Яна недовольно засопела, но потом нехотя буркнула:
— Я в своем возрасте, лет 7, думаю.
Вот вам и ответ. Почему-то считается, что божество, творец, демиург, создатель — это всегда умудренная опытом, зрелая сущность, преисполненная любви ко всем своим творениям. Ха! Получите семилетку с полным набором инфантильности, эгоцентризма и детской жестокости.
Валерия смотрит на девочку так, как будто бы видит ее впервые в жизни. Егор явно сомневается — одна его бровь недоуменно ползет вверх. А я верю ей безоговорочно.
— И какой же выход?
— Не дать этому матчу состояться. Тогда игра вернется к первоначальным установкам, а я, наконец… — тихо, с усилием выдавливает Яна и медленно заваливается набок.
Валерия всполошено вскакивает, хватает девочку на руки и уносит в спальню.
— Ты веришь этому ребенку? — спрашивает Егор, когда мы остаемся вдвоем.
— А что мне остается?
Он ждет объяснений, поэтому я продолжаю:
— Больной ребенок в качестве создателя нашего мира — это настолько неожиданно и безумно, настолько непохоже на все, что выдавала цивилизация на тему творца и творения, что в это действительно можно поверить. Вот если бы объявился обворожительный красавец с рогами и голливудской улыбкой и заявил права на Землю или с облака спустился старец с длинной белой бородой и с криком «покайтесь!» метнул молнию в собор Святого Петра, тогда я бы усомнилась: кто-то наверняка пудрит нам мозги, отрабатывая готовый сценарий.
Егор невесело усмехнулся.
— Думаешь, она говорила искренне? Тогда получается, что она здесь в ловушке.
— Да, мне тоже так кажется, хотя все намного сложнее. Она стала заложником этого мира и не может выбраться отсюда. Вспомни ее слова о попытках раз за разом исправить ситуацию. Если она сейчас умрет, то вскоре опять родится здесь, на земле и будет ждать следующей игры иерофантов. Мне кажется, такое происходило уже не раз. И с каждым разом становилось только хуже — это ее слова. Сил у нее, что ли становится меньше. Вполне возможно, сегодняшний матч — ее единственный шанс. И наш, если мы хотим изменить существующий порядок вещей.
Егор качает головой, как человек, который верит и одновременно не верит в происходящее.
— Я давно занимаюсь «закулисой», но такого представить не мог, — ворчит он. — Мне казалось, что я знаю о них все… ну почти все. Еще неделю назад я и помыслить не мог, что существует равная им противодействующая сила, а оказалось, что она не только существует, но и прекрасно осведомлена обо мне. А сейчас вдруг вынырнул этот малолетний «хозяин»… И получается, что известная картина мира опять превратилась в невразумительный сумбур.
В его голосе чувствуется раздражение.
— Но для нас это мало что меняет, — помолчав, добавляет он. — Если сегодняшний матч — реальная возможность убрать от власти «мировую закулису», то мы просто обязаны попытаться.
— Ты так ненавидишь их? И по-прежнему желаешь смерти их королеве? Мне кажется, альтернатива в лице «Верхней десятки» будет не лучше.
Егор сердито бросает свое любимое «песец смердящий» и надолго замолкает. Я тоже молчу. Что толку приставать с расспросами, когда человек еще ничего не решил для себя.
Мы пьем кофе — на кухне нашлась кофеварка и пакет неожиданно хорошей арабики. Мне даже начало казаться, что сейчас самый обыденный, рядовой день, когда есть время для чашечки кофе и неторопливой беседы. Только вот беседы у нас не получилось.
— Почему ты занялся футболистами? Неужели ты сразу понял, что их смерти связаны с «мировой закулисой»?
— Ты мне льстишь, я умен, но не настолько, — невесело усмехается Егор. — Свою роль сыграли случай и мое неуемное любопытство. Мне «посчастливилось» оказаться в аэропорту в тот самый момент, когда погиб Джукич и, конечно же, эта нелепая смерть заинтересовала меня. А потом появился ваш гений со своим увлечением футболом и своими подозрениями. Но я и помыслить не мог, что окажусь втянутым в такое.
Егор делает большой глоток и, задумавшись, вновь надолго умолкает.
Чтобы оборвать неловкую паузу, я включаю телевизор. Седовласый профессор, горделиво сверкая очками, вещает об уникальном приборе, разработанном в Петербургском физико-техническом институте.
«Эта небольшая коробочка на автономном источнике питания скоро станет незаменимой в горно-добывающей отрасли, — убежденно твердит он, — ибо всего за несколько часов работы она способна разрушить… да что угодно, хоть Гром-камень, хоть здание телестудии, хоть…».
«Когда этот удивительный прибор покажет себя в деле?» — осведомляется журналист.
Профессор мнется и затем невнятно мямлит что-то про побочные эффекты, выражающиеся в негативном влиянии на организм.
Я переключаю канал. Новости. Где-то стреляют, где-то проходят демонстрации и бунты, НАТО опять разразилось угрозами в наш адрес. Американский президент в очередной раз сказал какую-то глупость, наш блондинистый МИД, не сдержавшись, съязвил в ответ. Вмешался чин из ЕС, толком не разобрав в чем дело. Очередной перл выдали наши депутаты…
— Знаешь, в чем-то ты права. Нельзя оставить этот мир совсем без управления свыше. Иначе руководить нами будут эти, — Егор кивает на экран, где ожесточенно спорят Трамп и Тереза Мэй, а из московской телестудии их спор перекрывают истеричные вопли Жириновского. — И некому будет схватить их за руку.
Егор смеется. Я люблю смотреть, как он смеется. Чтобы продлить себе удовольствие и поддержать его шутку, роняю первую промелькнувшую в голове мысль:
— Это еще что! Вот если нашим миром будет управлять далеко не здоровый семилетний ребенок… — смеюсь я и осекаюсь на полуслове, видя, как улыбка медленно сходит с лица Егора.
— И давно это пришло тебе в голову? — вкрадчиво спрашивает он.
— Только что. Но я же пошутила!
Он долго смотрит на меня, а потом медленно и очень тихо говорит:
— Представь на секунду, что этот ужасный ребенок действительно тот, за кого себя выдает. А ты не думала, что вся эта возня с изменением функций иерофантов затеяна кем-то намного умнее нас для того, чтобы не допустить такого вот молокососа к управлению планетой? А? Дети они ведь такие… — Егор делает многозначительную паузу. — Фантазеры. Захочет, чтобы мы тут под водой жили или чтобы у нас вырос хвост, придется ведь отращивать и хвост, и жабры. Просто так, по приколу.
Я теряюсь, не зная, что ответить, а Егор безжалостно добивает меня:
— Дети ведь и любимую игрушку в запальчивости могут сломать… Мало ли что она тут нам излагает, а как окажется у себя, так и сотрет игру к чертовой матери, от обиды за нынешние унижения…
— Но… — начинаю я, и закрываю рот, понимая, что возразить мне нечего.
Это тупик. Мы не можем допустить, чтобы выиграла «мировая закулиса», потому что нам не нравится то, какими мы стали. Мы не можем допустить, чтобы выиграл ее противник, потому что опасаемся того, какими мы будем. Но мы не можем допустить срыва матча, потому что тогда выиграет этот непонятный ребенок, а в этом случае мы вообще можем перестать быть.
— Это тупик, — повторяю я вслух.
Больше всего сейчас мне хочется оказаться вместе с Егором в моем номере отеля, где есть огромная двуспальная кровать и бутылка амонтильядо в баре. И пропади все пропадом. Это самое легкое решение и самое приятное. Но где-то ведь наверняка есть и правильное решение. Поэтому я говорю:
— Надо обязательно рассказать Алексу и Холланду.
Егор, услышав фамилию британца, морщится, но молчит.
— Что рассказать Холланду? — раздается сзади детский голосок.
Я оборачиваюсь назад. В дверях спальни появляется Яна. На диване, облокотившись на подушки, сидит Валерия. Интересно, и давно она там сидит?
— Да вот думаем поговорить с Алексом и его отцом насчет того, чтобы команды не вышли на матч, — непринужденно говорит Егор.
— Алекс, я думаю, будет на нашей стороне, — сообщает девочка.
— Откуда ты знаешь?
— Я уже давно с ним по скайпу общаюсь.
— Я не знала, что вы знакомы, — удивленно смотрит на девочку Валерия.
— А кто, думаете, его надоумил самолет похитить? — сообщает та, явно ожидая похвалы.
— Так, может, ты и противоположную сторону тоже надоумила? — вкрадчиво осведомляется Егор.
— Ну да. Я и с ними тоже разговаривала, — не замечая подвоха, говорит девочка.
— Значит, Давид… Это была твоя идея?..
Голос Валерии дрожит.
— Ну, убивать-то я никого не просила.
Яна, поняв, что ее загнали в угол, краснеет. Валерия молча глотает слезы, но лицо у нее становится каменным.
— Все, я пошел, — вдруг резко засобирался Егор.
Он целует меня в макушку и незаметно шепчет в ухо:
— Пока ничего не предпринимай. Когда что-нибудь придумаю, позвоню. Будь с ними рядом.
Яне опять стало плохо, и она отправилась прилечь. Валерия проводила девочку взглядом, но не тронулась с места. Когда дверь в спальню закрылась, она подошла ко мне.
— Я отлучусь часа на три. Думаю, за это время с ней ничего не случится, — холодно говорит она. — Если не буду успевать, приеду сразу на стадион.
Я остаюсь в одиночестве. Самое время раскинуть мозгами и уложить все по полочкам.
Да, конечно, я бы хотела видеть в иерофантах мудрых учителей и наставников. Это то, чего мы были лишены долгое время. Хотелось бы получать ответы на самые насущные наши вопросы. Хотелось умного совета в те моменты, когда мы не знаем, как поступить. Хотелось уверовать в собственную безопасность — чтобы кто-то схватил за руку размахивающих ядерным оружием местных головорезов или остановил злобного космического хулигана, решившего поколотить маленькое земное человечество, буде он появится. Все. С остальным мы справимся сами. Так что иерофанты нужны, и нужны именно в таком виде. Но что делать с нашим маленьким недужным создателем? Хотя кто сказал, что она — наш создатель?
Я порылась в памяти. Точно. Сама она об этом не говорила, называла себя игроком. Может, она просто обычный ребенок в другом мире, который уселся за компьютер, когда взрослые на минуту вышли из комнаты, и теперь продолжает начатую кем-то игру? Если это вообще игра. Хорошо, если этот кто-то наблюдает за ее действиями и при случае может шлепнуть по детской ручке, чтобы та ненароко