у, чтобы видеть в этом неумолимо надвигающуюся старость, главный признак которой вовсе не морщины и мышечная слабость, а удлиняющиеся периоды отсутствия желания что-либо чувствовать и хотеть.
А ведь я пока еще подгребаю к полтиннику. Что говорить о Прокофьиче, для которого эта отметка давно позади, а потому, глядя на него, я могу запросто прогнозировать свое безрадостное будущее. Ведь у нас с ним так много общего: он полжизни готовился стать космонавтом, да так и не стал, а я столько же и с тем же самым успехом примерялся быть писателем. Что ж, значит, скоро я превращусь в угрюмого затворника, из которого даже посредством пыток и алкоголя не раздобудешь ни слова, ни эмоции. И это лишний раз доказывает, что человеческая душа, вопреки религиозным догматам, ещё как умирает, причем намного раньше тела.
С другой стороны, к чему мне сегодня его душа и его откровения, если сведения о том, как космонавты справляют нужду, наверняка можно почерпнуть в Интернете, а то, что я до сих пор этого не сделал, очередное свидетельство неотвратимости моего старения. И все-таки в те времена, когда в Прокофьиче еще теплился огонек, я успел сохранить на «жесткий диск» своей памяти несколько его историй, которым я вряд ли найду какое-нибудь применение.
Одну я мысленно озаглавил как «Сказ о катапульте». Она относится к самому славному и мужественному периоду многообещающей молодости Прокофьича, когда у него все еще было впереди. Катапульта входила в разряд устройств, при помощи которых испытывалась готовность потенциальных звездных героев преодолевать неимоверные космические перегрузки. Так вот, все, что я запомнил из его рассказов, ее второе, негласное название – абортарий. Если верить Прокофьичу, женский состав испытательного центра только тем и занимался, что «катапультировался» по случаю очередного залета. Перегрузки делали свое дело: эффект был стопроцентный. Но, в конце концов, звездный абортарий погубила алчность. У отвечающего за катапульту сотрудника обнаружилась коммерческая жилка, и он надумал взимать за «услугу» мзду. А так как тарифы росли, как на дрожжах, то рано или поздно нашелся завистник, который стукнул на космических предпринимателей в партком. После чего лавочку прикрыли.
Подобные байки я бы с удовольствием слушал и сегодня, но Прокофьич, увы, иссяк. А кроме того, на меня в последнее время столько навалилось, что, честно говоря, было не до старика. Поэтому я уже месяца два к нему не заглядывал, зато в этот раз завернул первым делом. Прокофьич, как обычно, был в легком подпитии и без долгих разговоров подписал мой манифест по поводу сноса конюшни. Потом я спросил, не заходила ли к нему Гандзя. Он утвердительно кивнул. Как выяснилось, была она у него в тот же самый день, что и у меня, спрашивала, не хочет ли Прокофьич заработать, а вот каким именно образом, он не понял. Почему, можно не уточнять.
–Такая была вся! – Прокофьич покрутил руками, старясь изобразить Гандзин прикид, но спохватился. – Ой, на себе лучше не показывать!
Рассеянно кивнув старику, я пошел дальше, попутно соображая, кого из жильцов нашего дома, кроме меня и Прокофьича, Гандзя могла попытаться завербовать, а вслед мне полетело:
– Эй, ты куда? Зашел бы, что ли…
– В другой раз, – пообещал я, сбегая по ступенькам вниз. На самом деле я был не прочь поболтать с Прокофьичем, как в старые добрые времена… Но в данный момент на моей повестке дня остро стоял вопрос спасения исторической конюшни, за которое я взялся с совершенно несвойственным мне рвением и которое, скорее всего, благополучно иссякло бы уже к концу дня, не получи я неожиданно мощную поддержку в лице особы с первого этажа, честно говоря, сразу показавшейся мне несколько странной.
Начнем с того, что она открыла дверь, едва я успел нажать на звонок, как будто специально стояла в прихожей и дожидалась. На вид – лет тридцать пять, худощавая, остроносая с собранными в неаккуратный пучок пегими волосами.
– Добрый вечер, – вежливо поздоровался я, хриплой скоровогоркой изложил содержимое своего манифеста, который я успел вызубрить наизусть, и заученным движением протянул листок с подписями и ручку.
Тут я заметил, что выражение у моей собеседницы отсутствующее, и приготовился, было, начать все сначала, но этого не понадобилось: она выхватила из моих рук листок и что-то быстро в нем начертала, предварительно приложив к крашеной стене подъезда. Потом вернула мне и я, бегло взглянув, убедился, что все честь по чести: фамилия, инициалы, номер квартиры, только в конце вместо точки – дырка от нажима.
Я приготовился раскланяться и ретироваться, и тут она спросила:
– А делать ничего не надо?
– В каком смысле? – я слегка растерялся, но быстро взял себя в руки. – Ах, да… Я был бы очень вам признателен, если бы вы помогли мне собрать подписи, а то еще столько квартир обходить, а я уже охрип!
И что бы вы думали, она тут же согласилась! После чего я передал нежданной энтузиастке списки и потопал к своей соскучившейся Псине. Славка уже был дома, и, как выяснилось, успел ее в очередной раз напичкать кормом. Я ему за это попенял:
– Кто тебя просил? Она недавно ела.
– А тебе что, жалко? – лениво огрызнулся Славка. – Она скулила и выпрашивала.
– Мне не жалко. Но у нее скоро ожирение будет, если ее кормить всякий раз, когда она скулит!
– Тогда сидел бы с нею и следил за ее рационом! – в этот раз Славка лязгнул зубами уже вполне нешуточно. – А я, между прочим, не обязан выслушивать ее вой за свои деньги!
– Даже так? – я не остался в долгу. – А ты пойди и найди себе что-нибудь за те же деньги, но без воя. Потом расскажешь.
На это Славка мне уже ничего не ответил, только хлопнул дверью в свою комнату.
Я хотел было присовокупить к уже сказанному язвительное замечание в том духе, что двери у меня не казенные, но вовремя прикусил язык. Однажды мы уже ругались со Славкой насмерть, а потом месяц не разговаривали, и я, как и в Серегином случае, перенес эту тихую войну со значительно большими потерями, чем мой квартирант. Оно и понятно. Все-таки Славка ходил на работу, а я сидел в четырех стенах, дай бог раз в неделю выбираясь в «Расслабься», к Сереге или еще куда-нибудь. Это, во-первых. А во-вторых, что бы я ответил, если бы Славка на мой совет подыскать жилье без воя, предложил мне найти жильца повежливей? Утерся бы и только! Потому что «А»– я к нему привык и «Б» – вряд ли потерпел на своей территории кого-нибудь, кроме него. Тут я был, как Псина, для которой коты из конюшни – враги и главное развлечение в одном флаконе.
Возможно, я бы еще поразмышлял на эту тему и даже придумал, как мне уязвить Славку без большого ущерба для себя, но тут в прихожей раздался звонок. Мне трудно было предположить, кто бы это мог быть, потому что никого из своих обычных немногочисленных визитеров я не ждал. А если бы даже и предположил, то все равно не угадал: ко мне нагрянули две тетки, с которыми я свел знакомство во дворе, а с ними еще одна, очень активная и громогласная. Как оказалось, та самая старшая по дому Любовь Иванна. Явились они ко мне, чтобы по их выражению, сверить часы, то бишь обговорить совместную борьбу с захватчиками конюшни.
Я, еще вчера в упор их не замечавший, гостеприимно пригласил теток на кухню, а куда деваться, ведь мы же теперь были с ними в одной лодке вместе с Псиной и котами. Те, надо сказать, ступили в мое жилище не без опаски. Озирались, как в пещере первобытного человека, косясь на мокнущие в кружках чайные пакетики, из-за которых я веду со Славкой давнюю, но безуспешную войну. Потом мало-помалу обвыклись до того, что мы вчетвером бухтели с полчаса не меньше (ужас-ужас). Удивительно, но присутствовавшая при наших посиделках Псина вела себя более чем степенно: тихо лежала под моим табуретом, разве что пару раз демонстративно зевнула: дескать, тебе еще не надоели эти старые грымзы?
Тем временем я поведал теткам о своих контактах с «Архпатрулем» и затеянным сбором подписей против застройки бывшей усадьбы Маховых, а они, в свою очередь, поделились свежими вестями из префектуры, на которую их стараниями уже обрушился шквал звонков от «возмущенных жителей». Дружно сойдясь во мнении, что откладывать активные действия долее нельзя, мы выработали конкретный и едва ли не поминутный план. При этом начать мы решили с митинга жильцов дома, назначив его на завтрашний вечер. Расстались мы, как заговорщики, а едва я закрыл за тетками дверь, на кухню пожаловал Славка и гнусно хмыкнул:
– Что, народное ополчение сколачиваешь, Минин ты наш с Пожарским?
Подслушивал, конечно же. А кто бы сомневался!
Глава XIX
Следующее утро началось плохо. То есть оно началось, как обычно, если не считать того, что на прогулку мы вышли раньше привычного времени. Причем не терпелось не столько Псине, сколько мне. Я хотел посмотреть, что происходит возле конюшни, путь к которой, как тут же выяснилось, был для нас полностью отрезан выросшим за ночь забором. Причем довольно высоким. По крайней мере, мне пришлось подпрыгивать, чтобы разглядеть, что за ним. А то, что я там увидел, меня не воодушевило. У кустов, в которых любят прятаться бездомные коты, растопырилась громоздкая стопа бетонных плит, не узнать было и уютную полянку перед конюшней, ее так укатали грузовиками, что она превратилась в грязное месиво. Но что хуже всего, чуть сбоку, прямо у забора, притулился обшарпанный строительный вагончик. Все, пропала конюшня! Выходит, не соврала Гандзя!
Я наливался злостью на глазах. Гады, гады! Отгородились уже! А главное, как быстро! Не сегодня – завтра снесут конюшню, плевать им на то, что она памятник архитектуры XVIII века и что мы с Псиной любим вокруг нее гулять. В раздражении я снова потянул за поводок сильнее обычного, отчего моя лохматая подружка глухо тявкнула.
– Прости, не сдержался, – присев на корточки, я погладил Псину по курчавой спине, – видишь, что эти сволочи вытворяют? Расположились, как дома. Ладно, пойдем поближе посмотрим.
Мы двинулись вдоль забора. Преисполненная сознанием важности нашей миссии, Псина трусила бодро и пружинисто, как пограничный пес Алый. Метров примерно через тридцать в заборе обнаружились ворота, закрытые, но не запертые, я легко толкнул ближнюю створку, и она отворилась. Под ногами смачно чмокнула глинистая жижа, я выругался и придержал рванувшуюся вперед собаку, которой грязь доходила до брюха. В этот момент из строительного вагончика показался детина в черной форме охранника и без долгих реверансов раззявил рот: