ворочавшем лиловыми бицепсами облаке можно прилечь и отдохнуть. Ну вот, опять это с ним, подумала Бася, опять он будто бы отлетает куда-то в свои сумрачные шаманские миры и слепо блуждает там в поисках одной ему ведомой цели...
— Молодой человек простудится, — заметил, прокашлявшись, хозяин собаки. — Ему надо уйти из-под дождя.
— Пустое... — обреченно махнула рукой Бася. — Это он общается с братом по разуму, насколько я понимаю. Видите, ему не холодно и не жарко, он в родной стихии. Ой, глядите...
Б. О. теперь смотрел не в небо, а куда-то вбок. Она проследила за его взглядом. Возле гаражей, привалившись спиной к бетонному забору, сидело на земле, безвольно раскидав ноги в стороны, существо неопределенного возраста и пола — какой-то замшелый с бурым, сто лет немытым лицом бомж в тяжелой, насквозь вымокшей солдатской шинели. Тускло и бессмысленно глядя перед собой, он лениво грыз корку заплесневелого хлеба, добытого, скорее всего, на ближайшей помойке.
Она вышла из-под козырька, осторожно тронула Б. О. за плечо. Он коротко кивнул в сторону забора и горько усмехнулся:
— Нас жалуют хлебом и жительством, как мы того желали.
Дома она тут же повесила на плечики его насквозь сырую одежду, включила в ванной горячую воду.
— Полезай, согрейся. Я что-нибудь горячее сделаю. Не знаю, что там на кухне есть. Но кофе должен быть. Я тебе принесу в ванну. Крепкий? Как заваривать?
— Средний.
В ванной зашумела вода. Она чиркнула спичкой, до упора вывернула ручку подачи газа. Голубоватый ободок окатил головку конфорки. Постоял на месте, едва дыша, пропал на мгновение, и вслед за этим конфорка фыркнула, отплюнулась тонкими стрелами пламени и затихла.
— Ну не было печали...
Придется звонить в диспетчерскую. Где-то должен быть телефон — да, вот он, на одном из клеющихся листков, какими облеплена вся торцовая стенка кухонной полки. Странно, дозвонилась с первого раза.
Утомленный женский голос на том конце провода. Проблемы с плитой? А в чем дело? Ах, вон что... Да. Да. Понятно. Адрес. Да ваш, ваш адрес, записываю...
Долгая пауза.
— Как вы говорите? Квартира тридцать шестая? Не путаете?
— Слушайте, ну прекратите! — вскинулась она. — Что я, думаете, не знаю, где живу?
— Хорошо, хорошо, ждите. В течение дня подойдут мастера.
Не иначе как коммунальные службы разжились сотовой связью для оповещения своих работников об оперативных заявках, подумала она, направляясь в прихожую: звонили в дверь. Хотя прошло всего минут пять с того момента, когда она положила трубку.
На всякий случай по привычке посмотрела в дверной глазок.
Взгляду открылась композиция в сюрреалистическом духе: эллипсом скругленное пространство лестничной площадки, слева течет, наподобие циферблата в картинах Дали, выгнувшееся дугой окно, сферически согнутая шахматная доска черно-белого кафеля, с покатого дна которой вырастает странная фигура с грушевидной головой. Девушка. Тщательно артикулируя огромным рыбьим ртом, она что-то пытается втолковать темному зрачку выходящего на лестницу глазка. Что? Ах да, похоже на "службу газа".
Бася открутила колесико запорного механизма — шесть поворотов по часовой стрелке — и только на шестом, когда жало замка, щелкнув, вышло из паза, успела подумать: девушка? — но было уже поздно, дверь шарахнулась внутрь квартиры и отбросила ее к вешалке.
Все происходившее вслед за этим осело в памяти россыпью рваных, сумбурных и дерганых, как в старой кинохронике, кадров:
Первый кадр: на пороге молодая девушка в черной короткой кожаной куртке и длинноносой черной бейсбольной кепке, широко расставленные глаза хищно прищурены, рот кривится, сползает набок и напоминает горизонтально уложенную запятую.
Еще кадр: три черных человека — черные свитера, брюки, кроссовки, шерстяные шлемы с прорезями для глаз и рта.
Еще кадр: в облитой черной лайкой руке черный пистолет.
Еще: рука с растопыренными пальцами наплывает на лицо.
Все как в немом кино — беззвучно. Откуда-то наконец доносится шипящий голос:
— Тихо, молчать!
Другой голос:
— Куда ее?
Опять первый голос:
— В ванную.
Тащат, волокут — дышать трудно, рот и нос зажаты.
И наконец, финальный кадр: белый, с акварельным блужданием светло-салатовых потеков кафель, сугроб пены в ванне, из которого, как поясной скульптурный портрет, торчит Б. О.
Скосив глаза, он шумно выдохнул.
— Ты принесла кофе? Поставь сюда. — Скользнул взглядом по черному человеку. — Я же просил, не заваривай круто.
— Поговори у меня... — глухо протянул черный человек, покачивая дулом пистолета. — Тихо сиди. Как рыба.
—Рыбы не сидят, - Б. О. шевельнул плечом.
— И не думай об этом.
— Я и не думаю. — Плавно, чтобы не нервировать человека с пистолетом, Б. О. откинулся на покатую стенку ванны. — Я законы знаю. Бася, видишь, — заметил он, с туманной улыбкой косясь на черный ствол, — нас жалуют законами, как мы того желали.
Дверь захлопнулась. Она медленно опустилась на пол. Сидела, поджав колени, уложив на них подбородок.
— Господи, какие законы... — прошептала она. — Какие в этой стране могут быть законы, о чем ты говоришь! Их от века тут не было и еще сто лет не будет.
Она прислонилась затылком к кафельной стене и, глядя в потолок, словно из глубин полусна, бубнила себе под нос: у нас же все шиворот-навыворот, тут вода существует в виде пара, а дожди растут из земли, пахарь пашет небеса, а пилот буравит землю, яичницу здесь привыкли жарить на льду, а продукты хранят в раскаленной сауне, здесь вошло в привычку вдрызг напиваться колодезной водой, а жажду в жаркий день утолять водкой, тут проститутка на академической кафедре читает проповеди, а праведница работает вокзальной шлюхой...
— А ты говоришь — законы...
— И тем не менее, — покачал Б. О. головой. — У нас самая совершенная и надежная правовая система. Она сложилась давно, но четко была сформулирована только лет триста назад, в пышные и славные екатерининские времена... — Он вдруг оживился и звонко хлопнул ладонью по воде. — Нет, все точно, все как по писаному!
— Ой, ну брось ты, брось... — вяло отмахнулась она. — Опять шаманишь, опять про свои дурацкие контексты...
— Так надо ведь иметь представление о среде обитания! Чуешь — вольными степными запахами пахнуло! Я их сразу уловил, как только ты открыла дверь и впустила сюда эту сволочь. — Он резким движением оттолкнулся от стенки ванны, с размаху ударил рукой в пену, пушистый клочок ее выскользнул из-под ладони, упал на пол. — Черт, мог бы и догадаться!
— О чем?
— Да фургон этот...
— А что фургон?
— Все очень просто. Подъезжает такой скромный, не привлекающий внимания фургончик в подъезду, стоит себе и никому не мешает. А внутри сидят ребята. Ну вроде наших, — указал взглядом на дверь. — Долго иногда сидят. День, два, три. Ждут, когда появится нужный человек. Войдет в подъезд. Или выйдет из него. А чего бы и не подождать? Ребятам с утра не на завод, к станку торопиться не надо, у них свободного времени много. Кстати, как они вошли? Через окно? Воспарили, как птицы, влетели в открытую форточку?
— Это все твой кофе...
Рассказала: про плиту, звонок в диспетчерскую.
— Понятно, — коротко бросил он. — Все как в учебниках для начинающих налетчиков. Договориться с диспетчерской в РЭУ труда не составляет... — Он вдруг насторожился. — Тихо. Слышишь?
— Нет... — Она прижала ухо к двери. — Ага, вот. Да, теперь слышу.
Перелив слабых-слабых, тонким серебряным ручейком льющихся звуков — тонюсенькая ксилофонная мелодия, всего несколько тактов, скороговоркой проигранная тема, в которой можно распознать разогнавшуюся, сломя голову понесшуюся ламбаду. Такими пьесками начинена электроника, будильники, бытовая техника с таймерами.
— Что это?
— Понятия не имею. Похоже на будильник...
Минут через двадцать за дверью Послышалось приглушенное перешептывание. Потом тихие звуки шагов. Что-то слабо скрипнуло — похоже, входная дверь. Потом тишина — полная; слышно лишь, как шипит оседающая, расползающаяся в воде пена. Б. О. быстро ополоснулся под душем, вытерся, обмотался полотенцем, медленно повернул золотистый шар по часовой стрелке, толкнул дверь, прислушался.
— Пошли. Оценим ущерб.
Ущерб был. Из гостиной исчезли тяжелый стереофонический "Шарп" с колонками, видеомагнитофон — это сразу бросилось в глаза. Больше здесь, похоже, ничего не тронули. Открыли шкаф — шубы на месте не оказалось. Выдвинули ящик серванта — столовое серебро, старое, тяжелое, бабушкино, лежало на месте, как стая задохнувшейся в темном ящике мойвы. Заглянули в спальню: судя по слою пыли на мебели, здесь они вообще не были.
— Сейчас я... У Мити в кабинете посмотрю.
Все как будто на месте. Широкий, опирающийся на две массивные тумбы стол, лампа, стопка чистой бумаги, несколько кожаных папок для документов, пыльный компьютерный монитор.
— Не так уж много они унесли, — констатировала она. — Ну, слава богу, обошлось.
— В этом я не убежден, — задумчиво покачал головой Б. О.
— Пойду прилягу. Слишком много впечатлений за один день... — Она потянула его за руку, — Пошли.
Он обвел взглядом спальню, оформленную в сумрачных, снотворных тонах. Стены обшиты квадратами темных дубовых рам, в которых натянут шелк цвета спелой сливы, иссеченный тончайшими светлыми штрихами, — похоже на оттиск косого остановившегося дождя; две прикроватные тумбочки с лампами, стилизованными под керосиновые; встроенный шкаф с отъезжающей вбок дверцей. Дверца сдвинута с места, из темного, пахнущего косметикой проема высовывает вздернутое плечо темно-синее платье с длинным рукавом.
Он наклонился, поцеловал ее в мягкие, податливые губы и почувствовал толчок ее языка, легкий, разведочный. Потом еще один, уверенный, и, не дожидаясь третьего — зазывающего, — скользнул губами по щеке, прошептал на ухо:
— Отдохни, вздремни. В самом деле, денек выдался тот еще.