[205]. Эта бронзовая волчица пытается укусить барана, тоже бронзового, который стоит перед вышеупомянутым дворцом, испуская изо рта струю воды, чтобы можно было помыть руки. Из сосков волчицы тоже когда-то текла вода для омовения рук, но сейчас статую унесли, переломав лапы.
XXXV. Перед этой статуей стоит бронзовая плита, на которой начертаны наиболее значимые законы. Называют ее «запретом греха»[206]. Я многое читал, но понял совсем мало: здесь столько сокращений, что почти ничего не разобрать.
Михаил Бойцов. Юный герцог и Юлий Цезарь. Конструирование полезного прошлого в Австрии XIV века
doi:10.17323/978-5-7598-2111-3_88–163
I
Австрийская «Большая привилегия» («Privilegium maius»), которую в академической литературе нередко называли (туманно и едва ли переводимо на русский язык) Österreichische Freiheitsbriefe, заняла с середины XIX в. почетное место в ряду самых знаменитых фальшивок европейского Средневековья[207]. Во всяком случае, в германских землях не найти другой подделки, сравнимой с «Большой привилегией» по масштабности замысла, дерзости и мастерству исполнения, а главное — по набранному ею в конечном счете правовому и политическому весу. До своего разоблачения «Большая привилегия» считалась основой всего правового порядка, определявшего статус целой страны — Австрии, — или, иными словами, ядром того набора законоположений, который можно на нынешний лад назвать старой австрийской конституцией. Свою силу эта конституция сохраняла в принципе до провозглашения Австрийской империи в 1804 г., а в чем-то, пожалуй, и до самого заката австрийской монархии.
Еще в конце XVIII в. любые сомнения в подлинности «Большой привилегии» отвергались в Вене с порога как «откровенные придирки»[208]. Впрочем, до середины XIX в. благонамеренным подданным дома Габсбургов вообще следовало осмотрительно высказываться по столь деликатному поводу, иначе у них «сами собой» могли начаться служебные неприятности[209]. Верноподданнически настроенным австрийским историкам и правоведам доводилось поэтому давать отпор преимущественно заграничным «бранденбургским публицистам»[210], по очевидным причинам склонным очернять все, что свято любому истинному австрийскому патриоту.
Справедливости ради нужно признать, что сомнения в подлинности «Большой привилегии» высказывали все же не одни лишь пруссаки. В начале 1830-х годов вспыхнула острая полемика по ее поводу в Баварии — между проницательным местным историком Йозефом Морицем и австрийским бароном Йозефом фон Хормайром, хотя и перешедшим на баварскую службу, рассорившись с князем Меттернихом, но сохранявшим верность патриотическим идеалам[211]. Некоторые аргументы Й. Морица, высказанные в той дискуссии, будут впоследствии полностью приняты академическим сообществом.
Вместе с тем и среди прусских ученых находились сторонники подлинности если и не всей «Большой привилегии», то по крайней мере ее сердцевины. Сам Георг Генрих Пертц в 1837 г. опубликовал центральную часть подделки в своей набиравшей тогда авторитет серии публикаций исторических источников Monumenta Germaniae Historica[212].
Когда позднее понадобится спасать честь австрийской исторической науки, вспомнят, что в подлинности «Большой привилегии» усомнился автор по сути официального труда «История дома Габсбургов» князь Эдуард фон Лихновский еще в 1839 г.[213] Достаточно, однако, открыть соответствующие страницы его сочинения, чтобы убедиться: свои сомнения, если таковые действительно имелись, фон Лихновский выражал весьма осторожно, неконкретно и не приводя никаких аргументов[214]. Так что начинать с него историю академического разоблачения фальшивки было бы несправедливо.
Смертельные удары репутации «Большой привилегии» нанесли все же именно «бранденбургские» историки. Прежде всего, в 1849 г. основатель знаменитой серии «Regesta Imperii» Йоханнес Фридрих Бёмер в одном из комментариев совершенно правильно, как выяснится позднее, определил не только сам факт фальсификации, но и примерное время изготовления подделки и личность заказчика[215]. Современную традицию подхода к «Большой привилегии» отсчитывают, однако, обычно не от регест Бёмера, а от статьи младшего коллеги, развившего его аргументацию, — Вильгельма Ваттенбаха.
Ваттенбах сначала изрядно поработал над изданием австрийских хроник в серии «Monumenta Germaniae Historica», подробно изучив австрийские архивы и библиотеки. Правда, как раз оригинала «Большой привилегии» он не видел и основывался на списке, выполненном для него венскими архивистами. Соответственно палеографических аргументов Ваттенбах в своей критике выдвигать не мог. Зато он мастерски использовал данные дипломатики, особенности орфографии и пунктуации анализируемых документов, а также, конечно, обнаруженные в них фактологические несоответствия. В итоге усилий Ваттенбаха его единственной тридцатистраничной статьи хватило, чтобы голоса в пользу подлинности «Большой привилегии» постепенно умолкли[216].
Авторитетное суждение Бёмера вместе с известием о том, что молодой, но уже подававший надежды берлинский приват-доцент Ваттенбах готовит скептическое исследование о «Большой привилегии», неожиданно заставили высказаться крупнейшего тогда австрийского медиевиста, главного архивиста Венского Государственного архива, действительного члена недавно созданной императорской Академии наук и главы ее Исторической комиссии Йозефа Хмеля. В докладе, а потом статье с неожиданно робким названием «Гипотеза» (формально даже не статье, а рецензии на издание регест по австрийской истории) Й. Хмель сначала долго рассуждал о том, что австрийской историей следует заниматься куда тщательнее, чем до сих пор, что истина важнее любых партийных пристрастий, что «Большая привилегия» сегодня уже не имеет былого политического значения, что перед лицом нарастающей критики сторонникам ее подлинности стоило бы выдвигать больше своих аргументов, а не отмалчиваться, что непризнание подлинности «Большой привилегии» не угрожает основам государства и не антипатриотично, как некоторые, возможно, склонны полагать, и что, напротив, именно такое сомнение как раз и патриотично, поскольку оно лишь укрепляет глубинную связь между Австрией и Германией. В самом деле: если цель «Большой привилегии» состояла в том, чтобы как можно решительнее отдалить Австрию от империи, то могла ли такая привилегия быть подлинной?
После бесконечного вышивания византийских узоров Хмель вдруг бросается в омут с головой. Оказывается, и он считает «Большую привилегию» фальшивкой. Насчет нее у него имеется гипотеза. Правда, аргументацию он приведет в другой раз. Подделку изготовили при дворе короля Чешского Пржемысла Отакара II приблизительно в 1274 г.[217]
Демарш Хмеля тоже можно счесть попыткой в самую последнюю минуту спасти честь австрийской исторической науки — правда, вряд ли более удачной, чем двусмысленные намеки фон Лихновского. Конечно, Ваттенбаху в результате пришлось с напускным почтением сослаться на выступление Хмеля, поскольку его собственная знаменитая статья вышла лишь полутора годами позднее. Однако чувствуется, что никакого впечатления сбивчивые призывы и восклицания старшего венского коллеги на него не произвели. Ваттенбах последовательно и четко изложил свою аргументацию, из которой не только ясно следовало, что «Большая привилегия» — подделка, но и что у спонтанной «гипотезы» Хмеля нет никаких оснований. Фальсификацию организовал австрийский герцог Рудольф IV Габсбург в конце 1358-го или начале 1359 г.
Если честь австрийской исторической науки и была спасена, то только потому, что статья Ваттенбаха вышла в главном тогда журнале австрийских историков, к чему Йозеф Хмель приложил руку. Единственно, душа добропорядочного подданного Дунайской монархии никак не принимала того, что правящий государь из благородной династии Габсбургов мог унизиться до грандиозного бесстыдного подлога. Поэтому хотя через восемь лет после первой «гипотезы» Хмель отстаивал уже совсем другую, она тоже обеляла правящую династию. Теперь он относил «Большую привилегию» не к концу XIII в., а напротив, к началу того же столетия, настаивая, что, будучи написанной в 1211 г., подделка представляла собой шедевр, тогда как в 1360 г. выглядела бы сущей глупостью[218]. Если вспомнить, что король Рудольф I завоевал Австрию для Габсбургов только в 1276 г., то все упреки в бесчестности следовало адресовать их предшественникам. Другой член Венской академии и первый директор знаменитого Института изучения австрийской истории, Адальберт Йегер, полагал, что он полностью опроверг Бёмера и Ваттенбаха, вчитавшись в одну итальянскую хронику. Из нее якобы следовало, что еще в 1336 г. ключевые части «Большой привилегии» уже были известны[219]. Правда, не прошло и четырех лет, как инсбрукский приват-доцент Альфонс Хубер показал, что аргументы как Йегера, так и Хмеля критики не выдерживают[220]. Впрочем, в австрийских учебниках и популярной литературе «Большую привилегию» продолжали прославлять как правовую основу суверенитета Дунайской монархии не только в 1850-е, но еще и в 1860-е годы[221].
Как ни странно, даже после свержения Габсбургов в 1918 г. в оценках австрийскими историками «Большой привилегии» долго еще продолжал угадываться не один лишь академический интерес. Об их неравнодушии к подделке со всей определенностью свидетельствует классическая работа крупнейшего австрийского медиевиста Альфонса Лотского (вышедшая в 1957 г., но готовившаяся им много лет), основательное знакомство с которой требуется от каждого, кто интересуется «Большой привилегией»[222]. Оправданий заведомо добропорядочным и честным Габсбургам Лотский, конечно, уже не ищет. Однако он полагает, что если и не вся «Большая привилегия» возникла много ранее середины XIV в. (как думал Хмель), то хотя бы некоторые ее части фальсификаторы простодушно переписали со старых образцов.
Главная же мысль Лотского состоит в том, что подделка не добавила по сути дела ничего нового в рисунок отношений между Австрийским герцогством и империей. Австрия уже к середине XIV в. обладала полной автономией, хотя ни в одном правовом документе этот статус не получил адекватного описания. Тем самым создатель «Большой привилегии» был, конечно, фальсификатором — но только когда изготавливал поддельные грамоты. Содержание же этих грамот было, напротив, подлинным — в том смысле, что отражало действительное положение вещей. Смелое творчество Рудольфа IV и его соратников по сути дела лишь восполняло зиявшую лакуну в правовом описании окружавшей их действительности.
На политическую подоплеку странного стремления Лотского приглушить новаторское значение «Большой привилегии» обратил внимание очередной «бранденбургский» (в данном случае правильно сказать «гессенский») историк — Петер Морав. Он-то как раз исходил из того, что «Большая привилегия» не отражала уже сложившейся реальности, а создавала новую, причем роль этого документа в конечном отсоединении Австрии от Германии и их последующем существовании в виде двух разных политических сообществ весьма велика. Противоположный же по сути взгляд Лотского был, по мнению немецкого историка, отнюдь не случаен, а всецело закономерен в специфической политической атмосфере Второй Австрийской республики[223]. Морав, видимо, намекал здесь на то, что на протяжении послевоенных лет в австрийских политических кругах было принято всячески дистанцироваться от «Большого соседа», подчеркивая всеми средствами, будто недавнее пребывание Австрии в «Великогерманском рейхе» было явлением сугубо вынужденным и исторически случайным. У Лотского же как раз и получалось, что Австрия еще в середине XIV в. оказалась практически независимой от империи, встала на собственный путь и нуждалась разве что в юридической фиксации своего нового состояния. Тем самым историческая Австрия проявляла, в понимании Лотского, удивительный — почти мистический — континуитет на протяжении многих столетий: границы Второй республики очерчивали примерно ту же территорию, что занимали владения Бабенбергов. Расширение же державы при Габсбургах или слияние ее с империей — что с первой, средневековой, что с третьей, нацистской, — признавались временными отклонениями от правильного состояния. Всякий раз Австрия рано или поздно возвращалась к своим естественным пределам[224]. Лотскому было 15 лет, когда на его глазах стремительно развалилась Австро-Венгерская империя. От одной из пяти великих европейских держав остался скромный анклав из земель с преобладавшим немецкоязычным населением. Признание произошедшего неизбежным возвращением к некоему органическому состоянию, наверное, помогло Лотскому и людям его поколения психологически приспособиться к перевернувшему их жизнь катаклизму.
II
Знаменитая «Большая привилегия» представляет собой не единый документ, как можно подумать исходя из ее укоренившегося названия, а комплекс из пяти грамот, составленных от имени королей Германии и императоров, в «самой ранней» из которых к тому же дословно приводятся тексты еще двух совсем уж древних привилегий. Если посчитать и эти «заверенные и подтвержденные копии», количество поддельных грамот увеличивается до семи[225].
«Самую раннюю» грамоту якобы выпустил король Генрих IV 4 октября 1058 г. в местечке Дюрренбух на Дунае. (В литературе ее нередко называют кратко Heinricianum[226].) В ней государь подтверждал маркграфу Австрийскому Эрнсту в знак признания его заслуг перед империей, особенно в борьбе с неверными (подразумеваются венгры, которых фальсификатор считает еще язычниками), обе только что упомянутые древнейшие привилегии. Сверх того, Генрих IV по собственной инициативе жаловал маркграфу право покровительства (а то даже и полную власть) над двумя епископствами — с центрами в Зальцбурге и Лорхе. (Фальсификатор XIV в. здесь следует за фальсификатором X в., добивавшимся признания кафедры в Пассау прямой наследницей позднеримского епископства с центром в Лавриаке — будущем Лорхе[227].) И наконец, маркграфу и его преемникам отныне дозволялось (и даже полагалось) проносить меч правосудия (как символ судебной власти) и знамя их земли перед всем народом и даже перед императором[228].
Хотя правила использования церемониального меча и знамени в Средние века до сих пор не изучены в деталях, содержание привилегии в целом понятно. Перед князем несут меч (обычно без ножен, хотя, видимо, не всегда) в знак того, что ему принадлежит право высшей юрисдикции. В присутствии судьи более высокого ранга (короля или императора) меч князя должен быть убран в ножны и опущен, а знамя, очевидно, свернуто. Для австрийского же князя Генрих IV делает почетное исключение.
Вторым подделанным документом стал диплом императора Фридриха I Барбароссы от 17 сентября 1156 г. (Fridericianum). Он занимает центральное место во всем комплексе фальшивок и обозначение «Большая привилегия» в узком смысле относится к нему одному[229]. Список привилегий, якобы пожалованных Барбароссой по случаю повышения ранга австрийского маркграфства до герцогства, впечатляет. Достаточно заметить, что новоиспеченный герцог Генрих II Язомирготт (как и любой его преемник) не обязан никакой службой императору; разве что в случае войны против Венгрии ему положено выставить за свой счет дюжину вооруженных людей сроком всего на месяц.
Третья грамота составлена от имени сына императора Фридриха II и его наместника в Германии (в статусе короля) Генриха[230]. Поскольку этот Генрих в конце концов поднял мятеж против отца, потерпел поражение, был низложен и закончил дни в темнице, в литературе к его имени хотя и прибавляют порядковый номер семь, ставят его в скобки. Свою грамоту герцогу Леопольду VI Генрих (VII) якобы утвердил 24 августа 1228 г. В согласии с «князьями, имеющими право избирать короля Римского» Генрих разрешает герцогам Австрии и Штирии принимать любые дарения и заклады самим, без особого соизволения государя. Помимо этого, когда дело дойдет до получения ими их имперских ленов, герцог Австрийский может принимать их, сидя верхом, в некоей княжеской шапке, притом как-то «дополненной»… королевским венцом, который Генрих, очевидно, жаловал ему и его потомкам[231].
Четвертая грамота якобы была выпущена без малого 20 лет спустя, в июне 1245 г. (число не указано), отцом предыдущего короля, императором Фридрихом II. Император подтвердил своему австрийскому тезке, герцогу Фридриху II, пожалования своего деда, Фридриха I, процитировав полностью грамоту 1156 г.[232] Впрочем, созданием транссумпта собственно «Большой привилегии» император не ограничился, а добавил и кое-какие новые привилегии. Грамоту опального (и к тому времени уже покойного) сына Фридрих II не упоминает, но все же косвенно подтверждает, поскольку разрешает герцогам украшать крестом их королевский венец — а тот им, как мы помним, впервые пожаловал именно Генрих (VII).
Пятая и последняя грамота датирована 11 июня 1283 г. и составлена в местечке Райнфельдене от имени короля Рудольфа I Габсбурга[233]. Она — единственная на немецком языке, тогда как все остальные были, разумеется, на латыни. В ней государь ясно перечислил все четыре предыдущие грамоты и подтвердил их в полном объеме своим сыновьям, первым герцогам Австрии и Штирии из рода Габсбургов, Альбрехту и Рудольфу. Он даже вспомнил, что действительно выступал свидетелем при составлении последней из них без малого 40 лет назад, будучи тогда обычным графом. Его собственный вклад в легитимацию привилегий состоит из трех пунктов. Во-первых, Рудольф подтверждает их не один, а в согласии с курфюрстами, названными поименно, что, конечно, повышает уровень признания. Во-вторых, король разрешает сыновьям и их преемникам распространять действие полученных привилегий на все их земли, включая те, что еще только будут присоединены. Наконец, в-третьих, Рудольф устраняет любой ущерб содержанию перечисленных привилегий, который мог возникнуть в ходе «внешних вторжений» в прошлом, когда Австрия и Штирия оказывались под властью Пржемысла Отакара II Чешского или Белы IV Венгерского соответственно. Буде кому-либо и впредь доведется захватить страну «неправедным и грабительским образом» («cze unrecht und in raubes weyse»), ему тоже не удастся ни в чем отменить или ослабить перечисленные привилегии.
Фальсификаторы использовали обычные для канцелярии своего времени материалы: дорогой телячий пергамен — велень (за исключением грамоты Фридриха II 1245 г., написанной почему-то на пергамене худшей выделки), чернила разных составов из чернильных орешков, воск для печатей[234]. Самую «раннюю» грамоту — Генриха IV — постарались искусственно состарить, всячески ее комкая и сминая[235]. В остальном методы работы были изощренными. Из архива брали подлинную грамоту, в точности воспроизводили ее внешний вид, указывая те же, что и в оригинале, дату и место составления, копируя начальные и заключительные формулы, а также мельчайшие детали оформления, но вписывая собственный текст. Содержание некоторых исходных грамот можно восстановить с высокой точностью. Так, король Рудольф I действительно подтверждал привилегии герцогств Австрии и Штирии в грамоте от 11 июня 1283 г., составленной в Райнфельдене. И действительно в ней отвергались былые претензии со стороны Пржемысла Отакара II и Белы IV. Говорится об этом в грамоте курфюрста Вернера, архиепископа Майнцского, подтвердившего в тот же день подлинное пожалование короля Рудольфа I[236]. В ней содержание привилегии пересказано подробно, но, разумеется, ни о каких старинных хартиях речи здесь не шло.
Меньше, чем подлиннику Рудольфа I, повезло настоящему диплому Генриха IV, послужившему основой для Heinricianum: относительно его содержания согласия среди ученых все еще нет[237]…
Написав на пергамене «исправленный» текст, к грамоте привешивали печати, взятые с подлинников (для грамот 1156 и 1245 гг. это были золотые буллы, для грамоты 1228 г. — восковая печать; на грамоте 1058 г. сохранился только фрагмент восковой печати, а на письме Рудольфа I 1283 г. печать либо отсутствовала, либо же теперь утеряна, хотя шнур для нее сохранился), после чего оригинал уничтожали. Ради высокой цели, двигавшей, очевидно, герцогом и его соратниками, не пожалели даже подлинной грамоты Фридриха I Барбароссы, и впрямь являвшейся сердцевиной «конституции» Австрии. Повышая в 1158 г. статус Австрии, император действительно даровал новоиспеченному герцогу целый ряд серьезных прав, но заказчику подделки этого показалось недостаточно. Поэтому список императорских пожалований был безо всякого стеснения щедро расширен.
В результате усилий фальсификаторов текст подлинной грамоты Фридриха I (так называемой «Малой привилегии») дошел лишь в списках, которые успели снять ранее середины XIV в.[238], тогда как подделка, напротив, — в «оригинале». Столь необычное сочетание долго мешало историкам разобраться, была ли исчезнувшая «Малая привилегия» вольным сокращением «Большой привилегии» или же наоборот: «Большую привилегию» сочинили, отталкиваясь от «Малой привилегии» и умножая ее вольности. Однако и во втором случае необязательно речь должна была идти о подделке. Разве не могла «Малая привилегия» быть предварительным наброском, черновым вариантом, из доработки которого и получилась «Большая привилегия»[239]? Правда, зачем тогда этот «черновик» до середины XIV в. неоднократно копировали в герцогской канцелярии, к тому же начисто игнорируя беловую грамоту?
III
Историки, писавшие после Бёмера, Ваттенбаха и Хубера, разделяли их общий вывод относительно того, что весь комплекс поддельных документов был изготовлен по единому замыслу при венском дворе австрийского герцога Рудольфа IV Габсбурга (1339–1365) в конце 1358 г. или начале 1359 г.[240] Лишь совсем недавно усомнился в этой датировке Л. Вольфингер, приведя аргументы в пользу того, что подделки могли быть созданы ранее — между серединой августа и началом октября 1358 г. Кроме всего прочего, он не исключил и того, что работа над фальшивкой могла начаться еще до кончины отца Рудольфа IV, герцога Альбрехта II (1298–1358)[241].
Последнее допущение выглядит сомнительно: слишком много значения в «Большой привилегии» уделяется форме получения ленов новым герцогом Австрии. Почему этот вопрос должен был особо беспокоить старого герцога, даже если он догадывался, что дни его уже сочтены? Другое дело, что при нем проводились какие-то архивные разыскания, на которые историки напрасно до сих пор не обращали внимания. Между тем 2 апреля 1358 г. Альбрехт II в виде дружеского жеста отправил императору две подлинные грамоты 1212 и 1231 гг., украшенные золотыми буллами, некогда адресованные императором Фридрихом II предшественникам Карла — королям Чехии Пржемыслу Отакару I и Вацлаву I. Документы эти «были совсем недавно обнаружены у нас, в наших хранилищах наших тайн»[242]. Три месяца спустя, 30 июня, император выпустил транссумпт с текстами найденных грамот, подтвердив их, а заодно и поблагодарив австрийского герцога за находку, сделанную «в его хранилищах» («in scrineis suis»)[243]. Следовательно, весной 1358 г. в княжеском архиве Габсбургов (который к тому времени, вероятно, находился не в Лилиенфельде или Клостернойбурге, как ранее, а уже в Венском замке[244]) проводились какие-то поиски. Судя по подарку, отправленному Карлу IV, там разбирали и систематизировали монаршие грамоты — прежде всего адресованные, надо полагать, не чешским королям, а австрийским князьям. Герцога-наследника при этих разысканиях не было: всю весну Рудольф провел вдали от Австрии, на Верхнем Рейне, вернувшись в Вену только в августе[245]. Сколь бы невинными ни были, возможно, эти архивные разыскания, именно они (особенно после положительной реакции со стороны Карла IV) могли несколько месяцев спустя навести кого-либо из их участников на смелую мысль составить «Большую привилегию». Во всяком случае в распоряжении юного герцога по его прибытии в Вену оказалась, видимо, только что разобранная коллекция императорских и королевских грамот, адресованных маркграфам и герцогам Австрийским, в которых, однако, досадным образом недоставало некоторых важных привилегий…
Трудно допустить, чтобы как систематизация княжеского архива, так и последовавший масштабный подлог могли проходить без самого активного участия герцогского канцлера Иоганна Риби фон Блотцхайма (или фон Ленцбурга) (1310/1320–1374), епископа Гурка (с 1359 г.) и Бриксена (с 1364 г.)[246]. Иоганн Риби был безусловно незаурядным человеком, происходившим (как и дом Габсбургов) из Швабии, но чуть ли не выросшим при австрийском дворе. Велика вероятность, что он получил университетское образование[247], быть может, в Париже. В ближайшем окружении принца Рудольфа Риби оказался не позднее 1357 г. и тогда же возглавил его канцелярию. Уже в те годы его называли канцлером, подразумевая, видимо, его положение при наследнике, располагавшем собственными двором и канцелярией, а не при правящем князе Альбрехте II[248]. Переход власти к Рудольфу IV означал и превращение Иоганна Риби в «настоящего» канцлера. В этой должности Иоганн пережил рано скончавшегося Рудольфа IV и успел еще послужить его младшим братьям-наследникам — по меньшей мере до 1374 г.
Однако не провернул ли Иоганн Риби свою авантюру за спиной полностью доверившегося ему 19-летнего герцога без ведома последнего? В романтическом XIX в. австрийские историки не могли найти иного «психологического объяснения» настойчивости Рудольфа IV, с которой тот будет биться за признание «Большой привилегии», кроме того, что он и сам был свято уверен в ее подлинности[249]. В циничном XX столетии иллюзий, будто юный герцог мог оставаться в неведении относительно масштабного предприятия, развернутого в его канцелярии, уже никто не питал. Напротив, именно в нем исследователи единодушно и признали ключевую фигуру всего начинания. Приняв бразды правления после кончины умного, осторожного и в целом успешного, хотя и хворого отца (в результате неудачной попытки отравления в 1330 г. у того были парализованы руки и ноги, что, впрочем, не помешало ему произвести на свет четверых сыновей и двух дочерей[250]), юный князь сразу энергично взялся за решение насущных политических вопросов — как внутри герцогства, так и на имперском уровне[251].
Если от Рудольфа IV исходил заказ на «обнаружение» старинных документов, то именно его пожеланиям должны были в результате соответствовать и все «поправки» в картине прошлого, вносившиеся «вновь найденными» привилегиями. Коррективы эти понадобились князю, естественно, для того, чтобы оказать нужное влияние на его собственное настоящее, а в конечном счете и на будущее — прежде всего свое, но заодно еще династии Габсбургов, Австрийского герцогства и империи в целом. Все попытки австрийских историков, особенно Хмеля и Лотского, доказать, что хотя бы самые скандальные из фальшивок были написаны десятилетиями ранее, а Рудольф IV по молодости лет наивно принял их за чистую монету, оказались несостоятельны.
На основании уже одних только палеографических особенностей, наиболее пристально изучавшихся историками в последнее время, можно заключить, что над подделкой работали две разные группы экспертов — причем каждая была на свой лад талантлива и амбициозна. Одни люди занимались внешним видом пяти новых «старинных» грамот, другие же — содержанием всех семи пожалований. Вторая группа не могла быть большой: поскольку похожие стилистические обороты обнаруживаются в разных грамотах «Большой привилегии», резонно допустить, что один и тот же человек либо писал все тексты, либо же, как минимум, все их редактировал[252].
В первой же группе главную роль играл некий исключительно способный писец или нотарий[253], обладавший даром точно воспроизводить почерки любых своих коллег из минувших столетий. Его копии были настолько хороши, что позволяют еще и сегодня узнать характерные индивидуальные особенности работы тех писцов, которым он подражал[254]. Этот гений имитирования умел правильно выявить и воспроизвести специфические для того или иного времени элементы оформления старинных дипломов: удлиненные буквы (elongata), хризмон или монограмму. По его подражаниям можно делать выводы об особенностях оформления подлинников, которыми он пользовался, пока их не уничтожили.
Правда, совсем уж безупречными не были даже шедевры этого писца. С одной стороны, он недооценивал некоторые важные особенности своих образцов, вышедших из канцелярий недавних государей. (Так, для грамоты Рудольфа I подходящего оригинала он, видимо, либо вообще не стал разыскивать, либо же не стал заботиться о его точном воспроизведении[255].) С другой же стороны, напротив, кое-какие привычки канцелярской практики собственного времени он механически переносил и в свои «исторические имитации»[256]. В целом он и его возможные коллеги приложили куда больше стараний, воспроизводя «ранние» грамоты, нежели составляя «поздние». Впрочем, у этой закономерности были исключения. Центральная «привилегия Фридриха I» — Fridericianum — выполнена, как ни странно, технически хуже и с бо́льшим количеством ошибок, нежели подтверждение той же грамоты в «транссумпте Фридриха II». Похоже, заговорщики придерживались мнения, что более близкая к ним по времени «заверенная и подтвержденная копия» весомее давнего оригинала. Вряд ли только по неразумию писец-фальсификатор сначала тщательно изготовил транссумпт, а уж потом куда менее аккуратно списывал с него, создавая собственно «Большую привилегию» — грамоту Фридриха I. Тем самым он явно предпочел пойти от «позднего списка» к «оригиналу», а не наоборот, хотя и имел перед глазами подлинник действительного исходного диплома Барбароссы («Малой привилегии»). Фальсификатор не только воспроизвел его внешность, но и поправил по нему же порядок свидетелей, слегка перепутанный в транссумпте Фридриха II[257].
Над всеми ли пятью поддельными грамотами работал один и тот же специалист, или же создание тех, что выглядят проще, он передоверил менее искушенным ассистентам, остается до сих пор невыясненным. Во всяком случае, инициалы, как тогда и было принято, вписывал другой мастер, очевидно, тоже посвященный в тайный замысел герцога[258].
Некоторые ошибки имитатора старинных почерков выдают, что он не всегда ясно понимал переписываемые им слова, а значит, он и не был автором текстов, которые его усилиями превращались в старинные грамоты[259]. Отсюда прежде всего и делается вывод, что содержанием грамот занимались другие люди. Наряду с Рудольфом IV и его канцлером, к группе «идеологов», быть может, допустимо отнести еще одного-двух ближайших советников юного герцога, но уж никак не больше. Деликатность замысла должна была препятствовать любому расширению круга участников предприятия.
IV
«Главным читателем», ради которого в Вене и заработала мастерская подделок, несомненно, был Карл IV Люксембург. Уже в тот самый день 20 июля 1358 г., когда в своей венской резиденции скончался герцог Альбрехт II, при его осиротевшем дворе всем было понятно, что преемнику покойного вскоре после возвращения из Эльзаса или Швабии в Вену и вступления в правление герцогством предстоит по праву и обычаю собираться на важную встречу к императору. После принесения Карлу IV, как положено, клятвы верности Рудольфу IV следовало заново принять из рук государя имперские лены Габсбургов, и прежде всего, разумеется, герцогства Австрию, Штирию и Каринтию. (Последняя успела уже стать герцогством, но как-то незаметно, явочно: в отличие от Австрии и Штирии, никто ее статус официально не повышал.) К обычному ритуалу перезаключения вассального договора относилось также подтверждение прав самого вассала и привилегий его земель.
Ни Ваттенбах, ни ряд последующих историков не заметили, что уже в середине октября 1358 г. новый герцог приехал в Прагу[260]. Однако передача ему ленов тогда не состоялась, да и не могла состояться, даже если императору этого бы хотелось: из последующего ясно, что Рудольф не желал проводить эту церемонию за пределами Австрии. Выходит, с его стороны визит к императору должен был носить подготовительный характер: ему надо было убедить государя последовать определенному плану. Отсутствие каких бы то ни было следов этой встречи означает, что стороны не смогли тогда договориться ни о совместных документах, ни о совместных действиях. Иными словами, предложения юного герцога, в чем бы они ни заключались, не были приняты императором. Мог ли Рудольф IV уже тогда представить на рассмотрение Карлу IV «Большую привилегию»? Л. Вольфингер недавно предположил, что мог и что она была изготовлена именно к этому визиту[261]. Ранее же историки единодушно исходили из того, что подделка изготовлена несколькими месяцами позднее — накануне встречи Габсбурга и Люксембурга весной 1359 г.
Л. Вольфингер предложил и другую новую идею: по его мнению, перемена в отношении венценосного тестя к своему зятю началась не в ответ на выдвинутые тем дерзкие требования, а существенно ранее. Не успели при императорском дворе получить известие о кончине Альбрехта II, как Карл IV начал осторожное политическое наступление в Южной Германии, укрепляя позиции свои собственные и своих сторонников, а значит, ослабляя дом Габсбургов во главе с Рудольфом IV[262]. Использовать возникшую ситуацию для собственной выгоды было бы, действительно, всецело в стиле Карла IV, но отсюда, конечно, еще не следует, что «Большую привилегию» герцогу пришлось создавать в сугубо оборонительных целях.
Как бы то ни было, самого факта, безусловно важного, октябрьской встречи Рудольфа IV с императором еще недосточно для того, чтобы вместе с Вольфингером отнести создание «Большой привилегии» ко времени, ей предшествовавшему. Весьма вероятно, что в осенней Праге герцог сделал Карлу какие-то важные предложения, которые император отверг, — однако в такой форме, которая оставляла Рудольфу надежду, иначе он не приехал бы снова на переговоры спустя несколько месяцев. Тут, кстати, можно вернуться, вопреки Вольфингеру, к традиционной датировке «Большой привилегии». Ведь легко допустить (сугубо спекулятивно, конечно), что герцог почувствовал необходимость подкрепить свои предложения новыми аргументами для продолжения диалога с императором — и одним из таких аргументом как раз и стало «обнаружение» древних и авторитетных правовых документов. Тогда гипотетическая полемика во время октябрьской встречи должна была вестись вокруг юридической обоснованности претензий герцога, причем, видимо, именно отсутствие подходивших к случаю распоряжений императоров и королей прошлого было воспринято Рудольфом IV в качестве главного препятствия на пути его замыслов. Тогда к следующему свиданию с Карлом IV и надо было подготовить аргументы, убедительные в глазах императора. Недавние разыскания в герцогском архиве могли навести на мысль, где искать такие аргументы.
Неудача герцога в пражских переговорах не помешала ему провести в Вене 20 ноября пышную церемонию принесения клятвы на верность и раздачи ленов. Герцог сам описывает, как он восседал (видимо, во дворе княжеской резиденции — замке Хофбург) на троне во всем блеске своего княжеского облачения, принимая от заранее собранных вассалов клятвы и передавая им лены[263]. При этом обладатели придворных должностей должны были выполнять положенные им «службы»[264]. Тут-то и не оказалось никого, кто мог бы выполнить службу придворного ловчего, отчего эту должность и пришлось заново пожаловать одному заслуженному придворному…
Историки до сих пор почему-то не замечали, что эта церемония была поставлена по такому же сценарию, как и принесение вассальной присяги дофином и другими французскими ленниками империи Карлу IV в Меце на Рождество 1356 г. Там, кстати, выступил и «имперский ловчий», убедительно разыгравший свою «сценку», — маркграф Фридрих Майсенский[265]. Хотел ли Рудольф IV полностью воспроизвести на своем, княжеском, уровне антураж одной, притом конкретной, имперской церемонии? «Имперских ловчих» к таким политическим спектаклям привлекали, судя по доступным источникам, крайне редко — они не относились к обязательным персонажам. Мецский эпизод оказался вообще едва ли не единственным. Связано ли разочарование герцога отсутствием у него придворного ловчего с тем, что он сам претендовал на аналогичную должность, только уровнем выше? А поскольку эта претензия нашла выражение в «Большой привилегии», не была ли она к тому времени уже и впрямь написана, как считает Вольфингер? Или же, напротив, «недобор» сценки с ловчим в венских торжествах заставил герцога задуматься над тем, кому должна на самом деле принадлежать аналогичная должность на имперском уровне? Как бы то ни было, герцог приступил к раздаче ленов, не получив их еще сам от императора. Такое вообще-то случалось, но все же данный эпизод может косвенно свидетельствовать о разочаровании Рудольфа IV его октябрьской встречей с тестем. В его собственном изначальном графике последовательность событий должна была быть иной…
Из разбросанных по грамотам «Большой привилегии» и упоминаний отдельных «новшеств» можно понять, как начинающий герцог представлял себе праздничное вступление в отцовское наследство. Ехать за своими ленами он собирался недалеко, поскольку их передача якобы могла проходить только на австрийской земле. Прибыть на церемонию юный герцог хотел верхом, в полном княжеском облачении, со скипетром в руке, а главное, с такой герцогской шапкой на голове, которая выглядела бы как корона, увенчанная крестом. Знаменитый портрет Рудольфа IV, написанный спустя пару лет, наводит на мысль, что крест был нужен не столько сам по себе, сколько как предлог, чтобы украсить герцогскую шапку дугой (крест крепился именно на ее верхней точке, а не над челом князя), а вот дуга уже делала венец герцога весьма похожим даже не на королевскую, а на императорскую корону (илл. 1).
Кроме того, перед герцогом, как уже упоминалось, отныне всюду должны были нести обнаженный меч, а за ним — не только знамя Австрии (в соответствии с Heinricianum), но и знамена других его владений (согласно грамоте короля Рудольфа I, распространявшей привилегии, дарованные Австрии, на любые новоприобретенные земли). Вообще-то именно во время принесения оммажа появление герцога со знаменами было весьма уместно. Ведь передача лена символически выражалась вручением вассалу его сеньором знамени с гербом (знамена эти вассал привозил с собой), как можно видеть на миниатюрах XV в. с изображениями сцен принесения оммажа в «Хронике Констанцского собора» Ульриха из Рихенталя (илл. 2) или в «Книге императора Сигизмунда» Эберхарда Виндеке (илл. 3).
Правда, из «Большой привилегии» остается не вполне ясным, чего именно добивался Рудольф, настаивая на получении ленов «верхом». Собирался ли он только приблизиться на коне к месту, где восседал император, но потом, как и положено, спешиться и взять причитавшиеся ему знамена, преклонив перед сеньором колено?[266] Если же Рудольф предполагал и клятву произносить, сидя в седле, и знамена принимать так же, то претензии его заходили, пожалуй, слишком далеко.
Сохранилась одна странная миниатюра, на которой герцог Австрийский подъезжает верхом к императору на троне и то ли берется за его державу, то ли, напротив, кладет ее в левую ладонь государя[267] (илл. 4). То, что это изображение вдохновлено «Большой привилегией», историки предположили сразу. Однако точной иллюстрацией к ее тексту она, конечно, не является. Художник даже не представлял себе, как выглядит австрийская герцогская шапка, а изобразил вместо нее какой-то фантастический головной убор. Требовательное прикосновение герцогской длани к императорской державе выглядит весьма двусмысленно: возможно, этот символический жест и передает заветные желания авторов «Большой привилегии», но уж точно не ее словесное содержание. Да и сама церемония вручения герцогу его ленов на миниатюре никак не обозначена вопреки единодушному суждению историков…
В любом случае, гениальную подделку создавали не ради одного-единственного ритуала оммажа, пусть и весьма значимого в тот момент для заказчика. Фальсификаторы метили намного дальше, причем особенно показательно, при помощи каких средств они пытались достичь своих целей. Рудольф практически с детства часто и подолгу встречался с Карлом IV, провел много времени рядом с ним и был женат на его дочери. Историки единодушно признают, что Карл всегда оказывал на юного Габсбурга сильное влияние, и во многих своих начинаниях тот явно подражал тестю — даже когда пытался с ним соперничать. Рудольф IV хорошо знал будущего «главного читателя» своего фантастического труда и, конечно, учитывал его взгляды, когда заказывал содержание «новонайденных» грамот.
Прежде всего, венские энтузиасты явно исходили из того, что Карл IV должен с трепетом относиться не только к имперской традиции, но и к авторитету императоров — своих предшественников. Испытывавшийся им пиетет не должен был позволить Люксембургу, ставшему императором совсем недавно — всего-то три года назад, — ничего иного, как только подтвердить распоряжения давних государей, даже если содержание их пожалований могло его в чем-то удивить, в чем-то смутить, а чем-то, быть может, и раздосадовать. Выходит, империя — это такой институт, нормы в котором только накапливаются, но не отменяются — если, разумеется, эти нормы были приняты в свое время с соблюдением всех правил. Рудольф IV и его помощники, впрочем, и сами относились к имперскому прошлому с никак не меньшим почтением, чем то, которого ожидали от Карла IV. Иначе им стоило бы изобрести какой-нибудь иной способ воздействовать на его сознание.
V
До появления книги Вольфингера историки предполагали, что Рудольф IV представил «новонайденные» привилегии (возможно, вместе с рядом подлинных грамот) на утверждение императору и своему тестю Карлу IV Люксембургу весной 1359 г. в Праге[268]. Об этой встрече, как и о предыдущей — в октябре, — не известно ничего, за исключением сроков, в которые она могла состояться, да и то приблизительных. Императору трудно было бы добраться до своей столицы раньше первых дней мая, поскольку с 7 по 14 апреля он пребывал в Майнце[269], с 17-го по 25-е — в Нюрнберге[270], а 27 апреля был еще только в Зульцбахе по дороге в Чехию[271]. Зульцбах от Праги отделяет примерно 260 километров, которые вряд ли можно было преодолеть быстрее, чем за четыре дня, а то и за все пять.
С другой стороны, Рудольф IV и его 12-летний брат Фридрих названы свидетелями в трех грамотах, выпущенных канцелярией Карла IV в Праге 5 мая[272]. При этом 6 мая Рудольф издает собственное распоряжение уже в Пильзене (Пльзене)[273]. Расстояние между Прагой и Пильзеном — около 100 километров, которые при всем желании трудно было бы преодолеть за день. Если Рудольф не поставил свою подпись в Праге заранее, он должен был пуститься в путь чуть ли не сразу же после одобрения грамот в императорской канцелярии — утром или днем — 5 мая и весьма спешить в пути. Грамоты эти, адресованные бенедиктинскому аббатству в Эльвангене и братьям ордена Святого Гроба, представляли собой не что иное, как подтверждение Карлом IV привилегий, выданных некогда Людовиком Благочестивым, Фридрихом I и Генрихом (VII). Точно такое же императорское подтверждение как раз и требовалось Рудольфу IV для его собственных «старинных грамот», но он не получил его ни в тот день, ни когда бы то ни было позднее…
Отзвук трудной майской встречи, быть может, слышится и в странном эпизоде, который случится в ноябре того же 1359 года. Тогда архиепископы Герлах Майнцский и Вильгельм Кёльнский вдруг стали публично защищаться от напраслины, которую, по их словам, возвел на них в глазах Карла IV герцог Рудольф IV. Как узнали князья, Габсбург обвинил их в том, будто они с ведома (а значит, и при поддержке) папы Римского готовятся свергнуть императора и избрать на его место венгерского короля Лайоша I[274].
Когда же Рудольф IV мог распространять свои наветы? В литературе исходят из предположения, что он запустил интригу лишь незадолго до ее разоблачения — не ранее сентября[275]. Однако вообще-то ничто не мешает допустить, что осенью его обвинения лишь были преданы широкой огласке, тогда как с императором он мог ими поделиться уже существенно ранее. В самом деле, не пытался ли Рудольф IV запугать ими Карла IV еще во время майского свидания? Если принять во внимание, что герцог выступает в этой истории верным союзником Карла IV, то осенью 1359 г., когда отношения между обоими серьезно обострились, ему такая роль уже не годилась. Тем более что 2 августа Рудольф IV в венгерском Пресбурге (Братиславе) клятвенно подтвердил все договоры, заключенные ранее его отцом с королем Лайошем I[276]. В логике «клеветнических утверждений» такой союз означал бы недвусмысленный переход на сторону противников Карла IV, отчего Рудольфу IV странно было бы упрекать рейнских курфюрстов в нелояльности государю — ведь он сам проявлял такую же.
Другое дело — весенняя встреча герцога и императора (а иных до мая следующего года и не будет). Представ перед Карлом IV в качестве верного вассала, спасающего венец, а то и жизнь сеньора от коварных заговорщиков, Рудольфу легче было бы надеяться и на выполнение его пожеланий[277]. Конечно, несмотря на всю исключительную деликатность дела, герцог, наверное, мог бы отправить свой сомнительный донос и позднее — с гонцом. Однако один оборот в оправдательном письме Герлаха Майнцского Карлу IV намекает на иное. По словам прелата, Рудольф «нашептывал императору» свою напраслину[278]. Конечно, метафора — не лучший аргумент в пользу допущения, что герцог лично излагал Карлу IV свои домыслы, но ведь автор легко мог подобрать не менее сильную метафору и на случай, если бы Габсбург отправил свои инсинуации императору, скажем, в «пропитанном ядом злобы» послании.
Разумеется, здесь проходит черта, за которой историк рискует вступить на зыбкую почву недоказуемых предположений, — как и представляя себе Рудольфа IV, взбешенного твердым отказом венценосного тестя и яростно скачущего прочь от Праги — притом почему-то в сторону Баварии, а не Австрии[279]…
Как бы то ни было, если герцог и надеялся на легкое подтверждение Карлом IV воли давних императоров и королей, титулы которых Люксембург унаследовал, то он сильно просчитался. Даже согласовать срок и место передачи имперских ленов и то, очевидно, снова не удалось. Согласно фальшивке, император должен был сам приехать в Австрию, чтобы передать лены герцогу — несоразмерная честь для любого вассала[280]. В итоге, судя по последующим событиям, пражская встреча не только не могла оправдать надежд, которые Рудольф IV питал, создавая «Большую привилегию», но и должна была глубоко его разочаровать, быть может, даже обидеть[281].
Видимо, только после той встречи (а вовсе не ранее, как принято считать в литературе) Рудольф IV стал проявлять открытое недружелюбие к императору. Всего месяц спустя, в июне 1359 г., он начинает пользоваться новыми титулами пфальцэрцгерцога (можно перевести как придворный архигерцог) и старшего имперского ловчего, которые ему якобы предоставляла «Большая привилегия»[282]. К тому же времени для него изготовили новую парадную печать, на которой герцог был изображен в венце с дугой и крестом — тоже в соответствии с буквой «Большой привилегии»[283] (илл. 5). Печать, разумеется, несла новые титулы. На аверсе Рудольф IV провозглашал себя «Божией милостью дворцовым архигерцогом» не только Австрии, Штирии и Каринтии, но еще Швабии и Эльзаса[284]. На реверсе он был представлен в качестве «Божией милостью старшего ловчего Священной Римской империи»[285]. Кроме того, по ребру печати шел леонинский стих с прямой отсылкой к поддельной грамоте Фридриха Барбароссы: «Как известно, Австрия — надежный щит империи и ее сердце; о чем свидетельствует император август Фридрих I в написании, скрепленном золотой буллой»[286].
В августе Рудольф IV, как уже говорилось, подтвердил отцовские договоры о дружбе с королем Венгрии — иными словами, намекнул на свою нелояльность к императору. В сентябре он заключил союз с братьями Эберхардом и Ульрихом, графами Вюртембергскими. В их длинном договоре ближе к концу возникает неожиданный мотив. Стороны согласовывают возможное поведение на случай, если император вдруг «скончается» и возникнет необходимость избирать нового короля Римского[287]. (Германия, как известно, была выборной монархией и государя для нее избирали узким кругом князей, имевших на это право, — курфюрстов.) Если же курфюрсты не смогут остановиться на одной кандидатуре и выберут двух соперничающих претендентов, герцог и графы не станут враждовать друг с другом, даже поддерживая разных кандидатов. В случае же, если либо герцог, либо один из братьев сам будет избран королем, то высокие договаривающиеся стороны окажут ему поддержку против любого соперника.
Вероятность того, что хотя бы часть курфюрстов остановят свой выбор на Эберхарде Вюртембергском (Ульрих всегда оставался в тени амбициозного брата), которого к тому же поддержит Рудольф IV, уже сам запасшийся почти королевским венцом, была, конечно, ничтожно мала. Речь в этой клаузуле шла несомненно о претензиях самого Рудольфа IV. Причем на единогласное избрание курфюрстами он, похоже, не рассчитывал, собираясь бороться за корону с каким-то соперником.
Тем самым герцог исходил из опыта и мыслил категориями недавнего политического прошлого. Последние «двойные» выборы состоялись в 1314 г., приведя к гражданской войне и долгой политической нестабильности. Карл IV, готовя будущую Золотую буллу, явно хотел символически завершить эпоху смут, начавшуюся именно в 1314 г.[288] Поэтому он включил положение, по которому кандидат, получивший голоса простого большинства курфюрстов, должен быть признан победителем точно так же, как если бы за него проголосовали все[289]. Знал ли Рудольф IV об этой норме Золотой буллы или нет, но он категорически расходился с ней в своих политических построениях.
Конфликт между герцогом и императором, начавшийся в мае 1359 г., будет постепенно развиваться на протяжении всего последующего года, пока в августе 1360 г. вообще-то миролюбивому императору не придется выдвинуть войска — правда, против вюртембергских графов, а не их союзника, собственного зятя. Однако сообщение об этих событиях пражского придворного хрониста не оставляет сомнения в том, что при дворе Карла позицию Рудольфа IV считали столь же враждебной императору, сколь и политику обоих графов[290].
Только теперь читатель может в полной мере оценить, как высоки были ставки в игре, начатой смелыми экспериментами Рудольфа IV над «значимым прошлым». Конструирование «правильной» истории не было для него ни забавной мистификацией, ни поводом проявить или расширить собственную эрудицию, ни средством добиться тех или иных частных уступок. Дело шло о власти самого Рудольфа IV и ее пределах, о владении герцогской шапкой, а то и короной, в конечном же счете, возможно, — о жизни и смерти. Закономерно, что решающим аргументом в семейном споре тестя с зятем в конце концов стало оружие.
VI
Когда австрийские и прусские историки в XIX и XX вв. согласно усматривали цель авторов «Большой привилегии» в вычленении Австрии из состава империи, в установлении ее суверенитета, резко отличаясь лишь в оценках исторических последствий такого шага, они приписывали Рудольфу IV и его соратникам намерения, совершенно тем чуждые[291].
Однако в чем действительно могла состоять цель герцога? Легко согласиться с самым общим утверждением Морава, что амбициозная подделка должна была серьезно укрепить позиции Рудольфа (и всей его династии) в конкурировании с другими крупными княжескими семьями внутри империи. К тому же позиции эти только что оказались заметно ослаблены.
Как известно, Габсбургов не оказалось среди участников двух имперских собраний 1355–1356 и 1356–1357 гг., на которых князья приняли свод имперских законоположений, впоследствии получивших название Золотой буллы императора Карла IV. Еще серьезнее выглядело то, что, согласно той же Золотой булле, Габсбургам не досталось места среди курфюрстов — князей, избиравших короля. Причем и текст Золотой буллы, и политическая практика тех лет создавали впечатление, что собрание курфюрстов теперь приобретет значительную роль во всех делах империи, а не только во время редких выборов нового государя.
Отсюда историки практически единодушно предположили, что «Большая привилегия» стала прямым ответом обиженного Рудольфа IV на Золотую буллу, начисто проигнорировавшую интересы третьей в империи (наряду с Люксембургами и Виттельсбахами) королевской династии[292]. Ведь стоило только ввести в действие все требования «Большой привилегии», как австрийские герцоги заняли бы в Священной Римской империи положение, сопоставимое со статусом курфюрстов. Голоса при избрании короля они, правда, так и не получали, но во всем остальном не отставали от конкурентов.
Лишь относительно недавно Морав стал доказывать, что комплекс фальшивых грамот, созданный при венском дворе, вопреки общепринятому мнению не мог быть ответом на Золотую буллу уже хотя бы потому, что в Вене ни единого ее списка к моменту появления «Большой привилегии» еще не было[293]. (Первые рукописные копии Золотой буллы в венских собраниях прослеживаются только с XV в.[294]) Возразить Мораву попытался А. Заутер, не очень, впрочем, далеко отойдя от его суждений[295]. Оба ученых одинаково отмечали, что между двумя документами не обнаруживается точных текстуальных совпадений[296]. Некая неприятная информация о переменах в империи, на которую Рудольф IV посчитал необходимым ответить столь решительным образом, поступила к нему, согласно Мораву, «устно, [сформулированной лишь] в самых общих чертах и [переданной только] на уровне межличностного общения». На взгляд же Заутера, точек соприкосновения между обоими текстами было больше, чем усмотрел Морав. Отсюда следует, что содержание Золотой буллы в некоторых особенно важных ее пунктах Габсбургам пересказали довольно точно. Однако и Заутер не представлял себе, чтобы эти сведения дошли до двора Альбрехта II (а позднее — Рудольфа IV) иначе как переданными «устно, в самых общих чертах и на уровне межличностного общения». Различие в позициях двух ученых оказывается, таким образом, скорее количественного, нежели качественного свойства: вопрос сводится к тому, пересказали ли в Вене главные положения Золотой буллы лишь поверхностно и приблизительно (Морав) или же довольно подробно и относительно точно (Заутер). Между прочим, о содержании Золотой буллы они оба, отец, Альбрехт II, и сын, будущий Рудольф IV, могли быть оповещены «устно, в самых общих чертах и на уровне межличностного общения» не кем иным, как самим Карлом IV во время его визита к обоим Габсбургам на большой княжеский съезд в Вене в июле 1357 г. Ведь, несмотря на отстранение от круга курфюрстов, общение между ними и двором императора-Люксембурга отнюдь не прерывалось[297].
Пожалуй, и Морав, и Заутер все же преувеличивают значение текста Золотой буллы — как такового или в пересказе. Ни они сами, ни, кажется, никто из их предшественников не рассмотрел возможность того, что «Большая привилегия» могла появиться отчасти как реакция на рассказы не только (а может быть, и не столько) о тексте Золотой буллы, сколько о церемониально-торжественном обрамлении, в котором ее провозглашали. Яркие имперские церемонии, организованные Карлом IV в Меце, почтительно описывались и теми хронистами, которые о самой Золотой булле, видимо, ничего не слышали[298]. Однако даже не знавшие о ней современники должны были заметить, что в Нюрнберге и Меце происходило нечто особенное, в чем Габсбурги так и не приняли участия. К числу самых запоминающихся церемоний в Меце относились, безусловно, и сценки с выполнением курфюрстами их почетных придворных служб для императора. Не отсюда ли возникло стремление Рудольфа закрепить за собой титул имперского старшего ловчего? Потягаться за этот титул с маркграфом Майсенским (получившим его от Карла IV только в 1350 г.) было Габсбургу вполне по силам, покольку такая же почетная должность уже числилась за герцогами Каринтийскими[299].
Впрочем, при ближайшем рассмотрении содержание «Большой привилегии» представляется куда масштабнее ревнивого соперничества с Золотой буллой или с торжествами, сопровождавшими ее опубликование. Возможному главному мотиву появления фальшивки историки, пожалуй, до сих пор не уделили должного внимания. Они все, конечно, отмечали, что до появления на свет долгожданного первенца 26 февраля 1361 г. ближайшим наследником Карла IV оставался его зять Рудольф. Разумеется, курфюрсты имели право избрать на римский трон любого понравившегося им князя. Однако при прочих равных условиях у наследника правившего государя, тем более если он принадлежал к другой династии, шансов им понравиться имелось больше. Не кроется ли в этом простом обстоятельстве главная разгадка решительных политических шагов австрийского герцога?
Несомненно, сам Рудольф до начала 1361 г. имел все основания считать себя наследником Люксембурга. Более того, после императорской коронации Карла IV в 1355 г. освободился титул, претендовать на который потенциальному преемнику было бы естественно. Это титул короля Римского (т. е. короля Германии), который до римского похода 1355 г. носил сам Карл IV. При немалых амбициях Рудольфа, подкрепленных родственной близостью с императором, он не мог не задумываться над возможностью самому быть избранным курфюрстами королем Римским — притом не в отдаленном будущем, а практически сейчас, после перехода семейных титулов и владений Габсбургов в его руки. «Дополнить» церемонию передачи ленов избранием королем Римским было бы в этой логике делом самым естественным. Некогда Ваттенбах четко написал, что целью Рудольфа было стать rex Romanorum[300]. Однако последующие историки сделали почему-то многое, чтобы затуманить этот, казалось бы, простой вопрос. Даже автор самой новой монографии предпочитает говорить экивоками, что Рудольф стремится к «квазикоролевскому достоинству», статусу, «схожему с положением кронпринца», вместо того чтобы сформулировать политическую цель герцога в терминах его времени[301]. Другие историки уходят еще дальше от сути вопроса, вспоминая, что еще в XIII столетии возникал проект превращения Австрии в королевство, и Рудольф IV собирался его возобновить — поскольку, дескать, обладая тремя герцогствами, Габсбурги вполне могли бы претендовать и на то, чтобы объединить их в королевство. Такая гипотеза навязывает политикам XIV в. логику, свойственную куда более поздним временам. Уместнее исходить из того, что стасус собственного княжества был важен для Рудольфа IV прежде всего как инструмент для повышения личного стастуса в империи, а не наоборот.
Фальшивые грамоты решали в пользу герцога много накопившихся проблем и внутри самой Австрии, и за ее пределами, но, помимо всего прочего, они делали Рудольфа IV безусловным лидером среди возможных претендентов на второй по значимости титул в империи. Превращение герцогской шапки в императорскую корону с дугой проще всего объяснить борьбой Рудольфа не за королевский статус владений Габсбургов, а за свой статус короля Римского — будущего императора. Тогда справедливое, но слишком общее суждение Морава, что Рудольф IV с помощью подделок хотел набрать очки в конкурентной борьбе с другими князьями, приобрело бы определенность политической цели: речь могла в данном случае идти не о конкуренции вообще, а о конкуренции за освободившийся королевский титул[302].
В свое время Карл IV добился лояльности Альбрехта II, обещав ему, возможно, не только породниться, но и возвести будущего зятя в короли Римские. Во всяком случае, сразу после успешных переговоров между Карлом и Альбрехтом II в 1353 г. монахи австрийской обители Цветль, по словам современника (а скорее всего, и очевидца), вышли встречать Карла и 14-летнего принца Рудольфа так помпезно, словно они приветствовали императора и короля Римского[303]. Если отсчитывать от того момента, то Карлу предстояло получить императорский венец лишь через два года, а Рудольфу — жениться на дочери Карла через три. Тем не менее во владениях герцога Альбрехта II, похоже, все готовы были уже признать в них будущих императора и его преемника. Поэтому Рудольфа IV можно понять, если он, едва став герцогом, начал бы добиваться того, что в его глазах принадлежало ему по праву. К тому же 19 марта 1358 г. третья жена императора, Анна Свидницкая, принесла ему дочь Елизавету. Легко представить, сколь разочарован был полом новорожденной ее отец. Но точно так же несложно представить, как перенервничали оба Габсбурга — Альбрехт II и Рудольф, — ожидая известия о том, сыном или дочерью разрешится императрица. Новость о появлении на свет Елизаветы должны были воспринять в Вене с огромным облегчением, но она же означала, что императорская чета после почти пяти лет бездетного брака все же способна произвести на свет потомство. А это должно было заставить Рудольфа IV либо полностью отказаться от своих планов, либо же, напротив, поспешить с их реализацией[304].
Его лихорадочную активность 1358–1360 гг. необязательно объяснять личной импульсивностью, которую ему обычно приписывают в литературе. Спешка герцога, напротив, оказывается при ближайшем рассмотрении вполне разумной тактикой — ему нужно было во что бы то ни стало закрепить за собой статус наследника Карла IV прежде, чем у того, возможно, родится сын. Однако по той же самой причине император вряд ли горел желанием потакать стремлениям герцога.
Возможно, отзвуком тех надежд и разочарований стала смутная фраза, промелькнувшая в переписке правителей Мантуи и Милана. В послании от 27 апреля 1359 г. Уголино Гонзага сообщает своему родственнику и союзнику Барнабо Висконти о возвращении мантуанского посла из Чехии, от императора. Новость, которую тот с собой привез, относилась к Рудольфу IV. Герцог якобы старался добиться чего-то, о чем корреспондентам известно, но не добился и даже не может надеяться добиться впредь, потому что курфюрсты не согласны с его замыслом[305].
Комментаторы этого места в Regesta Imperii и других публикациях, включая самые последние, напрасно связали его со слухом, переданным в хронике Маттео Виллани, о том, что Карл IV якобы провозгласил Рудольфа IV «королем Ломбардии»[306]. В Северной Италии тотчас живо вообразили, как войска герцога со дня на день перейдут Альпы, и перепугались не на шутку. Князья и коммуны начали лихорадочно возводить укрепления[307]…
Между тем хроника Виллани позволяет довольно точно датировать появление слуха сентябрем 1358 г. — месяцем, на который хронист ошибочно относит смену правящего князя в Вене. Хотя Виллани и говорит, что молва держалась долго, неужели ее так и не смогли опровергнуть в течение полугода, чтобы она якобы смогла отразиться в «мантуанском известии»? К тому же к северу от Альп, да еще в Праге, никто не стал бы серьезно поддерживать разговор с послом о столь странном назначении Рудольфа. И самое главное: молва, переданная хронистом, утверждала, будто Рудольф IV по решению императора уже принял королевский титул[308], тогда как Гонзага описывает ситуацию, в которой Рудольф IV еще только добивается какого-то повышения, а император ему в этом препятствует — со ссылкой на нежелание курфюрстов. Сопоставление показывает, тем самым, что в свидетельстве Виллани и в цитировавшемся письме речь шла совсем о разных новостях, хотя и в равной мере относившихся к Рудольфу IV.
При взгляде не с южной стороны Альп, а с северной слух, переданный Виллани, выглядит, конечно, совсем неправдоподобно. Во-первых, непонятно, какие насущные политические задачи дома Габсбургов решило бы приобретение Рудольфом титула короля ломбардцев. Во-вторых, поскольку Карл IV в январе 1355 г. сам короновался в Милане, странно было бы ожидать, что он отдаст кому бы то ни было — даже зятю — свой новый титул. Однако слух — как слуху и положено — все же может передавать реальные обстоятельства — пусть и в искаженном виде. Таким реальным обстоятельством могло быть стремление Рудольфа действительно стать одним из причастных к империи королей, но только, разумеется, королем не «ломбардцев», а «римлян»[309].
В логику той же догадки хорошо укладывается и «мантуанское донесение». Оно показывает, что при дворе Карла IV (как, видимо, и при североитальянских дворах) знали об усилиях Габсбурга повысить собственный статус. Однако, в отличие от двора венского, там знали и о другом: император настроен в любом случае разочаровать герцога — со ссылкой на якобы скептическое мнение курфюрстов. Разумеется, такая ссылка всегда звучала весомо, но она становилась убийственным аргументом именно в том случае, если Рудольф претендовал на титул короля Римского. Ведь короля Римского, в отличие от «короля Ломбардии», должны были избирать курфюрсты.
Как бы то ни было, строка из письма Гонзага, видимо, может быть понята как намек и на содержание пражских переговоров в октябре предыдущего года, и на политический контекст, в котором пришлось изготавливать венскую фальшивку, и как предвосхищение отказа Карла IV пойти навстречу желаниям австрийского герцога при их будущей встрече в начале мая. Собираясь в конце апреля 1359 г. в Прагу, Рудольф IV мог еще надеяться убедить венценосного тестя пойти ему навстречу. Но при императорском дворе уже знали, что герцогу будет отказано, притом со ссылкой на настроение курфюрстов — то ли и впрямь доподлинно известное, то ли приводимое лишь в качестве неопровержимого аргумента для отказа.
В послании Уголино Гонзага (вернее, в той краткой регесте, что была опубликована) имеется существенная хронологическая нестыковка, на которую никто не обращал внимания. Мантуанский посол якобы вернулся от императора из Чехии. Однако Карл IV покинул Чехию в конце февраля и до конца апреля разъезжал в основном по Рейнской области. (Кстати, одно из последних писем из Праги, датированное 27 февраля 1359 г., император отправил в Мантую, адресовав его Гвидо Гонзага, отцу Уголино.)[310] Так сколько же времени должен был ехать от императора «из Чехии» посол, если привезенную им новость пересказывали в Мантуе как свежую 27 апреля? Либо эта новость на самом деле еще февральская, и Уголино тянул с ее оглашением, либо же сочинитель письма путается в географии: ни в марте, ни в апреле его посол не мог встретиться с императором в Чехии… А если эта новость февральская, то не отражает ли она тем более содержание переговоров между юным герцогом и императором на их встрече еще в октябре 1358 г.?
Их предмет таким образом в самых общих чертах обрисовывается: Рудольф IV хотел, чтобы передача ему имперских ленов сопровождалась провозглашением его если и не королем Римским, то хотя бы кандидатом на избрание. (Отсюда, кстати, и требование изображения на печати венца с дугой.) Эта гипотеза объясняет не только смысл «мантуанского письма», но и согласовывает между собой сообщения двух хронистов — современников событий, в сходной мере симпатизировавших австрийской стороне. Один пишет, что Рудольф IV поспешил в Прагу, чтобы получить «королевскую власть» (regnum)[311], другой же вспоминает, что размолвка между императором и герцогом вышла из-за передачи в лен герцогства Австрийского[312].
VII
Историки обычно исходили из того, что создание «Большой привилегии» было проявлением враждебности по отношению к Карлу IV, направлено на конфронтацию с ним. Представление странное, если принять во внимание, что подтверждать поддельные грамоты должен был тот же самый Карл IV[313]. Не мог же он это делать совсем уж вопреки своим интересам. Каким образом, находясь в конфликте с Карлом IV, Рудольф IV мог бы добиться от него признания своих фальшивок? Опираясь на один лишь авторитет древних государей, пренебречь волей которых Карл якобы не мог, даже если принятые теми решения полностью противоречили его собственной воле? Куда естественнее Рудольфу IV было рассчитывать на сотрудничество с Карлом, полагая, что тот и сам заинтересован в передаче титула короля Римского ближайшему родственнику. Ведь ранее император давал основания для таких надежд, доверяя Рудольфу важные имперские посты — ландфогства — в Эльзасе и Швабии (возможно, правда, лишь в силу соответствующих соглашений с Альбрехтом II). А если так, то и новообретенные грамоты не должны были бы вызвать отторжения у Карла IV, поскольку превращали его зятя в самого привилегированного князя империи. Кого же, как не Рудольфа, должны теперь избрать курфюрсты на германский престол?
Конечно, Рудольф IV и его советники должны были знать, что доброжелателей у них при дворе Люксембурга мало, а то и вовсе нет. Помимо прочего, это означало, что представленные ими «старинные» документы могут быть подвергнуты самой придирчивой проверке. Сотрудники императорской канцелярии наверняка начнут сравнивать их с грамотами тех же самых государей, но только из архива Люксембургов, — и именно потому столько стараний фальсификаторы уделили творческому копированию давних подлинников. Однако вряд ли герцогу имело смысл приниматься за столь сложное предприятие, только чтобы позлить венценосного тестя. Тот в конце концов и впрямь не на шутку разгневался, но, видимо, из-за интерпретации, которую дали габсбургской авантюре его собственные соратники и «привлеченные эксперты». Они же, как известно, усмотрели в «старинных грамотах» Рудольфа сознательное посягательство на власть Карла IV, попросту мятеж, — а за ними на ту же точку зрения некритично встали и современные историки[314].
У советников Карла IV имелись основания заподозрить в нестандартной акции Рудольфа восстание, но из этого еще вовсе не следует, что сам герцог видел вещи в том же самом свете, когда замышлял свою авантюру. Эту тонкость историки в своих оценках «Большой привилегии» по большей части не учитывали и потому, думается, переоценивали силу конфронтационного заряда, сознательно закладывавшегося герцогом в его произведение. При всей юношеской пылкости вряд ли австрийский князь мог всерьез полагать, будто курфюрсты выберут его королем Римским без серьезной поддержки со стороны императора и уж тем более вопреки воле государя. Другое дело, что герцог и его советники неверно оценили ситуацию и дали противникам прекрасный повод обвинить их в коварных происках против Карла IV. Происки действительно начались — вряд ли случайно в договоре Рудольфа IV с вюртембержцами зашла речь о возможной кончине 43-летнего императора, — но начались они только после переговоров герцога с государем в мае 1359 г. и, видимо, под впечатлением от их итогов.
Еще летом 1360 г. Рудольф IV питал иллюзии насчет действенности средства, выбранного им для воздействия на Карла IV. Иначе 11 июля этого года папский легат Эгидий из Виченцы, епископ Пассау Готфрид и два аббата — из Райхенау и Генгенбаха — не подписали бы в Вене при участии трех нотариев три копии 21 грамоты из герцогского архива. Четверо достойных прелатов заверили таким образом, что сами видели и читали скопированные грамоты, и в них не содержится никаких подозрительных подписок и исправлений[315]. Из 21 заверенной грамоты семь были поддельными, но вряд ли всех поручителей посвятили в авантюру, хотя один из них — Готфрид Пассауский — мог быть в курсе дела. Скорее именно здесь и сработало искусство венских канцеляристов. Нам так ничего и не известно о том, возили ли ко двору Карла IV сфабрикованные оригиналы «Большой привилегии» — будь то еще в октябре 1358 г., как полагает Вольфингер, или же в мае 1359 г. Однако их копии, заверенные двумя епископами, двумя аббатами и тремя нотариями, в императорскую канцелярию доставили точно.
То, как пункт за пунктом Карл IV «отрецензировал» эти заявки Рудольфа IV, заслуживает отдельной статьи. Главное, что всерьез идти навстречу своему зятю он не собирался. Впрочем, об истинной причине бескомпромиссности Карла ни проигравшие ему графы Вюртембергские, ни Рудольф IV могли тогда еще не догадываться. Мы же сегодня вправе предположить, в чем было дело: с лета 1360 г. Анна Свидницкая снова была в положении. Зачем же Карлу было передавать титул короля Римского зятю, если всего через полгода императрица, возможно, дала бы жизнь принцу-наследнику? Именно так и случилось: выходит, не напрасно Карл IV еще в 1358 г., во время первой беременности супруги, покрывал золотом и драгоценными камнями реликварий и гробницу св. Вацлава[316]. Святой, хотя и не сразу, послал долгожданного наследника, который при крещении естественно получит имя Вацлава…
В конце концов, когда конфликт между тестем и зятем пройдет уже несколько стадий, то затухая, то разгораясь вновь, император в марте 1362 г. возьмет клятву с четырех курфюрстов (Майнцского, Трирского, Пфальцского и Саксонского) никогда не избирать ни Рудольфа, ни любого из трех его братьев в короли Римские. Сам Карл в своем качестве курфюрста Чешского тогда же поклялся архиепископу Майнцскому за своего наследника, будущего короля Чехии, что после кончины Карла IV тот тоже не будет голосовать за Габсбургов — «из-за известного ущерба, который часто причинялся империи герцогами Австрийскими»[317]. Эти клятвы, думается, и являются самым красноречивым выражением того, к какой цели стремился герцог Рудольф и какого результата он достиг.
VIII
Из венского комплекса поддельных документов наибольший интерес — как еще у авторов XIV и XV вв., так и особенно у современных историков — вызывали две «древнейшие» грамоты «Большой привилегии», включенные в Heinricianum. За изготовление их «оригиналов» не взялся даже гениальный имитатор почерков, что и понятно — образцов для подражания у него в этом случае не имелось. Конечно, венские фальсификаторы могли исходить из справедливого предположения, что оригиналами, с которыми можно было бы сверить подделки, не располагала не только их канцелярия, но и никакая иная. Кроме того, для реализации своего замысла они хитро выбрали форму транссумпта: в случае провала можно было все свалить на неискушенность Генриха IV — это он в далеком 1058 г. повелся на подделки и сгоряча подтвердил их. Что же до Рудольфа IV, то юный герцог всего лишь простодушно предъявляет старинную императорскую грамоту, чудом уцелевшую в его архиве. Если в ней вдруг что-либо не так, он сам тут совершенно ни при чем.
В тех древних «уступках или привилегиях», которые Генрих IV подтверждал маркграфу Австрийскому Эрнсту, была одна существенная особенность: в давние времена их предоставили «благородному маркграфству Австрийскому» не просто древние императоры, но «императоры язычников»[318]. Генрих IV проявляет прекрасную осведомленность в том, что если одни язычники выдают грамоты другим, то эти документы не имеют никакой силы «для людей и народов, уверовавших в Иисуса Христа, как и для их земель»[319]. Отсюда историку становится понятно, что, по мнению создателей фальшивки, язычество «древних императоров» — обстоятельство крайне досадное, поскольку оно даже в их же собственных глазах лишает правовой силы приведенные в грамоте документы. Поэтому представление их в виде транссумпта служит не только цели замаскировать подлог. Христианского государя Генриха IV вызвали на сцену еще и для того, чтобы легализовать постановления его языческих предшественников. Ему это прекрасно удается, ведь он повелевает, дабы две скопированные им привилегии рассматривались отныне так, словно их выдали «божественные и христианнейшие императоры»[320]. Его пожалование Эрнсту за верную службу состоит в первую очередь именно в «христианизации» грамот, представленных маркграфом императору.
Языческий характер древних постановлений так беспокоит фальсификаторов, что они позволяют себе совсем уж странную фразу, над которой потом будут много иронизировать критики «Большой привилегии». Генрих IV объявляет, что он переложил грамоты с «языческого» на латинский язык[321]! Странно было бы подозревать венских канцеляристов в незнании того, что «языческие императоры» выражали свою волю тоже на латыни. Быть может, сотрудники Рудольфа полагали, будто до Генриха IV должны были дойти тексты, то ли с самого начала составленные на немецком языке, то ли переведенные — специально для «австрийцев»? Впрочем, скорее здесь напрашивается другое предположение, кажется, не высказывавшееся до сих пор специалистами. Автор текста, наверное, имел в виду, что подлинные грамоты были написаны какими-то странными буквами в необычной манере, с древними сокращениями и лигатурами, а теперь их расшифровали и переписали нормальным канцелярским шрифтом. Речь могла идти, тем самым, не собственно о языке, а о манере составления документов и их написания. К палеографической стороне проблемы фальсификаторы, как ясно из вышесказанного, относились с великим тщанием. Ныне мы сказали бы в аналогичном случае, что публикуем не академическое издание древнего текста, а облегченное, приспособленное для восприятия неподготовленным читателем.
Выходит, создатели «Большой привилегии» отчаянно пустились на преодоление нешуточных препятствий только ради того, чтобы непременно включить в свой шедевр две особо «древние» грамоты. Фальсификаторам пришлось составлять их тексты вслепую, без каких бы то ни было образцов перед глазами, и совсем не представляя себе, как обычно работали канцеляристы в дохристианские времена. И еще им понадобилось затратить дополнительные интеллектуальные усилия, чтобы вернуть «языческим» привилегиям действенность в христианской империи XIV в. Очевидно, обеим этим «древнейшим грамотам» отводилось исключительно важное место в концепции создателей «Большой привилегии».
IX
Автором первой «языческой грамоты», цитируемой в Heinricianum, был не кто-нибудь, а сам Гай Юлий Цезарь. Написал же он следующее: «Мы, Юлий, император, мы, цезарь и почитатель богов, мы верховный август имперской земли, мы опора мира, шлем всей области Восточного края и ее обитателям милость Рима и мир наш. Повелеваем вам при нашем триумфе, чтобы вы принадлежали высокочтимому сенатору и дяде нашему, потому что мы вручили вас в вечное феодальное владение ему и его наследникам, как и прочим потомкам из его дома, чтобы вы навечно оставались при них и их потомстве. Поскольку не до́лжно нам устанавливать власть над ними, мы дарим ему и указанным его преемникам все блага поименованной Восточной земли. Сверх того, мы принимаем указанного нашего дядю и всех его преемников советниками в самый тайный наш Римский совет таким образом, чтобы впредь ни одно важное дело не решалось без его ведома. Дано в Риме, столице мира, в день Венеры, в первый год нашего царствования и в первый год золотой подати»[322].
Нет необходимости доказывать, что история, рассказываемая в этой грамоте, должна была выглядеть в глазах образованной элиты вполне правдоподобно — иначе зачем бы фальсификаторам ее вообще сочинять? Действительно, исторически ложное мнение о том, что Цезарю доводилось бывать в Подунавье, высказывалось задолго до Рудольфа IV. Так, жители Зальцбурга еще во второй половине XII в. были уверены, что Цезарь основал их город. То же самое говорили и про местечко Мельк, больше всего известное своим монастырем[323]. С Веной — сложнее: самые ранние слухи о ее связи с Цезарем дошли, насколько известно, только из XV в. Историк и профессор Венского университета Томас Эбендорфер рассказывал около 1450 г., что якобы само название Вены происходит от того, что Цезарь в ходе войн с германцами часто бывал здесь и даже провел в ней и в соседнем Тульне почти два года (usque ad biennium)[324]. Его младший современник Эней Сильвио Пикколомини слышал другую версию: Цезарь будто бы осаждал Вену два года, а не жил в ней[325]. Байка про два года (в любых ее вариантах) — наверное, новое изобретение: если бы она была на слуху уже при Рудольфе IV, в «грамоте Цезаря» ее должны были бы обыграть. Зато «воспоминание» о том, что земли Австрии некогда были завоеваны именно Цезарем, в середине XIV в., видимо, представлялось венским канцеляристам несомненным — иначе о военной кампании им стоило бы рассказать в «привилегии Цезаря» подробнее.
Грамота составлена хитро: читатель должен догадаться, что в ней говорится об уже состоявшейся победе Цезаря и о его первых указах после подчинения «жителей Восточного края» — в тот самый момент, когда завоеванная земля обретала новый статус — теперь уже в составе Римской империи. Й. фон Унгерн-Штернберг совершенно прав, утверждая, что главная причина «изобретения» привилегии от Цезаря состояла в том, что в Германии именно Цезаря считали основателем Римской империи[326]. Это представление недвусмысленно подкрепляется и самой «поздней» из поддельных грамот, составленной от имени короля Рудольфа I, в которой король подтверждает, помимо прочего, и оба «языческих письма», включая написанное «Юлием — первым императором»[327].
Однако здесь важно точно расставить акценты: Цезарь рисуется в грамоте основателем не просто империи, но, главное, той правовой традиции, которая длится и «сегодня» — в середине XIV в. Притом она не просто длится, но и определяет «конституцию» империи нынешней. Здесь-то, видимо, и кроется один из ответов на вопрос, почему Рудольф IV и его соратники никак не смогли обойтись без заведомо сомнительной «грамоты Цезаря»: они задались целью выявить самый исток действовавшего в их дни правового порядка. То, что найденное ими решение вовсе не было самоочевидным, следует хотя бы из сложностей с «языческим» характером древних установлений, которые авторам пришлось специально преодолевать. Методика преодоления, видимо, была взята из университетской практики: постановления «языческих императоров», как и суждения «языческих юристов», составляют значительную часть «Корпуса гражданского права», но они стали важнейшим источником права в средневековой Европе именно потому, что были в той или иной форме «христианизированы» императором Юстинианом I. «Генрих IV», настаивая на том, что законы, написанные язычниками и для язычников, не имеют силы для христиан, все же допускал приобретение ими такой силы с санкции христианского императора. В этом он, видимо, воспроизводил если и не букву, то уж во всяком случае дух какого-нибудь введения в университетский курс римского права. Канцлеру Иоганну Риби, вероятно, приходилось слышать сходные рассуждения от университетских наставников.
Итак, Цезарь оказался необходимой рубежной фигурой как минимум по двум причинам. Во-первых, он основал ту самую империю, в правовом пространстве которой живут и действуют как Карл IV, так и Рудольф IV. Во-вторых, он завоевал австрийские земли, включив их в состав Римской державы — и только с этого момента, очевидно, начинается их история — во всяком случае, имеющая хоть какое-то значение для фальсификаторов. Выбор исходной точки был сделан осознанно — ничего само собой разумеющегося в нем не было. Историю Австрии можно было прослеживать от совсем иных корней, примеры чему в историографической практике XIV в. имеются.
Так, около 1310 г. монах Бертольд из Кремсмюнстерского монастыря убеждал читателя, что название Österreich произошло от имени народа остроготов (остготов), населявшего прежде эту область[328]. По сравнению с версией «Большой привилегии» эта гипотеза создавала заметную дистанцию между Австрией и империей: средневековому интеллектуалу трудно было признать в остроготах носителей римской государственности (даже если в исторической действительности те как раз и пытались представить себя таковыми).
Куда более экзотическую теорию создал в конце XIV в. неизвестный автор (историки предлагали разные имена, но ни одно пока надежно не подтвердилось), составивший, видимо, по заказу герцога Альбрехта III (младшего брата Рудольфа IV) удивительную «Хронику девяноста пяти правлений». Из 95 сменивших друг друга правителей Австрии, детально описанных в этом произведении, 81 были полностью выдуманы — вместе со всеми их многочисленными родственниками, большинство которых оказались либо язычниками, либо — позднее — иудеями, твердо придерживавшимися своей религии. Вообще-то Австрия сразу досталась Иафету — как и Штирия, Каринтия, Бавария, Чехия и многие другие европейские страны, включая Русь[329]. Однако первый из настоящих правителей Австрии — рыцарь Авраам из Темонарии — явился в Подунавье с супругой Сусанной (тоже рыцарского рода), сыновьями Ахаимом и Ралимом, а также дочерью Дентаримой только на 859-й год после Всемирного потопа. Переселение это было вынужденным: Авраама с семьей прогнал его сеньор граф Саттан Алигеморский. В итоге Авраам не только провозгласил себя маркграфом новообретенной земли, уже называвшейся к тому времени Юдеисапта (т. е. Открытая евреям), но и придумал ей герб в виде золотого орла на черном поле[330]… Уже в седьмом поколении маркграф Нюнтер провозгласил себя герцогом. Его сын женился на графине Венгерской, а правнук — на герцогине Чешской[331]… Первым же христианским князем стал св. Амман, граф Римский. Правил он 43 года и вместе со своей супругой, св. Еленой, тайно распространял христианство. Хотя он претерпел мученичество, а Елена — нет, их обоих погребли вместе как великих святых в наипочетнейшем месте — под алтарем св. Петра в ватиканской базилике[332]…
Такая реконструкция событий выглядит тем страннее, что по меньшей мере превращение Австрии из маркграфства в герцогство прекрасно документировано. О «повышении статуса» Австрии объявил Фридрих I Барбаросса в том самом дипломе 1158 г. — «Малой привилегии», — который вдохновил венских фальсификаторов на их творчество. Выходит, ни автор «Хроники девяноста пяти правлений», ни ее заказчик даже не слышали ни о «Малой привилегии» (к тому времени уже уничтоженной, но перед тем неоднократно скопированной)[333], ни о «Большой привилегии» (которую бережно хранили в княжеском архиве). Еще в середине XV в. образованнейший Томас Эбендорфер с доверием отнесся к этим странным выбросам чьего-то исторического воображения и в начале своей «Хроники Австрии» долго и послушно следовал за фантастической «Хроникой девяноста пяти правлений»[334]. Судя по большому числу сохранившихся рукописей, последняя вообще пользовалась немалой популярностью у австрийских интеллектуалов XV в.
Составители «привилегии Юлия Цезаря» исходили совсем из иных, чем у Бертольда из Кремсмюнстера или неизвестного сочинителя «Хроники девяноста пяти правлений», представлений о полезном прошлом, которое следовало воссоздать срочно и любыми средствами. За прозрачным намеком на завоевание Австрии Цезарем как на «час ноль» австрийской истории следовал другой намек — куда менее заметный даже сегодняшним историкам. Скептики, сомневавшиеся в подлинности грамоты, сразу же взялись иронизировать по поводу некоего никому не известного «дяди» Юлия Цезаря, под власть которого передавались завоеванные австрийцы. Между тем слово avunculus здесь представляется таким же переводом с немецкого, как и обозначение Австрии словосочетанием terra orientalis, вызвавшем не меньше насмешек, поскольку при взгляде из Рима Австрия может лежать только на севере, но никак не на востоке.
Историки до сих пор не заподозрили, что «грамоту Юлия Цезаря», видимо, не сочиняли сразу на латыни, а сначала составили немецкий черновик, который позднее латинизировали. Отсюда в латинский текст попали по меньшей мере два германизма. Первый — terra orientalis — это, разумеется, Österreich, второй же — avunculus — это Oheim[335]. До XVIII в. слово Oheim использовалось специально для обозначения брата матери, но в немецких княжеских грамотах так могли называть едва ли не любого дальнего родственника[336]. В нарушение всех норм составления пожалований фальсификаторы не рискнули назвать имя «дяди» «первого императора», но что им было делать? Даже сегодня задача эта непростая: дядей Цезаря по отцу мог являться Секст Юлий Цезарь, но это неточно. За другого дядю можно при желании счесть самого Гая Мария, поскольку тот был женат на тетке Гая Юлия Цезаря. Совсем плохо обстоит дело с возможным «дядей по матери», поскольку семейство, к которому принадлежала Аврелия, определяется лишь приблизительно. Высказывалось предположение, что ее братьями могли быть Гай, Марк и Луций Котты, но некоторые специалисты его решительно оспаривают. Соратникам Рудольфа IV любые гипотезы на сей счет, разумеется, оставались неизвестны, к тому же вряд ли они подразумевали, что их герой приходился именно дядей Цезарю — просто относился к какой-то его родне. Тем не менее гипотетический анонимный сенатор — родственник Юлия Цезаря — оказывался в их построениях более важной фигурой, чем видится современным исследователям. Из текста грамоты легко понять, что Рудольф IV сам должен быть из числа преемников (successores) «дяди» Цезаря — если не из прямых его наследников (heredes), то уж точно из отпрысков его дома (sue domus descendentes), иначе не имело бы смысла писать о том, что на них распространяются щедрые пожалования «первого императора»[337].
Здесь мы соприкасаемся с еще одной характерной исторической теорией. Неожиданное для многих избрание в 1273 г. графа Рудольфа Габсбурга королем Римским вызвало со стороны его противников шквал упреков в худородстве. В ответ стали звучать голоса, что на самом деле Габсбурги продолжают один знатный итальянский род. Если судить по версии происхождения Габсбургов, которой в самой середине XIV в. Матиас из Нойенбурга открывал свою хронику, к тому времени уже стало ясно, что Габсбурги — не просто из Италии, а прямо из Рима[338]. Спустя еще 100 лет Томас Эбендорфер четко называет тот славный римский род, от которого и «ответвились» Габсбурги — это были знаменитые Колонна[339]. Однако Лотский обнаружил признаки того, что уже во времена Рудольфа IV и даже еще раньше Габсбурги полагали, будто ведут свой род именно от Колонна. В частности, Рудольф IV назвал одного кардинала из рода Колонна тем самым словечком Oheim[340]. Что же до самих Колонна, то они с XI в. настаивали на своем происхождении из дома Юлиев[341]. Правда, позднее, в изменившейся обстановке, Колонна начнут выводить свой род из германских земель. Как раз в середине XIV в. Петрарка писал с иронией о своих покровителях, что Колонна явились с берегов то ли Роны, то ли Рейна, то ли из какого-то другого глухого угла[342]. Однако Рудольф IV вполне мог быть еще не в курсе такого генеалогического поворота. Как ни странно, даже Лотский не связал «Грамоту Цезаря» с «итальянской генеалогией» Габсбургов, хотя такая связь и напрашивается. Ведь уважаемый «родственник Цезаря» и одновременно предок Рудольфа IV вряд ли мог быть каким-либо иным представителем семейства Юлиев, нежели как раз тем, на происхождении от которого в свое время настаивали Колонна[343].
В размахе генеалогических претензий Габсбурги не выбивались из общего ряда немецких князей. Рудольф IV наверняка сам видел на стенах зала в замке Карлштейн — любимой резиденции его тестя — изображения предков Карла IV: род императора выводился через дом герцогов Брабантских непосредственно от Карла Великого. Впрочем, линия его точно установленных предков тянулась так глубоко в прошлое, как только было возможно: через троянского царя Приама к самому Ною[344]…
X
Почтенный родич Цезаря в качестве сеньора австрийцев был полезен не только при выявлении благородных корней Габсбургов, но и для решения одной более актуальной проблемы. В конце концов к середине XIV в. дом Габсбургов мог уже похвастаться тремя королями Римскими (за Рудольфом I последовали Альбрехт I и Фридрих Красивый), да и размах их семейных владений, включавших три герцогства, был вполне под стать королям. Слухи о якобы низком происхождении дома Габсбургов уже не могли досаждать Рудольфу IV так же, как они, видимо, вредили в свое время Рудольфу I. Зато в 1358 г. все еще прекрасно помнили, что Габсбурги — пришлая династия, лишь недавно — в 1276 г. — силой захватившая власть над Австрией. Конечно, местная знать, поддержав Рудольфа I против чешского короля Пржемысла Отакара II, ясно показала, что швабский правитель ей милее славянского, но первые поколения Габсбургов должны были ощущать, что австрийцы видят в них чужаков.
Альбрехт II мог чувствовать себя в австрийских землях уже увереннее своего отца и деда, но подлинный перелом в отношении к династии случится, видимо, только после Рудольфа IV и во многом благодаря его ярким начинаниям. Самыми известными из них остаются основание Венского университета, усилия по созданию самостоятельного венского епископства (для чего поддельному Генриху IV и понадобилось передавать в полную власть австрийских маркграфов епископство Пассауское, к которому относилась Вена) и кардинальная перестройка венского храма св. Стефана с целью превратить его в кафедральный собор[345]. Ретроспективно Рудольф выглядит едва ли не как отец нации, но вряд ли его воспринимали так при жизни. Его лихорадочная «патриотическая» активность выдает скорее стремление окончательно преодолеть отчуждение австрийской знати к швабам-Габсбургам, заслужить ее уважение.
Вспомним, что «прерывистость» австрийской истории была главной проблемой и для местной историографии[346]. Казалось бы, правильнее всего хронистам было обнаружить какую-нибудь родственную связь между последним Бабенбергом, погибшим в 1246 г., и кем-либо из Габсбургов. Однако нащупать ее, очевидно, оказалось невозможно даже при всем желании[347]. Благодаря же обнаружению «грамоты Цезаря» сомнительная до тех пор историческая легитимность Габсбургов могла разом превратиться в бесспорную. Если «родич Цезаря» являлся их предком, то выходит, что именно Габсбурги и были исконной правящей династией в Австрии с самого часа «ноль». В таком случае как раз любимые австрийцами Бабенберги оказывались узурпаторами, не говоря уже о мимолетных претендентах на Подунавье из числа чешских или венгерских королей. Отвоевание же Австрийского герцогства королем Рудольфом I у Пржемысла Отакара II сразу превращалось из сомнительного захвата в морально оправданное возвращение узурпированного семейного наследия, полученного предком Габсбургов лично от самого Юлия Цезаря — основателя Римской империи и завоевателя земель на Дунае. Вся история Австрии моментально приобретала целостность, одновременно становясь совершенно правильной, логичной и в конечном счете справедливой.
Обратим внимание, что свою «правильность» австрийская история получала только при включении ее в историю империи, а потому вычитывать в этом тексте сепаратистские идеи — значит заведомо удаляться от понимания замысла фальсификаторов. Напротив, именно подчеркивание тесной связи Австрии с имперской властью вообще станет характерной чертой местной историографии. Ничего само собой разумеющегося в такой установке не было, ведь, например, в соседней Баварии местные историки проявляли склонность к тому, чтобы противопоставлять свое княжество империи[348].
Возвращаясь к той картине римского прошлого, которую рисовало воображение Рудольфа IV и его соратников, необходимо обратить особое внимание на высокую степень континуитета между эпохами — ведь Австрия после римского завоевания, оказывается, стала феодальным владением — feodotaria possessio — «дяди Цезаря». Для авторов грамоты не было принципиальной разницы в том, как устроены общества в их собственные времена и при Цезаре. И эта позиция не случайна, а принципиальна — она вытекает из необходимости предъявить законы времен принципата в качестве действующих и в середине XIV в. Законы эти сохранили актуальность именно потому, что неизменными должны были остаться и отношения, которые они регулировали. Собственно, и с законодательством Юстиниана дело обстояло точно так же…
Не намекает ли упоминание в грамоте «триумфа» все же на стремление авторов приглядеться к подлинным историческим реалиям эпохи? Однако из текста грамоты не следует определенно, что его составители имели в виду не вообще факт военной победы[349], но именно торжественную процессию, устраивавшуюся в Риме для победителя. После выхода в свет «Триумфов» Петрарки и появления многочисленных иллюстраций к ним в XV столетии слово «триумф» действительно начнет ассоциироваться прежде всего с пышным шествием, но было ли это значение известно к северу от Альп еще в 1358 г.?[350] Конечно, сам Петрарка его уже знал ранее, ведь он начал работать над «Триумфами» еще в 1352 г.
В пользу того, что авторы, быть может, все-таки слышали о древнеримских триумфах как процессиях, говорит, пожалуй, лишь упоминание Рима как места составления «грамоты Цезаря». Ведь попросту отметить собственную победу над австрийцами Цезарю скорее всего было бы логичным в той же сдавшейся Вене или в каком-нибудь другом значимом месте только что покоренной страны. Для празднования же настоящего триумфа Цезарю, конечно, необходимо было вернуться в Вечный город.
Впрочем, упоминание некоего «самого тайного Римского совета» (secretissimum consilium Romanum), в котором суждено заседать «родственнику Цезаря» и его потомкам, не добавляет иллюзий, будто составители документа всерьез интересовались древнеримскими реалиями. Реалии середины XIV в. тоже отставали от полета фантазии фальсификаторов, поскольку «самый тайный Римский совет» отсутствовал не только при Цезаре, но и при Карле IV. Для объяснения этого места в «письме Цезаря» есть две возможности. Первая состоит в том, что Рудольфу хотелось просто стать доверенным советником императора, без ведома которого не решалось бы впредь ни одно важное дело. Такое желание выглядит вполне уместным у кандидата в короли Римские.
Второе объяснение имеет отношение если не прямо к тексту Золотой буллы 1356 г., то к информационному полю вокруг нее. Как известно, в Булле имелось положение, согласно которому курфюрсты должны ежегодно собираться под руководством государя, чтобы обсуждать насущные политические проблемы «на благо империи и мира»[351]. Хотя из таких запланированных собраний состоялось лишь одно — в самом конце 1356 г., — вряд ли всего два года спустя Рудольф IV и его советники могли быть уверены, что новый институт, о котором, наверное, уже распространялись всяческие слухи, так никогда и не заработает.
Нельзя утверждать (как в литературе иногда делается), будто Рудольфу очень хотелось войти в число курфюрстов: на их исключительное право избирать нового главу империи создатели «Большой привилегии» нигде не посягнули. Наверное, потому, что главная цель австрийского герцога состояла (как было, думается, достаточно подробно показано выше) вовсе не в том, чтобы оказаться среди избирателей, а в том, чтобы самому быть ими избранным. Зато вступить в круг курфюрстов как высших советников императора ему, видимо, представлялось выгодным[352]. Отсюда и мог появиться «самый тайный Римский совет», получивший от Цезаря полномочия обсуждать все важные дела в империи — но почему-то лишь после того, как в него вошел «дядя», приобретший Австрию в феодальное владение. Впрочем, «самый тайный Римский совет» и образоваться мог только что — ведь грамота составлена в самый первый год правления (regnum) Цезаря, когда ему следовало заново выстраивать систему своей власти…
Кстати, в самом выражении secretissimum consilium Romanum угадывается, кажется, исходное выражение немецкого черновика. Наверное, оно звучало как unser geheimste (или heimlichste) Römische Rat (в соответствующем диалектном варианте). В латинском тексте здесь из-за грамматических несогласований просматривается правка, до сих пор исследователями не отмечавшаяся. Сначала речь шла вполне логично о приеме в состав совета одного только «дяди». Потом сочинители спохватились и вставили «et omnes eius successores», но забыли отредактировать заново всю фразу целиком.
Какое бы объяснение ни предпочесть, суть одна и та же: Рудольф IV стремился быть как можно ближе к императору как политическому центру империи и участвовать в принятии важнейших решений. Тем самым ни о каком «австрийском сепаратизме» в данном случае и говорить не приходится. Наоборот — герцогу, скорее всего, мечталось стать второй по значимости фигурой в империи. Только приняв это во внимание, можно правильно понять один из центральных пунктов пожалования: Цезарь передает «Восточную землю» со всеми ее благами своему родственнику, не оставляя ничего за собой и отказываясь от всякой власти над ним (и его преемниками). Наверное, именно такие отношения с Карлом IV представлялись Рудольфу идеальными: император не принимает ни одного важного решения, не посоветовавшись с зятем, но при этом никоим образом не вмешивается в дела его княжества. На сепаратизм это совсем не похоже: цель фальсификаторов состоит в укреплении позиций Рудольфа IV именно как имперского князя.
Историки справедливо обращали внимание на то, что получателем привилегии оказался не анонимный «дядя» с его потомками, а земля Восточного края, представленная ее обитателями. В качестве последних понимались, надо полагать, только знатные люди, которые должны были отныне держать «феодальные владения» от своего сеньора — родственника их завоевателя. Образ «земли» как юридического субъекта, к которому привилегии и относятся, проводится сочинителями последовательно через весь комплекс «Большой привилегии». Смысл этой концептуальной находки определен в исторической литературе, думается, верно: она является еще одним средством преодолеть «прерывистость» австрийской истории. Средство это отлично сработает и в том случае, если родство Рудольфа IV с Юлием Цезарем не признают безоговорочно. Ведь окажется неважным, какие княжеские династии сменяли друг друга в Вене: никакие перемены не приведут к упразднению давних привилегий — потому что они были даны не князьям, а «земле» как неизменному целому.
При всей тонкости найденных фальсификаторами решений в «грамоте Цезаря» не все оказалось удачным. Критики сразу же ехидно обратили внимание на то, что «первый император» превратил свой когномен в один титул — «цезарь» — и явно досрочно присвоил себе другой — «август». Происхождение этой досадной ошибки очевидно: она идет из рутинной практики немецких княжеских канцелярий. Там привыкли видеть в слове caesar именно титул, а не имя, а о былой связи между титулом augustus и Октавианом Августом забыли начисто. Общее мнение состояло в том, что титул augustus, который взяла на вооружение еще канцелярия Конрада III (1138–1152), происходит от глагола augere и поэтому означает «расширитель» или «умножитель» (империи)[353]. Соответственно слово и переводилось на немецкий язык как «Mehrer», примеры чему можно обнаружить едва ли не в каждой королевской или императорской грамоте, написанной по-немецки. Тем самым автор фальшивки на свой взгляд очень логично образовал оборот «август имперской земли» (terre imperialis augustus), потому что кто как не Цезарь действительно расширил пределы основанной им империи? Это латинское выражение тоже является, видимо, переводом стандартного немецкого канцелярского оборота Mehrer des Reiches. Ведь обозначение Австрии как terra orientalis (от исходного Österreich) уже показывает нам, что переводчик склонен был передавать слово Reich как terra. Однако сочетание augustus terrae справедливо показалось ему ущербным по смыслу, отчего он и добавил третье слово — imperialis. Неясно, впрочем, откуда здесь взялось еще и слово supremus? Если подразумевается «Oberster Mehrer», то это сочетание необычно и должно быть скорее всего засчитано за собственное изобретение фальсификаторов. В любом случае требуется дальнейшее изучение текста, чтобы понять, действительно ли «заказчик» (сам герцог?) сначала набросал «грамоту Цезаря» полностью по-немецки, предоставив затем канцлеру перевести ее на латынь, или же грамоту с самого начала писали на латинском языке, неосторожно воспроизводя стандартные формулы, идущие из практики составления немецких грамот.
Впрочем, воспроизводить все подряд было, естественно, заведомо нельзя. Чем заменить постоянный оборот «Божией милостью» — von Gottes Gnaden (Dei gratia)? Составители подобрали здесь вполне «языческий» эквивалент: «cultor deorum» — почитатель богов. Трудно сказать, была ли это сознательная цитата из Горация (Оды I, 34)[354] или же переделка агиографического топоса «cultor Dei». Впрочем, последний и сам, похоже, изначально представлял собой «полемическое переосмысление» строки из Горация.
О римском календаре авторы подделки не имели ни малейшего представления, точно так же, как и о политических обстоятельствах прихода Цезаря к власти — иначе они не датировали бы грамоту первым годом его regnum. (Если бы сам Цезарь или любой другой повелитель Рима классической поры применил к своему правлению это слово, то, скорее всего, дни его были бы сочтены. Самому Цезарю хватило и одного лишь подозрения в том, что он к regnum стремится.) Зато о посвящении римлянами дней недели различным богам в Вене что-то слышали, а может, просто переиначили на классический лад обычное германское обозначение пятницы как дня женского божества. В результате нам сообщают, что Цезарь составил свою грамоту в пятницу — в день Венеры (с которой у него имелись тесные родственные связи — правда, Рудольф IV и его канцлер могли о них и не знать), — но месяц и год остаются неизвестными. Отсутствие ясного указания на год особенно досадно, потому что так и остается непонятным, с какого рубежа Цезарь мог отсчитывать свое regnum — пусть и в одних лишь грёзах фальсификаторов.
XI
Вторую привилегию Австрия получила от Нерона. «Мы, Нерон, друг богов и распространитель их веры, предводитель римской мощи, император и цезарь и август. Мы вместе со всем нашим сенатом пришли к заключению, что Восточная земля (terra orientalis) должна быть отличена перед всеми прочими землями, потому что она и все ее жители славным образом превосходят всех [прочих] подданных Римской империи. Поэтому мы провозглашаем [своей] императорской властью эту землю навеки свободной от всех податей и сборов, будь то уже наложенных или же тех, что еще [только] будут взиматься нами и нашими преемниками. Мы также желаем, чтобы эта земля вечно пребывала свободной. Также мы повелеваем римской властью, чтобы никто не обременял сию вышеуказанную землю враждебными действиями ни по какому поводу. Если же кто-либо поступит вопреки этому, то как только он совершит такое, его надо будет подвергнуть опале Римской империи и никогда уже ее с него не снимать. Дано в Латеране в день Марса, великого бога»[355].
Использование в «Большой привилегии» имени Нерона объяснить куда труднее, чем выбор в качестве «отца-основателя» Юлия Цезаря. Нерон, мягко говоря, не пользовался почтением в христианской традиции — как позднеантичной, так и средневековой. Рассматривали его в качестве не только исторического персонажа — гонителя христиан, — но и фигуры эсхатологической. Нерон представал предтечей Антихриста — то ли уже при жизни, то ли в будущем, — когда он вернется в конце времен[356]. Нерону досталось заметное место в публицистике времен борьбы за инвеституру, где он изображался образцом грешника и тирана, причем полемисты уподобляли ему не только «плохих» императоров, но и «плохих» пап[357]. Во французском эпосе и некоторых других жанрах XII в. Нерон даже иногда превращался в демона[358].
Венские фальсификаторы проявили изобретательность и, похоже, изрядное чувство юмора, пока работали над титулатурой этой грамоты. Оказывается, по их мнению, Нерон называл себя «amicus deorum et fidei eorum propalator» — «другом богов и распространителем веры в них». Понятно, что Нерон не мог торжественно именовать себя «гонителем христиан», однако как-то намекнуть в титуле на его антихристианскую деятельность авторам, видимо, хотелось непременно. В конце концов именно своими репрессиями Нерон главным образом и вошел в христианскую картину прошлого. Тут фальсификаторы делают очень непростой шаг: они словно ставят себя на место языческого императора и стараются взглянуть на христиан глазами «правоверного язычника». Действительно, под таким углом зрения казни сторонников Иисуса из Назарета представляют собой не что иное, как «распространение веры» в языческих богов и оказание им цезарем «дружеской» помощи.
Доказательство того, что и для венских энтузиастов Нерон оставался в соответствии с давней традицией именно гонителем христиан, содержится в самой «поздней» грамоте из комплекса венских подделок — в подтверждении Рудольфом I привилегий его предшественников. В ней Нерону дан непростой для понимания эпитет durchaehtunder Kaiser[359], который, однако, в конечном счете переводится как «император-тиран», «император-гонитель»[360]. (Почему Ю. Унгерн-Штернберг полагает, что эпитеты «тиран» или «гонитель» в данном контексте имеют положительные коннотации, непонятно.) Тем самым получает подкрепление наше предположение, что титул «друг богов и распространитель веры в них» в «грамоте Нерона» становится неким переводом на «языческий язык» того, что на австрийском диалекте XIV в. передавалось выражением «durchaehtunder Kaiser»: одно следует понимать как зеркальное отражение другого.
Еще Ваттенбах обратил внимание на то место в изданной им же самим малоизвестной хронике общины Матзее, где ее автор неодобрительно рассказывал о сумасбродных (по его мнению) поступках Рудольфа IV[361]. Поскольку автор хроники — некий Кристиан Гольд — был деканом местной общины секулярных каноников, не приходится удивляться, что особенно его раздражало недолжное отношение Рудольфа IV к Церкви. В частности, хронист жаловался, что герцог «тиранил» австрийское духовенство, всячески его «преследуя»[362]. По словам Гольда, сам герцог якобы дерзко заявлял: «В своей земле хочу быть папой, архиепископом, епископом, архидьяконом и деканом!»[363] Аббатов в пределах своих владений он тоже желал назначать и снимать самостоятельно. «И говорил, что он из рода Нерона, бывшего первым гонителем клира»[364].
Если это сообщение провинциального каноника, пусть и недоброжелательно настроенного к герцогу, признать сколько-нибудь достоверным, то привлечение именно Нерона к защите привилегированного положения Австрии оказывается выражением несколько необычных персональных вкусов Рудольфа IV.
Заутер идет еще дальше в интерпретации смысла «привилегии Нерона». Он предлагает связать ее с содержанием собственно той грамоты Генриха IV, в которую были включены привилегии «языческих императоров». Один из ее важнейших пунктов состоит в том, что маркграф Эрнст, его преемники и «Австрийская земля» становятся advocati et domini Зальцбургского и Пассауского епископств. Иными словами, линия Рудольфа IV на угнетение клира в духе Нерона получает здесь, согласно Заутеру, продолжение и полное развитие[365]. Тем более что в версии Гольда Рудольф IV вспомнил, что он из рода Нерона прежде всего потому, что хотел назначать и снимать настоятелей в своих владениях, но также и в связи с намерением перенести епископскую кафедру из Пассау в Вену[366]. Бегрих усмотрела еще один мотив добровольно признававшегося Рудольфом IV сходства с Нероном в его «герцогской шапке», точнее говоря, короне, форма которой тоже была задана поддельными привилегиями Генриха (VII) и Фридриха II. Когда австрийский герцог выбрал для своей короны характерные треугольные зубцы, он мог вдохновляться изображениями древнеримских императоров на монетах — теми, где правители предстают в «сияющих», «лучистых» венцах. Первым же так, по сведениям Бегрих, изображал себя Нерон[367]. Впрочем, убедительно доказать ее предположение будет непросто.
Подлинная роль Нерона в историческом нарративе «Большой привилегии» историками так и не была определена, хотя ее легко понять при условии, конечно, что Гольд более или менее точно передает действительно произнесенную Рудольфом реплику. Если Нерон — предок Рудольфа IV, то, следовательно, он близкий потомок того самого загадочного «дяди Цезаря». Тогда он же является и римским сеньором австрийцев. Иными словами, это первый князь Австрии, ставший римским императором, — некоторым образом alter ego самого Рудольфа, как он, видимо, представлял свое будущее. При таком допущении становится понятной и знаковость фигуры самого Нерона — она отмечает столь же важный рубеж в «конституционном развитии» Австрии, как и фигура Цезаря[368].
Вряд ли в канцелярии Рудольфа IV разбирались в генеалогии Гнея Домиция Агенобарба, отца Нерона, и Агриппины Младшей, его матери, действительно близких к дому Юлиев-Клавдиев. Однако там, видимо, знали, что Юлий Цезарь не оставил прямых потомков и императорская власть переходила каким-то его боковым родственникам. «Нерон», к сожалению, не указывает, на каком году своего правления и по какой причине он решил облагодетельствовать «Восточную землю». Если при венском дворе знали о том, что Нерон провел юные годы в провинции, почти ссылке, то почему бы ему не жить тогда в наследственных владениях по берегам Дуная? Как раз в те трудные времена будущий государь и мог познакомиться с исключительными качествами обитателей своей семейной вотчины. Становится понятно, почему Нерон вдруг возлюбил «жителей Восточного края» больше всех прочих подданных империи. Соответственно возвысить их ему было резонно сразу же после прихода к власти. Однако это все догадки, и чтобы восстановить подлинный исторический кругозор Рудольфа IV и его соратников, требуется найти новые свидетельства. Пока же стоит отметить, что сочинители знали о важной роли, которую в Риме играл сенат, и о том, что даже тиран Нерон должен был оглашать свои распоряжения так, как если бы они были приняты совместно с сенаторами. Интересно было бы знать, откуда в средневековой Вене эти вполне достоверные сведения…
Никто из историков пока не обращал внимания на то, что «Нерон», в отличие от «Цезаря», указал точное место, в котором он издал свою грамоту: Латеран. Крайне маловероятно, чтобы фальсификаторы — люди, безусловно, образованные — считали Латеран отдельным городом, объектом того же порядка, что и Рим, указанный Юлием Цезарем как место издания его привилегии. Представление о Латеране как дворце и резиденции епископов города Рима вряд ли могло так легко стереться из памяти даже в эпоху Авиньонского пленения пап, на которую пришлось сочинение «Большой привилегии». В таком случае упоминание Латерана, быть может, содержало еще одну нотку черного юмора: гонитель христиан (и христианского клира) располагается во дворце будущих римских пап… Впрочем, за наличие здесь комизма поручиться нельзя. Ведь то же самое место при желании можно прочитать и в противоположном смысле: именно там, откуда некогда жестокий Нерон руководил гонениями, установит свой трон преемник князя апостолов…
Куда яснее здесь просматривается другое обстоятельство. Память о том, что Латеран некогда был императорским дворцом, поддерживалась на протяжении Средневековья в рамках двух традиций — устной и письменной. Устная питалась многочисленными паломничествами в Рим, где и сегодня в древнем Латеранском баптистерии показывают ванну, в которой якобы принял крещение Константин. Письменная же опиралась прежде всего на два литературных произведения: во-первых, на написанный еще в V столетии и сразу ставший весьма популярным «агиографический роман» «Деяния Сильвестра» и, во-вторых, на созданный по его мотивам то ли в VIII столетии (что вероятнее), то ли в начале IX в. «Константинов дар». В обоих текстах император Константин предстает сначала гонителем христиан не хуже Нерона, а затем катехуменом и новообращенным. И в том и в другом сочинении его резиденцией называется Латеранский дворец, при котором после своего обращения император строит церковь[369]. В «Константиновом даре», сверх того, Константин в знак признательности дарит дворец епископу Сильвестру и всем его преемникам[370]. «Константинов дар» скорее мог быть источником вдохновения фальсификаторов, чем «Деяния…», поскольку этот текст был не только знаменит, но и легко доступен — и сам по себе, и в составе сборника «Лжеисидоровых декреталий»[371]. А вот заподозрить, что таким источником могла послужить «Золотая легенда» Иакова Ворагинского (ок. 1228–1298), бестселлер XIV в., трудно. Хотя история обращения Константина пересказывается там в двух разных версиях, Латеран не упоминается ни в одной из них[372].
Разумеется, исторический Нерон никогда не жил в Латеране (он лишь конфисковал в казну земельный участок в этом районе). Дворец там впервые построили только при Марке Аврелии[373]. Гуманисты в середине XIV в. уже могли знать, что Нерон выстроил себе колоссальный дворцово-парковый комплекс, протянувшийся от Палатина до Эсквилина, главную часть которого он назвал Золотым дворцом (Domus Aurea). Однако ничто не свидетельствует, что составители венской подделки уже читали Светония, так что о римском местопребывании Нерона они могли судить лишь по аналогии с Константином из «Константинова дара».
Правда, непосредственным источником для данного места «Большой привилегии» мог быть не сам «Константинов дар», а другой текст, на который ее исследователи пока также не обращали внимания. Большой популярностью в средневековой Германии пользовалось рифмованное историческое сочинение, написанное на немецком языке в середине XII в. и известное под неаутентичным названием «Хроника императоров». В нем рассказывалась история римских государей от Юлия Цезаря до Конрада III. В разделе, посвященном Нерону, автор утверждает, будто императору однажды пришло в голову… забеременеть. Под угрозой мучительной казни его врачи составили некий волшебный напиток, после приема которого в организме цезаря и впрямь зародился некий чудовищный червяк. Через положенное время он развился в жабу, которая в конце концов и выпрыгнула из горла Нерона. Увидев такие «роды», окружающие воскликнули «Lata rena!» («Лягушка родилась!»), отчего, дескать, и пошло название «Латеран»[374]. (Такую странную этимологию не предлагал больше ни один другой средневековый автор.)
Даже если составители фальшивки и не были знакомы со столь тонкими этимологическими изысканиями, очевидно, что в их сознании Латеран являлся главной резиденцией языческих императоров, а потому и Нерон должен был править империей оттуда.
Один пассаж в «грамоте Нерона» может создать впечатление, будто германским князьям приходилось то и дело платить налоги в императорскую казну. Иначе зачем было бы Нерону — притом как от своего имени, так и за будущих императоров (а значит, и за Карла IV) — провозглашать Австрию освобожденной от всех «рент и сборов» (terra absoluta omnis pensionis et census). Между тем князья, как и любые вассалы, должны были помогать своему сеньору прежде всего службой, материальные же пожертвования от них ожидались по тем или иным относительно редким поводам.
Один из них подробно описан в Золотой булле 1356 г. Там выдвигалось требование, чтобы курфюрсты при публичном совершении ими ритуальных «служб» государю жертвовали ему и его приближенным своих коней, а также ряд символических предметов из серебра (мерный шест с мерой для овса, жезл для канцлерских печатей, тазик для мытья рук, четыре блюда, кубок с крышкой) каждый весом в 12 марок, т. е. около 3,5 кг[375]. Составители документа предполагали, похоже, что такие «спектакли власти» будут ставиться ежегодно (и соответственно ежегодно императорская казна будет получать дополнительно почти два десятка килограммов серебра). На практике, однако, регулярные торжественные встречи курфюрстов с императором не закрепились, а ритуальные службы курфюрстов с подношением драгоценных предметов станут частью одних лишь коронационных торжеств. Почему-то в богатой литературе, посвященной Золотой булле, эту главу не пытались рассматривать под тем углом зрения, что император в ней пытается ввести новый побор. Видимо, молча предполагалось, что здесь только фиксировали давно сложившийся обычай, хотя никаких свидетельств его существования ранее не было известно.
Другая глава Золотой буллы лучше поможет понять истинные намерения императора Нерона. Во-первых, в ней говорится, что курфюрсты при передаче им ленов не платят ничего ни самому государю, ни его придворным и канцеляристам[376]. Во-вторых, однако, все прочие князья должны были в аналогичной ситуации заплатить 63,25 марки, т. е. примерно 15 кг серебра! Исключение делается лишь для того, у кого обнаружится привилегия, выданная императором или королем Римским[377]. У герцога Австрийского теперь такая привилегия появилась — к тому же древнее любых грамот, которые могли предъявить другие князья. Так что распоряжение Нерона, вероятно, стало откликом на слышанные Габсбургами рассказы о Золотой булле и ее требованиях. Ведь сведения о том, на каких условиях теперь будет происходить передача ленов, естественно, должны были интересовать Рудольфа IV в первую очередь. И хотя он их получил «устно, в самых общих чертах и на уровне межличностного общения», но, похоже, без особых искажений. Этой скрытой аллюзии на Золотую буллу историки до сих пор не замечали.
Сложнее дело обстоит с угрозой в адрес неизвестных недругов, которые могли побеспокоить главного и единственного бенефициара «грамоты Нерона» — «Восточную землю». Уместно предположить, что имелись в виду не внешние супостаты, которые должны бы сразу почувствовать мощь римского оружия, а какие-то внутренние завистники. Они, как и жители «Восточного края», подчинялись империи, отчего на них и можно было наложить имперскую опалу.
Институт имперской опалы в XIV–XV вв. неплохо изучен[378]. Он представлял собой сложно устроенный правовой механизм, дававший имперской власти возможность до некоторой степени воздействовать на вообще-то слабо ей подчиненных субъектов империи. Подвергнутому опале сначала необходимо было согласиться предстать перед императорским судом и смиренно принять его приговор. Если же опальный игнорировал троекратный вызов на суд, то опала принимала более жесткую форму. Во-первых, впредь в любых правовых спорах с соседями опального заведомо ждал проигрыш. Во-вторых, его изначальное дело рассматривалось судом в его отсутствие и соответственно с неблагоприятным для него исходом. Наконец, в-третьих, любые его недруги получали возможность, право, а то и поручение вредить ему всеми силами. Пострадавшему привлечь их к имперскому суду было уже невозможно. Теперь ему необходимо было повиниться, признать юрисдикцию имперского суда над ним и послушно предстать перед судьей, чтобы принять приговор или же возобновить процесс, но при заведомо худших перспективах его исхода, чем первоначально.
Невозможно представить себе, чтобы «Нерон» предполагал задействовать такой механизм против внешних противников или, тем более, императора. Поэтому мутным источником тех adversitates, которые Рудольфу IV при помощи Нерона следовало немедленно и навсегда пресечь, должны были стать соседние князья или же, скажем, швейцарские общины, то и дело бунтовавшие против Габсбургов. Скорее всего, «Нерон» имел в виду каких-то конкретных соседей, в которых герцог ощущал для себя угрозу, но что это были за соседи, в сохранившихся документах пока не просматривается.
XII
Было бы неосторожно утверждать, будто в работе венского творческого кружка выразились типичные представления средневековых интеллектуалов об историческом прошлом. Правильнее говорить о сложном соединении традиционализма и новаторства, притом соединении, видимо, весьма показательном для «состояния умов» именно того времени, того региона и той группы образованных князей и ученых-юристов. Традиционной была презумпция, что между эпохами, которые мы называем Античностью и Средневековьем, не было цивилизационной грани в сегодняшнем понимании. Собственно, и разных эпох не было, а Юлий Цезарь и Карл IV занимали свои места в общем для них обоих временно́м и политическом континууме. Разве не был Карл IV очередным императором римлян в ряду, начатом Юлием Цезарем? Сама же Римская империя, основанная тем же Юлием Цезарем, пребудет до Второго пришествия (что ясно следует хотя бы из авторитетного объяснения св. Иеронимом стихов 31–35 из второй главы Книги пророка Даниила), а потому она и составляет важнейшую основу единого исторического времени, в котором рядом могут сосуществовать Юлий Цезарь и Карл Люксембург. Поскольку это время гомогенно, то ничто не мешает, например, представлять себе Цезаря в средневековых доспехах — и художники действительно так и изображали «основателя Римской империи», притом не только до Рудольфа IV или при нем, но и спустя еще столетие после него. Чтобы убедиться в этом, достаточно взглянуть на цикл шпалер (илл. 6 и 7), изготовленных для герцога Бургундии Карла Смелого (или, возможно, для его придворного Гийома де ла Бома)[379].
Если внутри этого континуума и проводилась демаркационная черта, то совсем иного рода, нежели сегодняшний глубокий разрез между Античностью и Средневековьем. Своего рода пунктир, как мы видели, отделял языческую Римскую империю от империи христианской. Габсбургские фальсификаторы старались и эту пограничную линию стереть, будучи, впрочем, далеко не первыми. Стереть не до конца, разумеется, но до такой степени, которая позволила бы образам из античного прошлого служить легитимацией для сегодняшних политических нужд. Конечно, античные примеры охотно приводились средневековыми авторами и ранее, но одно дело — ссылки в нравоучительных или образовательных целях, совсем другое — в вопросах юридических. По мнению Рудольфа IV и его соратников, грамоты «Цезаря» и «Нерона» можно было при необходимости предъявить в суде, поскольку они не утратили своей юридической силы, тем более что их подтвердил христианин Генрих IV. Если принять во внимание, что Цезаря от Рудольфа IV отделяло 15 веков, то глубина правовой памяти суда и степень юридической когерентности империи, как их ощущали фальсификаторы, внушает почтение. Достаточно представить, как сегодняшний злостный должник по квартплате представляет в суде грамоту с наследственной привилегией, полученной его предками от Владимира Святого и освобождавшей их со всем потомством от уплаты любых поборов вплоть до Страшного суда. Вот только Владимир Святой века на три ближе к сегодняшнему дню, чем был Юлий Цезарь ко дням Рудольфа IV.
Здесь можно, конечно, сказать, что венские фальсификаторы с такой легкостью перекидывали мосты через бездну времени именно потому, что не в состоянии были даже толком оценить ее истинную протяженность. Их сознанию недоставало историзма, понимания постоянной переменчивости времен, отчего минувшее представлялось им стабильным, практически неизменным и плавно перетекавшим в столь же стабильное и неизменное настоящее. Историческое воображение авторов «Большой привилегии» словно скользило беспрепятственно в глубины былого по гладкой поверхности прошедшего времени, тогда как сегодняшнему историческому воображению приходится преодолевать своего рода силу трения и всяческое иное сопротивление, вызываемое «шероховатостью» различных времен и трудными стыками между ними.
В том, что касается легкости скольжения в прошлое, Рудольфа IV со товарищи вряд ли можно отнести к новаторам — здесь они выступают традиционалистами. Что античная история, что священная всегда представлялись средневековым интеллектуалам не столько отдаленными во времени, сколько почти сегодняшними. И Рождество, и крестные муки Христа, и Воскресение переживаются истинным христианином как события, повторяющиеся если и не ежедневно, то еженедельно или же — самое редкое — ежегодно. Да и одна из главных функций христианских реликвий состоит как раз в том, чтобы втягивать далекое, но релевантное прошлое в сегодняшнее настоящее. Если храм посвящен раннехристианскому мученику, да к тому же хранит его гробницу, то прихожанин может общаться с жертвой нероновых гонений почти как со своим современником: обращаться к нему с просьбами, получать от него милости, благодарить за них… Реликвии (как и memoria в целом) поддерживают «осовременивание» прошлого в сознании христиан, но вряд ли формируют этот принцип. Скорее наоборот: острая потребность в приближении на расстояние вытянутой руки релевантного прошлого (и его значимых персонажей) и привела сначала к распространению, а потом и к закреплению культа реликвий. Одна из причин (далеко не единственная, конечно) заката культа реликвий тоже будет состоять в изменении отношения европейцев ко времени — в частности, к смене их релевантного прошлого.
У истоков этих общеевропейских перемен стояли, как известно, итальянские гуманисты. В конечном счете именно они добьются того, что релевантным временем для европейцев станет классический Рим — тот самый, которым правили Юлий Цезарь и Нерон. Особо стоит вспомнить о гуманистах-эрудитах с их стремлением восстанавливать всевозможные детали минувшего. Осмысление постепенно накапливавшихся ими больших и малых отличий прошлого от настоящего и привело в конечном счете к нарастанию той самой «шероховатости» времен, что не позволяет нам сегодня так легко скользить вдоль оси времени в далекое прошлое. Авторам «Большой привилегии» тяга к точному воспроизведению исторических деталей еще не присуща. Фальсификаторы воспроизводили расхожие в их среде суждения, либо курсировавшие в устной форме, либо же взятые из современной им литературы. Тем не менее венские хитрецы очевидно исходили из того, что их знаний вполне достаточно для создания образа минувшего, который выглядел бы убедительным в глазах их главного читателя — Карла IV — и его окружения. Иными словами, их питала уверенность в том, что и при императорском дворе в истории Рима разбираются точно так же, как они сами — не хуже, но и не лучше. Собственно, даже самой градации на «лучшую» и «худшую» осведомленность в римской истории еще не могло быть в сознании фальсификаторов: это гуманисты будут вскоре щеголять точностью своих познаний перед другими гуманистами, чуть менее начитанными…
Утверждать, будто соратникам Рудольфа IV историзм был не присущ вовсе, все же несправедливо. Они прекрасно улавливали изменчивость времен хотя бы применительно к материальной стороне текста. На сегодняшний непрофессиональный взгляд, грамоты Генриха IV, Фридриха I, Генриха (VII) и Фридриха II внешне довольно похожи. Однако фальсификаторы старались не хуже нынешних палеографов уловить и передать самые мелкие особенности каждой из них, очевидно понимая, что правила оформления государевых дипломов со временем менялись — даже если не менялась сущность императорской воли. Логика текста, языковые обороты, метафоры могли оставаться неизменными, но пергамент, шрифт, написание особо значимых слов, канцелярские пометки с течением времен обязательно изменялись. При этом давние документы сильно не похожи на сегодняшние, а те, что были созданы в пределах последней сотни лет (вроде привилегии короля Рудольфа I), напротив, практически ничем не отличаются. Ход мысли здесь — не историка, а канцеляриста и архивиста, что заставляет нас обратить внимание на то, сколь заметно те или иные институции влияют на формирование исторической памяти. По сути сама мысль о создании «Большой привилегии» не могла появиться в голове у Рудольфа IV или Иоганна Риби, если бы в их распоряжении не было разобранного княжеского архива, где в относительном порядке хранились документы за несколько веков. Еще в XIII столетии наличие таких архивов у германских князей не было само собой разумеющимся. У князей часто не имелось постоянных резиденций, их дворы разъезжали по всей стране, а то и за ее пределами. Важные грамоты можно было сдать в монастырь, приближенный к правящему дому, каким у Габсбургов был Клостернойбург. Это обеспечивало надежное хранение документов, но, естественно, затрудняло повседневное обращение к ним княжеской канцелярии. Только создание собственного княжеского архива и систематическое использование его в работе канцелярии могло породить тот род историзма, который характерен для создателей «Большой привилегии». Именно поэтому ее исследователям стоит обратить внимание на разбор герцогского архива весной 1358 г. Институциональное развитие влияет на сознание вообще и на историческое сознание в частности.
В стремлении Рудольфа IV легитимировать сегодняшние политические амбиции с помощью правильным образом выстроенного минувшего не обнаруживается ничего революционного. Если бы фальсификаторы обошлись без изготовления Heinricianum, их произведение вошло бы в классику жанра как типичный пример средневековой политической подделки — разве что необычно подробной и разносторонне разработанной. Однако обе крайне рискованные грамоты «языческих императоров», без которых сочинители так и не смогли обойтись, придают всему памятнику особый колорит. Они свидетельствуют о серьезном сдвиге в системе ценностей, сопровождавшемся переменами в отношении как к прошлому, так и к настоящему.
Во-первых, ощущение себя в качестве члена политического сообщества стало превалировать над ощущением себя как члена сообщества религиозного. Если бы дело обстояло иначе, то Австрия получила бы свои основополагающие привилегии от христианских государей — Константина, Феодосия Великого, Карла Великого, а то и от римских пап. Язычество Цезаря и Нерона воспринимается сочинителями, конечно, как препятствие, но препятствие преодолимое. В то же время аргументация «от империи», а не «от веры» не стала еще само собой разумеющейся: авторы «Большой привилегии» сами переживали внутренний конфликт, передав его в рассуждении «Генриха IV» о том, что указы языческих государей могут иметь силу для христиан только после одобрения их христианским правителем.
Во-вторых, возникла потребность, видимо, в более глубокой, нежели ранее, разработке «исторического обоснования» для сегодняшних претензий. «Исторический фундамент», возведенный в «Большой привилегии», необычно глубок и выстроен в целом весьма умело. Ее авторы отличаются неожиданно тонкой игрой с контекстами: обе «древнейшие» привилегии не выбалтывают о себе все сразу, а дают заинтересованному читателю возможность самому постепенно доходить до понимания того, в каких исторических обстоятельствах они якобы были составлены. В этом случае к умолчаниям наших грамот историку следует прислушиваться не меньше, чем к их словам: именно умолчания поставляют ценные сведения об историческом кругозоре австрийского князя и его современников. Ведь авторы фальшивки рассчитывали на то, что сознательно оставленные ими лакуны в картине прошлого читатель сможет легко восполнить из запаса собственных знаний. К примеру, если в грамоте Цезаря не говорится о его кампании по завоеванию Подунавья, то лишь для того, чтобы «целевой читатель» сам вспомнил о ней. Соответственно историку следует исходить из того, что это выдуманное военное предприятие, о котором толком не сказано ни слова, было действительно широко известно — как минимум при габсбургском и люксембургском дворах.
В том, что для легитимации амбициозных планов Рудольфа IV он сам и его помощники решили использовать образы античных императоров, не стоит еще усматривать приближение Ренессанса. Зависимость, скорее, обратная: итальянский Ренессанс был порожден тем же сдвигом в образе мыслей, который к северу от Альп выразился, помимо прочего, в изобретении «Большой привилегии». Сама же историческая легитимация «поверх религиозного пограничья» из классической Античности стала, похоже, общей тенденцией, подготовленной не в последнюю очередь долгой практикой обращения с законодательством Юстиниана, включившим немало норм «языческих императоров».
Не будем забывать, что создателями Большой привилегии числились не только античные, но и средневековые императоры и короли. За этим угадывается не просто почтение фальсификаторов к самому институту империи, которое и так очевидно. Приняв корону в римском храме св. Петра в 1355 г., Карл IV стал первым полностью легитимным императором со дня кончины Генриха VII в 1313 г. Ситуация, в которой венские фальсификаторы взялись за свои труды, должна была восприниматься ими как совершенно необычная: во главе империи стоял государь, признанный папским престолом, всеми курфюрстами и остальными князьями империи. Такого не было на памяти уже двух поколений. Власть Карла IV никем не оспаривалась, а значит, и империя как институт представала вышедшей, наконец, из долгого кризиса и находившейся на многообещавшем подъеме. Впечатляющие церемониальные акты, сопровождавшие принятие Золотой буллы 1356 г., как раз и должны были показать, что империя, обретшая, наконец, легитимного главу, сильна как никогда. В этих конкретных политических обстоятельствах представлять империю в качестве оси времен и гаранта раз и навсегда установленного порядка было куда резоннее, чем, скажем, 15–20 годами ранее — при отлученном от церкви императоре, к тому же то ли вовсе узурпировавшем свой сан, то ли получившем его весьма сомнительным, до той поры вовсе неслыханным, образом.
Помимо всего прочего, «Большая привилегия» интересна историку и тем, что она выявила региональные различия в манерах работы интеллектуалов со значимым прошлым. Поскольку ее создатели рассчитывали на успех в императорской канцелярии, то тем более подделку должны были, по их мнению, признать и при других немецких (или, шире, североевропейских) дворах, если бы она вдруг туда попала. Фальсификаторы ориентировались тем самым на привычные им способы выявления подложных документов и на свой же уровень исторической подготовки, который у знатоков канцелярского дела, по их мнению, всюду должен быть примерно одним и тем же. Как раз в этом они просчитались, приняв собственные региональные традиции за всеобщие. В Италии и на юге Франции в то же самое время римских историков уже читали, притом с нараставшим интересом. Да и не только читали. Некий Феррето де Феррети (ок. 1297–1337) из Виченцы написал историю полувека (с середины XIII в. до начала XIV в.), взяв за образец труды Тита Ливия и Саллюстия. В Вене никому еще даже в голову не пришло бы отважиться на подобное предприятие. Поэтому неудивительно, что первая «отрицательная рецензия» на творчество Рудольфа IV и его канцлера поступила именно из Италии. Впрочем, история полемики на протяжении XIV и XV вв. вокруг австрийской «Большой привилегии» — это настолько обширный сюжет, что заслуживает отдельного обсуждения. Тем более что аргументы противников и защитников «Большой привилегии» выявляют характерные особенности исторического сознания в эти два столетия едва ли хуже, чем сам ее текст.
Иллюстрации
1. Герцог Рудольф IV. Живопись. Между 1359 и 1365 гг. Вена. Музей Вены. Источник: https://commons.wikimedia.org/wiki/File:14th-century_unknown_painters_-_Portrait_of_Duke_Rudolf_IV_of_Austria_-_WGA23515.jpg.
2. Передача императором Сигизмундом лена герцогу Баварскому. Миниатюра. Ок. 1464 г. Ульрих из Рихенталя. «Хроника Констанцского собора». Констанц. Музей «Розгартен». Inv. Hs. 1. Fol. 76v. Источник: https://commons.wikimedia.org/wiki/File: Konstanzer_Richental_Chronik_Verleihung_des_Fahnenlehens_an_Herzog_Ludwig_von_Bayern-Heidelberg_76r.jpg.
3. Передача императором Сигизмундом лена архиепископу Трирскому. Миниатюра. Ок. 1475 г. Эберхард Виндеке. «Книга об императоре Сигизмунде». Источник: Sigismundus rex et imperator. Kunst und Kultur zur Zeit Sigismunds von Luxemburg (1387–1437): Ausstellungskat. / hrsg. v. I. Takács. Mainz, 2006. S. 435.
4. Император, архиепископ и герцог Австрийский. Миниатюра. Ок. 1440–1450 гг. Вена. Музей истории искусств. Палата придворной охоты и оружия. Cod. KK 5014. («Kriegs- vnnd pixenwerch»). Fol. 78r. Источник: Schneidmüller B. Würde — Form — Anspruch. Ritualisierungen, Konstrukte und Fälschungen im 14. Jahrhundert // Privilegium maius. Autopsie, Kontext u. Karriere der Fälschungen Rudolfs IV. von Österreich / hrsg. v. Th. Just, K. Kiniger, A. Sommerlechner, H. Weigl. Wien; Köln; Weimar, 2018. S. 239. (Veröffentlichungen des Instituts für Österreichische Geschichtsforschung; 69).
5. Большая печать Рудольфа IV. Фрагмент. 1360 г. Источник: Wolfinger L. Die Herrschaftsinszenierung Rudolfs IV. von Österreich. Strategien — Publikum — Rezeption. Wien; Köln; Weimar, 2018. Abb. 27b. (Symbolische Kommunikation in der Vormoderne; 4).
6. Битва между Юлием Цезарем и сенонами. Фрагмент шпалеры из цикла о деяниях Юлия Цезаря. Ок. 1465–1470 гг. Источник: Rapp Buri A., Stucky-Schürer M. Burgundische Tapisserien. München, 2001. S. 80. Abb. 69.
7. Юлий Цезарь. Фрагмент шпалеры из цикла о деяниях Юлия Цезаря. Ок. 1465–1470 гг. Источник: Rapp Buri A., Stucky-Schürer M. Burgundische Tapisserien. München, 2001. S. 95. Abb. 82.