Но я должен иметь смелость сказать откровенно то, что я думаю. В глубине души я убежден, что эта «брачная ночь» была исключительной, разумеется, не со стороны своего содержания, но по духу. Я уверен, что поведение Люсьены было совершенно необычайным и что странность последующих событий отчасти коренится в этом.
Если мой рассказ не дает этого почувствовать, то виной тому моя полнейшая писательская неопытность, и только. Недостаточно пережить какое-нибудь необычайное событие и почувствовать его необычайность, нужно еще уметь рассказать о нем.
Впрочем, я прекрасно отдаю себе отчет, что употребляю слова «необычайный» и «странность» не в ходячем смысле. Авторы авантюрных романов и американские фильмы имели на меня самое ничтожное влияние (см. мою характеристику).
VI
Это первое «единение тел» вызвало такую массу эмоций и имело такой законченный характер, что было крайне неумно повторять его в тот же день. Люсьена могла желать только отдыха. Чтобы сохранить обаяние, которым она его наделила, и своей полной удачей повлиять на наши дальнейшие физические сношения, событие это само по себе должно было стать центром воспоминаний.
Даже не посоветовавшись с Люсьеной, я велел поставить в комнате складную кровать. Таким образом, она могла не беспокоиться, что из-за моей деликатности к ней я плохо проведу еще одну ночь.
На следующее утро мы отправились на прогулку. Люсьена была ласкова, весела и, по-видимому, ничем не озабочена. Я подумал, уже не растаял ли ее плотский мистицизм в реальной радости обладания. Не превращалась ли восторженная девственница в примерную чувственную жену? Для мужа это также было бы не плохо. Но я сожалел о вчерашнем волшебном мире.
Мы осматривали памятники, старые кварталы и порт, где я показывал Люсьене некоторые особенности кораблей. Разговаривали мы, как два хороших товарища. По временам ее взгляд, пожатие ее локтя, ее руки напоминали мне, что она также и моя жена.
Когда мы поднимались по откосу набережной, Люсьена наклонилась ко мне и сказала почти шепотом:
— Что ты думаешь обо мне, Пьер?
Я с удивлением взглянул на нее.
— …что я вновь стала совсем благоразумной?
Я стал подыскивать ответ, а она продолжала, стараясь придать себе уверенность и принуждая себя смотреть мне в глаза:
— Ты очень хочешь, чтобы мы уехали отсюда сегодня днем?
— Нисколько. Особенно, если…
Она покраснела и смутилась. Я остановился, чтобы ее поцеловать. Затем мы прошли несколько шагов, не говоря ни слова.
— Знаешь ли, что вчера вечером я согласилась бы умереть?
Это было сказано таким естественным тоном, что в голову не могло бы прийти улыбнуться, а тем более встревожиться. В этих словах чувствовалась какая-то сила, которая была сродни вере.
— В конце концов, — добавила она с живостью, — было бы малодушием не посметь сказать этого своему мужу.
— И ему это гораздо приятнее, чем услышать, что жена разочарована.
— Неужели правда, что многие женщины бывают разочарованы?
— Говорят.
Она на минуту задумалась, а потом сказала:
— С трудом верится, что жизнь настолько щедра. У меня никогда не было мрачного взгляда на жизнь. Но чтобы в ее распоряжении было столько даров и чтобы она посылала их нам, так сказать, по собственному почину…
— По собственному почину? Гм… Вообрази на твоем месте женщину без всякого пыла. Для этого нужно, чтобы сердце было особенным образом настроено, да не только сердце, но и ум.
— Разумеется. Но вовсе не нужно, чтобы состояние ума было каким-то искусственным. Нет. Достаточно откровенно подумать, изъявить готовность признать. Не стараться нарочно преуменьшить это. Не делать вид, из ложного стыда, что это только забава.
Вскоре после этого она перевела разговор на разные мелочи, относившиеся к нашей прогулке. Все у нее было так естественно и непринужденно, что едва замечалась перемена тона. Теперь, когда она набралась смелости вспоминать о наших вчерашних объятиях, ее размышления о любви как нельзя более просто перемежались замечаниями о виде улицы.
Должен сказать, что в таком состоянии, несмотря на свою невинность, она действовала на меня, как самое сильное возбуждающее средство. Ни томный вид, ни вызывающая шаловливость не возбудили бы меня до такой степени. Это слишком напомнило бы мне обыкновенную любовницу. Я подумал бы, впрочем, с удовольствием: «Вот славная женщина, недурно справляющаяся со своим новым делом и даже, по-видимому, входящая во вкус». Между тем, при каждой новой фразе Люсьены внутренний голос упрямо, полубезумно, а потом и вовсе безумно, говорил мне:
«Что ты делаешь? О чем думаешь? Ты опаздываешь. Ты никогда не будешь достоин быть мужем этой женщины. Этой поистине восхитительной женщины. И посвятив обожанию ее тела все минуты твоей жизни, ты все-таки будешь только нерадивым слугой. Как можешь ты допустить, чтобы в данный момент ее тело было лишено всякой ласки и чтобы все-таки она благодарила тебя? Оборви сейчас же ее слова благодарности. Преврати их как можно скорее в дыхание без слов, а потом в ее вчерашний стон-воркованье. Это единственная благодарность, которую тебе не стыдно будет принять. Раб Люсьены. Раб, уже с избытком вознагражденный охватившим тебя пылом. Кровать ждет».
Обежав в один миг всю вселенную, мой ум без труда оправдал мое исступление. Где во всем мире найти идол более достойный поклонения, чем тело Люсьены, совершенное, как самое прекрасное творение, чудесным образом соединенное с мыслями Люсьены, с благородством Люсьены, с ее внимательностью, ее пылом, с грацией ее благодарности? Куда погрузиться по более высоким побуждениям, чему пожертвовать собой с более легким сердцем, в чем без сожаления раствориться?
Так мы остались в Руане три лишних дня. И как-то само собой время распределялось в эти три дня одинаково.
Утром прогулка, подобная той, о которой я только что рассказывал. Самые обыкновенные разговоры, среди которых мелькнет порой любовная мысль и потом не перестает больше змеиться. У меня сначала умеренное возбуждение, но с каждой минутой мне все труднее и труднее сдерживать его. Я справляюсь с ним не силой привычки, а силой возникшего ритуала. Мое желание лишь растет от подчинения известного рода церемониалу.
Послеполуденное время проходило в комнате, в «царстве плоти». Мы входили в него и следовали по нем каждый раз одними и теми же путями, повторяя с педантической точностью все, что делали накануне.
Вечером мы ходили куда-нибудь в кафе, где было много людей, и смотрели на них. Люсьена говорила мало. Она не переставала думать о новом мире, который она посещала вместе со мной. Когда я спрашивал ее: «О чем ты думаешь?», она отвечала: «Об этом мужчине и этой женщине, что сидят вот там: вернее, о том, что я думала бы о них прежде, и о том, как это все было ничтожно. Когда я видела мужчину и женщину, входящими вместе в зал, как вот эта, я представляла себе их связь так слабо. Теперь же представляю себе ее вполне отчетливо. Достаточно, чтобы женщина слегка улыбнулась, глядя на мужчину, или мужчина блуждал глазами по ее телу».
Когда наше путешествие возобновилось, стало трудно продолжать этот ритуал. Мы старались устроиться так, чтобы время от времени посвятить плотской любви целую половину дня. Но по большей части приходилось довольствоваться более кратким временем. При выборе его я считался с намерениями Люсьены, стараясь в то же время соблюдать два правила, казавшиеся мне весьма важными, которые иногда мне очень трудно было согласовать: во-первых, не пропускать ни одного дня, не почтив так или иначе тела моей жены; во вторых, всячески заботиться о том, чтобы наша любовная жизнь не приняла характер чего-то машинального (ритуал и машинальные действия бесконечно различаются между собой); в частности, отказываться от обладания каждый раз, когда недостаток времени, усталость или неподходящие условия грозили превратить его в действие, которое совершают лишь бы от него отделаться. Мне хотелось, чтобы в глазах Люсьены «единение тел», которое она так чудесно ожидала и восприняла, оставалось нераздельно связанным с самым бодрым и просветленным состоянием живого тела.
Она также придерживалась этого взгляда. Разумеется, подобно мне и с еще ярче выраженным милым суеверием она страшилась пропустить хотя бы один день без посещения «царства плоти». Но когда обстоятельства не позволяли большего, она умела выбирать одну какую-нибудь ласку и вкладывала в нее весь свой пыл.
Во время нашего путешествия я окончательно убедился, что тот плохо понял бы Люсьену, кто счел бы ее женщиной «чувственной» в обычном смысле слова, и что муж, который обращался бы с ней, как с таковой, неминуемо вызвал бы в ней отвращение к физической любви. Это обстоятельство часто служило темой моих размышлений, а также моего удивления. Вид охваченной любовью Люсьены привлекал ум и даже требовал его присутствия. Мужчина пылкий и ласковый, но неспособный построить новую систему представлений для более тесного общения с другим существом, совершил бы возле нее целый ряд глупостей.
Довольно было бы самого банального недостатка проницательности (т. е. умственного уровня среднего самца), чтобы во время этих часов любви, длившихся полдня, сказать себе, впрочем, внутренне поздравляя себя, что женщина, которую удалось получить в жены, обладает самым пылким темпераментом, умеет подолгу смаковать свои ощущения, всегда готова вносить в них разнообразие, не только податлива ко всяким опытам, но смела, порою предприимчива, наконец, способна искусно продуманным путем, никогда не оступаясь по дороге, доходить до такого неистовства сладострастия, после которого четверть или даже полчаса она лежала как в глубоком обмороке.
Я, разумеется, не стану утверждать, что Люсьена не испытывала самых живых физических наслаждений или что она придавала им мало значения. Я убежден, что сладострастие ощущалось ею самым острым образом и давало ей такое же удовлетворение, как и самой чувственной женщине. Но то, чего искала Люсьена, никогда не было сильным ощущением.