— Это я, я должен благодарить вас! — вскричал восхищенный Юлиус. — Но раз уж вы сейчас благосклонно расположены к моим просьбам, есть еще одна милость — о ней я хочу вас попросить. Пожалуйста, не будем сегодня расставаться. Этим утром я жестоко страдал. Давайте же, по крайней мере, закончим вместе, в радости и веселье, этот день, что начинался так мрачно и в таком одиночестве.
— Согласен, — кивнул Самуил.
— Ты истинный друг! — продолжал Юлиус. — Если бы не вы, я даже не знаю, что бы со мной сталось. Когда мадемуазель Фредерика пришла сюда, я был в состоянии такой подавленности и бессилия, в какое никогда еще не впадал. Мне действительно очень важно не остаться сегодня одному. Сейчас как раз время обеда. Пообедайте со мной по-семейному.
— Все будет так, как тебе угодно, — отвечал Самуил.
— Спасибо.
Юлиус позвонил и отдал распоряжения слугам. Через четверть часа явился лакей, чтобы возвестить его превосходительству, что кушать подано, и все направились в столовую.
Юлиус был весел, но ел мало. Ночь, проведенная на собрании венты, отъезд Олимпии, разрыв с принцессой, неожиданное появление в его жизни Фредерики — слишком много потрясений для одного дня: его изнуренной усталостью натуре трудно было вынести все это. Он выглядел слабым, утомленным. Фредерика приняла на себя заботы о нем поистине как дочь: беспокоилась о его самочувствии, побуждала есть больше, втягивала его в разговор, и Юлиус, чтобы ей угодить, старался через силу шутить и улыбаться.
Однако все эти попытки еще больше обессиливали его, и с каждой минутой он ощущал себя все более разбитым и потухшим.
Что касается Лотарио, он менее, чем кто-либо другой, мог внести оживление в их трапезу. Из речей, что звучали за столом, он ничего не воспринимал: он слышал лишь те слова, что сказала ему Фредерика в те минуты, когда они остались одни. Она не сможет принадлежать ему! Она связана с другим! С кем?
Все эти мысли горестно теснились в его мозгу, и юноша сидел, неподвижно уставившись мрачным, безнадежным взором в свою тарелку, к которой он даже не притронулся.
Один только Самуил был говорлив, оживлен и ел с аппетитом. Но внимательный наблюдатель мог бы заметить, что за его видимым воодушевлением скрывается что-то странное, какая-то мрачная тайная решимость. По временам он устремлял на Юлиуса и Фредерику взгляд, полный то ли му́ки, то ли угрозы.
К концу обеда Юлиус, отчасти с помощью усилия воли, отчасти же благодаря выпитому вину, слегка ожил. К его бледным щекам прилила кровь, глаза заблестели. Он стал говорить обо всем вперемешку — о дипломатии, о венском дворе, об их с Самуилом отрочестве и об их проделках университетских времен.
Он говорил с лихорадочной живостью, похоже обеспокоившей Самуила больше, чем его прежняя апатия.
Самуил поглядывал на то, как пылают скулы Юлиуса, и хмурил брови.
По счастью, трапеза подошла к концу.
Все поднялись из-за стола, и граф фон Эбербах предложил Фредерике руку, чтобы отвести ее в гостиную. Но едва они переступили порог, Фредерика вдруг почувствовала, что рука графа напряглась и рванулась прочь из ее руки.
Юлиус поднес ладонь ко лбу, бормоча:
— Ох, мне дурно, очень дурно.
И прежде, чем его успели поддержать, он рухнул навзничь.
Самуил и Лотарио бросились к нему.
На шум сбежались слуги.
— Скорее! — закричал Самуил. — Это апоплексический удар. Нельзя терять ни минуты. Отнесем его на кровать.
Лотарио и Самуил сами взяли его на руки и отнесли в спальню.
Самуил говорил, что нужно делать, распоряжался, разрывался на части. Прежде чем успели вызвать врача, он взял на себя смелость пустить в ход самые сильные средства, и час спустя сознание мало-помалу стало возвращаться к Юлиусу.
Когда больной открыл глаза, первое, что он сделал, — стал искать взглядом кого-то, сейчас, видимо, отсутствующего в комнате.
Самуил его тотчас понял:
— Ты ищешь Фредерику, не так ли? — спросил он.
Едва заметным знаком Юлиус дал понять, что да.
— Сходите за ней в гостиную, — велел Самуил лакею.
Вбежала Фредерика.
— Спасен! — сказал ей Самуил.
— Ах! Господь внял моей мольбе! — вскричала Фредерика.
— Так вы молились за меня? — проговорил Юлиус слабым протяжным голосом.
— О да, молилась от всего сердца!
— Что ж! Вы все меня спасли: вы — молитвой, ты, Самуил, средствами своей науки, а ты, Лотарио, своими заботами. Я всех вас благодарю.
— Не разговаривай так много! — сказал Самуил.
— Хорошо! Еще только одно слово. Обещайте мне вы оба, Фредерика и Самуил, что не покинете меня, останетесь здесь так же, как Лотарио. Вы же сами видите: если бы вас не оказалось рядом, сейчас я был бы уже мертв. Чтобы выжить, мне необходимо ваше присутствие. Не уходите же, если хотите видеть меня живым.
— Ты истощаешь свои силы, тебе нельзя говорить, — снова напомнил Самуил.
— Я замолчу, когда вы дадите слово, что не уйдете.
— Ну, так мы тебе это обещаем, — сказал Самуил. — Успокойся. Мы покинем тебя не раньше, чем ты выздоровеешь и встанешь на ноги.
— Спасибо! — прошептал Юлиус, и его бледное, осунувшееся лицо утонуло в подушках. Но на губах его проступила улыбка.
XXIIIКУЗЕН И КУЗИНА
В том же самом месяце, в апреле, несколько дней спустя после событий, о которых мы только что поведали, окрестности Ландека и Эбербаха были полны чарующей прелести.
Во всем чувствовалось веселье расцветающей весны. Теплый, живительный воздух ласкал ветви деревьев, побуждая почки скорее распускаться, и лучи помолодевшего солнца смеялись, играя во вьющейся по склонам зелени.
Среди скалистых отрогов, суровость которых смягчали лишь прихотливые узоры плюща и мха, тут и там зеленеющего меж камней, застыла чья-то фигура; то была женщина, немая и недвижная, как эти скалы: она сидела скорчившись, опустив голову на руки. Вокруг нее резвились козы, прыгая и словно танцуя.
То была Гретхен.
Внезапно она вздрогнула и подняла голову.
С дороги, что вилась у ее ног, послышалось пение. Голос, безыскусный и простодушный, напевал цыганскую песенку. Он вдруг проник в самое сердце Гретхен, как воспоминание ее далекого детства. Ну, конечно же, она слышала эту песню, когда была совсем крошкой. В одно мгновение все прошлое предстало перед ней: знакомый напев оживил в душе картины ее бродячей жизни. Да, да, та самая песня, с которой ее укачивали! Тридцать лет минуло с тех пор, но ни единый звук этой мелодии не изгладился из памяти. Она вспомнила ее всю, целиком. Ведь и за сто лет не забудешь песни, что пела тебе твоя мать!
Гретхен вскочила на ноги и склонилась, всматриваясь, над дорогой. Ей хотелось увидеть того, кому хватило одного куплета, чтобы вернуть ей все ее детство.
Она заметила незнакомца, показавшегося ей, наивной поселянке, щеголем, одетым с отменным вкусом и редкостным блеском.
Прохожий и в самом деле был наряжен весьма приметно: ярко-красный жилет, ярко-голубые панталоны, украшенные белоснежным шитьем, и желтый галстук в золотистую крапинку.
Неизвестный направлялся прямо к ней. Когда он ее заметил, у него вырвался радостный жест, как если бы он нашел то, что искал.
Однако он тотчас справился с собой.
— О! Козы! — вскричал он на скверном немецком языке с примесью итальянских и французских словечек. — Какое счастье встретить коз!
С невероятным проворством чужестранец вскарабкался на вершину скалы и, прыжком достигнув Гретхен, отвесил ей поклон. Затем с видом человека, делающего важное дело, он принялся ласкать тех коз, которые не успели разбежаться при его появлении.
— Вы любите коз? — спросила Гретхен, в высшей степени заинтригованная этим странным субъектом.
— Козы и скалы, — изрек неизвестный, — в них вся прелесть жизни. Что до коз, то я их ценю по двум причинам: прежде всего за стремительность, за их прыжки. Видите ли, сударыня, эти самые козы, хоть их и считают животными, от рождения и без всякого труда воплощают собой тот идеал ловкости и силы, которого даже самые достойные из людей не могут достигнуть за всю жизнь ценой самых упорных и тяжких упражнений. Я сам, с тех пор как живу в этом мире, не имел цели более высокой, чем желание уподобиться им. Благодаря своему искусству я добился того, что дает им их инстинкт. Да, сударыня: я как коза!
И, желая продемонстрировать пастушке образец своего умения, он указал ей на козочку, что прыгала по самому краю пропасти:
— Ну-ка посмотрите!
Он встал на четвереньки на том самом месте, где только что резвилось прелестное животное, и принялся кувыркаться через голову.
— Перестаньте! — в ужасе закричала Гретхен.
— Видите, насколько козы превосходят людей, — сказал незнакомец, возвращаясь к ней. — Ведь когда там была ваша коза, вы за нее не боялись. Вы ее уважаете больше, чем меня.
Бойкость его манер несколько озадачивала и раздражала дикарку Гретхен. Но тем не менее этот живой, ловкий субъект нравился нашей суровой труженице, хоть она и сама не могла понять почему.
— Как я уже вам сказал, — продолжал неизвестный, — коз я люблю по двум причинам. Вторая причина — это их бродяжий нрав. Они не могут оставаться на одном месте. И в этом мы с ними похожи. Козы — цыгане мира животных.
— Так вы цыган? — спросила Гретхен, чье любопытство вдруг чрезвычайно возросло.
— Цыган до кончиков ногтей.
— Моя мать тоже была цыганкой, — сказала пастушка.
— В самом деле? Стало быть, мы одного племени.
Это сходство быстро сблизило их.
— Ах, мне было так нужно встретить здесь кого-нибудь, кто меня понимает! — воскликнул цыган.
Они долго говорили о цыганах, о жизни на вольном воздухе, о козах, о том, какое счастье не жить в душных городских домах, что за благо расти свободно, словно трава и деревья, и хотя бы в душе иметь крылья, какие во плоти даны одним лишь птицам.
Потом незнакомец вдруг опомнился и сказал, что совсем забыл о времени:
— Меня ждут. Но я надеюсь, что наше знакомство этим не кончится. Мы теперь уже старые друзья. Где бы нам завтра увидеться?