Высшее призвание разума и воли – стремление познать первоисточник этой тайны. Прежде всего хотелось бы знать, направляет ли наше сознание этой тайны нас к реальности, которая, в свою очередь, сознает нас.
4. Сознание (Чит)
В те моменты, когда наше переживание мира пробуждает в нас ощущение «странности» – совершенной случайности и чистой данности – существования, мы сталкиваемся с двумя тайнами одновременно или, по крайней мере с одной тайной с двумя одинаково непостижимыми полюсами. Не менее чудесным, чем бытие вещей, оказывается наше осознание их: способность познавать мир, обладать непрерывным субъективным осознанием реальности, отражать единство бытия в единстве частного познания, созерцать мир и себя, принимать каждый момент переживания в более полное понимание целого и относиться к миру через акты суждения и воли. В едином движении мысли, ума, способного воспринимать мир в его целостности и многообразии, удерживая вместе прошлое, настоящее и будущее, созерцать реальность одновременно и в ее частном (или конкретном), и в ее общем (или абстрактном) аспекте, сочинять бесконечные творческие и концептуальные вариации на тему опыта, размышлять о своем Я, как оно размышляет о внешнем мире, – и все время сохраняя то прозрачное и безмолвное присутствие в себе, в которой наше Я нераздельно пребывает. Бытие прозрачно для разума; разум прозрачен для бытия; одно «приспособлено» к другому, открыто для другого, сразу и содержит другое, и содержится другим. Одно – это таинственное стекло, в котором просвечивает другое, раскрывающееся не в себе, а только в отражении другого и в отраженности другим.
Для убежденного материалиста все это – реальность, сущностно физическая по своей природе и, вероятно, полностью механическая (в самом широком смысле): даже если наука еще ускользает от нас, сознание должно быть объяснимо всецело с точки зрения взаимодействия между нашей нервной организацией и конкретным миром вокруг нас. Даже материалист, конечно, признал бы, что силы разума не могут быть исчерпывающе учтены исключительно в терминах механики сенсорного стимула и неврологического отклика, разве только по какой-либо иной причине, кроме достаточно очевидной истины, что ни стимул, ни отклик сами по себе не являются ментальным феноменом; ни то, ни другое, как чисто физическая реальность, не обладает концептуальным содержанием или личным осознанием. Однако я бы пошел дальше и сказал бы, что сознание – это реальность, которую вообще нельзя объяснить чисто физиологическими терминами. Все наши современные «научные» предположения могут говорить нам, что ум – это, должно быть, полностью механическая функция или остаток нейронных процессов мозга, но даже самая основная феноменология сознания раскрывает настолько обширную несоизмеримость между физической причинностью и психическими событиями, что, по-видимому, невозможно, чтобы последнее когда-либо было полностью сведено к первому. Вполне вероятно, что широко распространенное ожидание того, что нейробиология однажды откроет объяснение сознания исключительно в рамках электрохимических процессов мозга, окажется не менее колоссальной категориальной ошибкой, чем ожидание того, что физика однажды обнаружит причину существования материальной вселенной. В любом случае проблема заключается не в простительно преувеличенной надежде, а в фундаментальной и неисправимой концептуальной путанице.
Во-первых – и это немаловажно, – если исходить исключительно из концептуальных парадигм, унаследованных нами от механической философии, – есть некая загадка, состоящая в том, что такая вещь, как сознание, вообще возможна для материальных существ. Абсолютно центральное место в механистическом видении реальности занимает принцип, согласно которому материальные силы по существу бессмысленны, внутренне лишены цели и поэтому лишь вспомогательно и непредумышленно направлены к какой-то цели. Сложная рациональная организация, как нам говорят, – это не свойство, естественным образом присущее материальной реальности, а лишь состояние, навязываемое материальной реальности всякий раз, когда материя включается в составные структуры, чьи сущностно разрозненные части – в результате проектирования или случайности – действуют вместе в некоем функциональном порядке. Ничто в материальных составляющих этих структур не имеет никакой врожденной тенденции к такому порядку, подобно тому, как материальные элементы, из которых состоят часы, не имеют никакой врожденной склонности к измерению времени. А если сложный рациональный порядок чужд самому существу материи, то насколько более должна быть ей чужда сама рациональность; ибо сознание представляется тогда всем тем, чем, согласно принципам механизма, не является материя: оно направлено, оно имеет цель, оно по сути рационально. Представление, будто материальные причины могут привести к следствию, столь явно противоречащему материальной природе, достаточно парадоксально, чтобы заставить задуматься даже самых убежденных материалистов.
Конечно, на заре механистической эпохи большинство ученых и философов считали эту трудность очевидной и по большей части просто хотели провести разграничение между различными сферами материального механизма и разумной души, предоставив их деятельность отдельным сферам. Однако они могли делать это с безмятежной совестью только потому, что не были метафизическими материалистами или «натуралистами» позднего современного типа и поэтому не рассматривали материю как какой-то великий монистический принцип, кроме которого не может быть никакого другого. Сегодня все господствующие предрассудки тяготеют к совершенно противоположному направлению; теперь круг должен быть квадратом, какой бы невероятной ни казалась эта задача, раз уж мы хотим «сохранить видимость приличий», не отказываясь от своих представлений о реальности. Результат – почти бесконечное разнообразие особенно заковыристых проблем. Картезианский дуализм (та идея, что душа и тело – это два соединенных, но онтологически различных вида материи) – возможно, пострадал вследствие множества его дефективных объяснений, но по крайней мере он был логически последовательной позицией и позволял найти место для сознания в космосе, лишенном формальных и конечных причин. В конце концов, если кто-то действительно верит в то, что материя, как говорит механическая философия, есть не более, чем масса и сила, и что все материальные действия суть не что иное, как обмен энергией, осуществляемый неопределенным движением, непосредственным контактом, прямой силой и прямым сопротивлением, то имеет большой смысл рассматривать ум – с его кажущейся неделимостью, преднамеренной ориентацией на формальные и целевые объекты мысли, неразрешимой партикулярностью точки зрения, способностью к абстрактным понятиям и всеми другими таинственными его способностями – как существенно отделенный от экономии материальных взаимодействий. По общему признанию, вопрос о том, как два по существу чуждых друг другу порядка реальности могут взаимодействовать друг с другом или быть объединены в каком-то tertium quid[56], может быть досадном; но в чисто механистических терминах ничто так не озадачивает, как вопрос о том, как любая комбинация разнообразных материальных сил, даже когда они «случайно собрались» в сложные неврологические системы, могла бы что-то добавить к простоте и непосредственности сознания, к его чрезвычайной открытости физическому миру, к его рефлексивному осознанию самого себя или к свободе его концептуальных и творческих сил от ограничений материальных обстоятельств.
Большая часть попыток найти ответ, не выходя за границы материалистической ортодоксии, – в конечном счете не более чем смутные апелляции к силе совокупной сложности: каким-то образом, как говорит эта аргументация, достаточное число неврологических систем и подсистем, действующих в сотрудничестве, в какой-то момент естественно производят единое, рефлективное и интенциональное сознание или, по крайней мере, как это ни странно звучит, иллюзию такого сознания. Это, вероятно, просто еще одна версия умозрительного заблуждения, еще одна безнадежная попытка преодолеть качественное различие посредством неопределенно большого числа ступеней постепенного количественного анализа. Даже если это не так, это остается гипотезой, почти безудержно противостоящей научным исследованиям или доказательствам, просто потому, что сознание как реальный феномен полностью ограничено опытом отдельного ума, отдельного субъекта. Данный феномен исключительно «первого лица», сам феномен «первого лица» как такового, есть на самом деле единоличный акт, посредством которого вообще кто-то является кем-то – без непосредственно объективного аспекта «третьего лица», доступного для исследования. субъективности, которая находится за ними. Можно провести исчерпывающее наблюдение за всеми электрическими событиями в нейронах мозга, которые несомненно являются физическими сопутствующими психических состояний, но так и не получить доступ к тому единственному, непрерывному и полностью внутреннему опыту бытия этим человеком, который есть фактическая субстанция сознательной мысли. Можно даже изменять, запутывать определенные сознательные состояния, вмешиваться в них, вторгаясь в деятельность мозга химически, хирургически, травматически или иным образом; но никогда нельзя войти в постоянную и несводимо частную перспективу субъекта, которому эти состояния присущи, а не то что измерить ее.
Это должно быть очевидно даже для самого завзятого приверженца эмпирического метода, но последствия этого часто оказываются странно трудными для понимания (возможно, они слишком очевидны): существует абсолютная качественная пропасть между объективными фактами нейрофизиологии и субъективным опытом бытия сознающим Я, и поэтому метод, способный обеспечить модель только первого, никогда не может произвести адекватное причинное повествование о втором. Хотя можно полагать, что объективно наблюдаемые электрохимические процессы мозга и субъективный, непроницаемый частный опыт ума – это просто две стороны одного, полностью физического, явления; до сих пор нет эмпирического способа, с помощью которого обе стороны можно было бы «свернуть» в одно наблюдаемое данное или даже соединить друг с другом в четкой каузальной последовательности. Таким образом, чисто физическая природа этих переживаний остается лишь гипотезой, которой не хватает даже поддержки правдоподобной аналогии с каким-либо другим физическим процессом, поскольку в природе нет другого «механизма», хотя бы отдаленно похожего на сознание. Типологическое различие между материальной структурой мозга и субъективной структурой сознания остается неизменным и нерушимым, и поэтому точную связь между ними невозможно определить или даже выделить как объект научного исследования. И это – эпистемологический предел, который (как кажется разумным полагать) никогда не свести на нет, независимо от того, насколько изощренными могут стать наши знания о сложной деятельности мозга; мы никогда не сможем изучить, с какой-либо объективной точки зрения, простой акт мысли в его надлежащем аспекте: как самоосознание субъекта. И бессилие традиционного научного метода здесь указывает на концептуальную апорию, неразрешимую на механическом уровне: как могло быть, что только в этом случае сущностная бесцельность материи достигает такой интенсивной и сложной концентрации ее различных произвольных сил, что фантастически превращается в виртуальную противоположность всему, что современная научная ортодоксия говорит нам о материи? В конце концов всегда будет оставаться та существенная часть сознательного Я, которая, кажется, просто стоит в стороне от спектакля материальной причинности: чистая перспектива, всматривание в реальность, которое само по себе недоступно никакому взору извне, известное самому себе только в своем акте познания того, что является иным, чем оно само. Для научной культуры, где считается, что истинные знания могут быть приобретен