Да, ему всегда нравился 22-й. Он чувствовал в нем особое упорство, сродни собственному. Только их упорства были направлены на достижение совершенно противоположных целей: задачей Бога являлось сокрытие истины и превращение ее во что-то иное, корректируемое прихотями собственной воли, Евгений же задался поисками истины в первозданной чистоте – истины, избавленной от всех присвоенных ей ретивыми модельерами одежд.
Может быть, потому Бог и не торопился арестовывать сына (не зная, несмотря на разительное сходство, что он его сын), а все ждал, затягивал игру в кошки-мышки, втайне даже надеялся, что тот его переиграет, что выкинет некий неожиданный фортель и разобьет стеклянный колпак неискоренимой скуки, захватившей его в крепкие любовные сети.
Президент не одобрял такой лояльности и каждый день настаивал на обыске.
– Не сейчас, – говорил Бог. – И чего ты боишься? Они же под надзором. Даже если захотят что-нибудь натворить, ты их всегда успеешь остановить.
– Они входят в контакт со все большим количеством людей. «Наших» людей.
– Ну и что? Те уже отработали свое. Убьешь их. Больше не жалко.
– После тридцати лет?
– Какая разница?
И игра продолжалась.
И Богу было даже немного весело.
А теперь вот эта кассета.
Значит, все. Значит, пора принимать решение.
Значит, он подавит этот заговор и, скорее всего, тем самым убьет зародыши всех последующих.
И будет уже совершенно скучно.
И войну все-таки придется довести до конца.
И человечество отравится ядерным взрывом.