о, ни собственность. Ни воспоминания, ни поздняя любовь. Так что поберегите эти ваши леденящие душу реплики для какого-нибудь другого случая. — Он потоптался на месте, провел ладонью по голове, проверяя форму зачеса, склонил голову набок. — Прощайте.
На следующий день она подъехала к стадиону, заплатила за пользование кортом, переоделась, успела помахать ракеткой у разминочной стенки, и только тогда появились дети.
Она зачехлила ракетку, отошла к тентам, где на пластмассовых стульчиках переводили дух какие-то отвратительно обрюзгшие теннисисты, немыслимо дорого экипированные, — ну вылитый четвертьфинал "Большой шляпы" в полном составе, — утерла вспотевший лоб полотенцем, присела на безопасном от жиронасыщенных спортсменов расстоянии и стала ждать.
Толком она и сама не знала, чего, собственно, дожидается, — отдыхала под тентом, наблюдая за детьми, с сатанинским упорством расстреливавшими стенку.
Девочка, несмотря на юный возраст (сколько ей? на вид лет семь...), прекрасно работала с ракеткой и явно выделялась в своей группе: координирована, подвижна, хорошая врожденная реакция и то внутреннее чутье, какое просто дается человеку свыше: воспитать его в себе невозможно. Это стало ясно уже в первый момент, когда орава симпатичных детей во всем белом, опрятных, аккуратно причесанных, с умными лицами появилась из раздевалки и неторопливо потекла мимо кортов, казавшихся с верхнего яруса трибуны плоскими ожогами на теле стадиона, в дальний угол, к высокой стенке, где сначала детей ожидала разминка, а потом долгое изнурительное вколачивание мячей в каменную несокрушимую преграду. Уже в том, как девочка двигалась в своей белой короткой юбочке, белых высоких гольфах и массивных кроссовках — летящий шаг, широкий разворот плеч, приподнятый подбородок, — угадывалась та будущая грация, которая со временем прорастет в ней, оформится, окрепнет и сделает ее неплохим игроком.
— Ах, что за прелесть... - шептала женщина, сидя на белом пластиковом стуле под тентом.
Заметила она ювелира не сразу. Он был на трибуне среди людей преклонного возраста, скорее всего бабушек и дедушек тех детей, что лупили в стену, и смотрел в одну точку.
Их разделяло приличное расстояние, но она сумела проследить, куда направлен этот взгляд, — на тонконогую девочку.
Женщина натянула кепку с длинным козырьком на нос, расслабилась, прикрыла глаза, пробуя сосредоточиться и мысленно сблизить их лица — пожилого мужчины и девочки.
Да, что-то есть неуловимое — то ли разрез глаз, то ли очерк рта, то ли форма подбородка, то ли иное нечто, передаваемое дочери отцовской кровью. Впрочем, скорее всего, не отцовской, а дедовской.
Женщина взяла с белого передвижного лотка, представлявшего собой некое подобие походного бара, стакан апельсинового сока, сунула ракетку в сумку, перекинула лямку через плечо и медленно пошла по краю стадиона туда, где был выход на трибуны.
Ювелир не обратил внимания на женщину, одетую, как и все остальные теннисистки, которая присела на лавку сзади. Он по-прежнему смотрел на детей.
Она посидела, греясь на солнце, потом опустила руку ему на плечо.
С первого взгляда он ее не узнал. Короткая юбка, широкая свободная тенниска, белая длинноносая кепка, надвинутая на глаза. Хотя, скорее всего, он что-то неладное почувствовал в момент прикосновения к своему плечу и напрягся, а потом долго, не меньше минуты, узнавал в этой спортивно одетой, голоногой женщине ту, с кем виделся на кладбище. Наконец он, прищурившись, покачал головой, отвернулся и уставился в затылок сидевшей двумя рядами ниже дамы, в крашеных светло-рыжих волосах которой виднелась отвратительная белая плешь.
— Чудесный какой день, — сказала женщина.
— Не думаю, — без энтузиазма откликнулся он. — Что вам нужно?
— Мне?! — громко изумилась она, вложив в этот возглас все свои представления об опереточных страстях вообще и опереточном недоумении в частности. — Господи, да ничего мне не нужно! С чего вы взяли?
Она перешагнула через скамейку, уселась рядом.
— Просто я хочу поделиться с одним милым человеком забавной историей... — Она поерзала на месте, устраиваясь поудобней, сцепила руки в замок, прижала их к груди. — Вы слушаете? Ну вот... Жил-был один человек, назовем его ювелиром, жизнь его, скорее всего, складывалась беспокойно. И так земную жизнь пройдя до половины... нет, пожалуй, на две трети, он приходит к выводу, что пора бы ему удалиться от дел, во многом еще и потому, что у него внучка... Прекрасно понимая, что профессия ювелира в известном смысле может быть опасна, а также учитывая то обстоятельство, что ребенок может оказаться именно тем больным местом, на которое коллеги — да мало ли что бывает! — при случае могут и надавить, он покупает маленькую квартиру, скажем, в Крылатском или еще где-то в хорошем районе, поселяет туда девочку, приставляет к ней то ли дальнюю родственницу, то ли вообще бездомную бонну, неграмотную, темную, которую ничего не волнует, кроме того, чтобы на столе был кусок хлеба. И жизнь так и идет. Никто не знает, что у него растет девочка, он ее любит на расстоянии... ну, примерно на таком, как отсюда вон до той тренировочной стенки. Раз в неделю он приезжает на стадион, садится на трибуну и смотрит, и, конечно, переживает за девочку: сейчас такая жизнь дикая, детей воруют, принуждают заниматься проституцией — и это в столь юном возрасте...
— Что тебе надо? — не своим голосом перебил он.
— Да ничего такого сверхъестественного. Я же вам говорила...
Она откинулась назад, потянулась и, рассекая фразу паузами, сказала:
— Мне. Надо. Убить. Одного. Человека. — Она вздохнула, подняла сумку, поставила ее на колени. — Вот и все. По нынешним временам не большая проблема. Но вы почему-то отказываетесь мне помочь. Вы утверждаете, что вам безразлично, будете вы валяться под забором с отвернутой башкой или не будете, что вас ничего на этом свете не удерживает...
Он резко повернулся в ее сторону.
— А ты, дура, решила, что все так просто? Вышла на "бродвей", покликала — эй, братва, дело есть! — и тут же к тебе сбежались лихие ребята? Идиотка... Ты бы еще объявление в газету "Из рук в руки" дала. — Он понизил голос. — Ладно, к делу. Что там у тебя — долги? Невозврат кредитов?
— Какая вам разница?
— Значит, есть разница, если спрашиваю. Ты что, в самом деле думаешь, что это так просто — пах-пах, и в кассу, сумма прописью, число и подпись?
Она с минуту молчала и теребила широкую лямку своей спортивной сумки.
— Нет. Не кредит и не долги. Это вообще к бизнесу не имеет отношения. Просто один человек виноват. Страшно, непоправимо виноват. — Она расстегнула молнию, достала из сумки конверт, вложила ему в руку. — Тут все, абсолютно. Адреса, телефоны, круг знакомых, привычный распорядок дня. Все очень подробно.
— Значит, — он взвесил на руке конверт, — человек виноват. А в чем, позвольте полюбопытствовать? Лицо вам его не нравится? Прононс? Или он сильно потеет?
— Из-за него погиб близкий мне человек...
— Повод... — задумчиво протянул он, погружая конверт во внутренний карман пиджака. — И как вам подать это блюдо? Сделать из него отбивную котлету? Или бефстроганов? Застрелить? Отравить? Придушить?.. Валяйте, заказывайте — вы, насколько я успел заметить, человек разборчивый и с тонким вкусом...
— Как хотите.
— Ну, воля ваша. — Он встал, огляделся. — Я дам вам знать, если мои скромные труды дадут хоть какой-то результат. Вы, между прочим, правы, я действительно отошел от дел. Ну да ладно, только ради вас. Прощайте.
— Пусть она сгорит... — тихо произнесла она, обращаясь к самой себе.
Он успел отойти на несколько шагов, но эти слова все-таки достигли его слуха. Он остановился, слегка качнувшись назад, словно налетел на невидимую преграду.
— Что, простите?
— Пусть она сгорит, — повторила она уже тверже. Он вернулся, сел на свое прежнее место, помолчал.
— Так это женщина...
— Нет.
— Извините, не понял.
— Нет. Это не женщина. Это ведьма. А ведьм во все века сжигали на кострах.
— Мадам, я еще в прошлый раз хотел вам кое-что сказать...
— Что сказать?
— Что вы большая сволочь.
Она расхохоталась:
— Ошибаетесь.
— Да что вы? — с деланной озабоченностью в голосе спросил он.
— Да. Я не просто большая сволочь. Я самая большая сволочь в этом городе.
— Ну-ну... В таком случае я подыщу вам какого-нибудь подонка, — он подумал и добавил: — Самого отъявленного подонка в этом городе.
— Идет! Какая это будет восхитительная парочка! — весело откликнулась она.
Спустя несколько дней у нее дома раздался телефонный звонок.
Она молча выслушала какое-то короткое сообщение, кивнула.
Положив трубку, она некоторое время курила, глядя в серее, запыленное поле телеэкрана и роняя пепел мимо пепельницы, потом резко поднялась, оставив недокуренную сигарету тлеть в просторном ложе квадратного фаянсового блюда, по слегка скошенной боковой стенке которого бежали три белых оленя, насадивших на рога пурпурный диск солнца и волочивших за собой крупные буквы: "FINLANDIA.Wodka of Finland".
Она откинула крышку изящного секретера из карельской березы, сняла с полки плоский металлический ящичек, напоминавший банковский сейфовый карман для хранения драгоценностей и прочей мелочи, открыла его и долго отсчитывала деньги, выкладывая их штабельками.
Отмерив необходимое количество банкнот с овальным портретом президента Франклина, она сложила деньги в кожаную сумочку на молнии, небрежно бросила ее на дно хозяйственной сумки и сказала собственному отражению в зеркале:
— Самый отъявленный подонок, говоришь?.. — и взвесила на руке сумку. — Подонкам приходится хорошо платить.
Ювелир наверняка ее заметил, но виду не подал — он сидел за оградой на лавочке, опустив голову. Несколько раз он поднимался, поправлял цветы на гранитной надгробной плите и возвращался на место, смотрел на скромный, но очень ладный, уютный какой-то памятник, выполненный с тем тонким вкусом, которого явно не хватало большинству здешних изваяний. Памятник представлял собой черный, на первый взгляд грубо и случайно, однако на самом деле очень точно обработанный камень с изящной полукруглой нишей для свечи в левом верхнем углу, откуда словно вытекала гладкая отполированная "река" с именами людей, покоившихся под плитой.