— Водяная Лапа! Раненый Леопард!
Слезы застилали ему взор, и он, поднявшись на ноги, не видел Дающую Имена Женщинам, однако слышал, как она продолжала:
— Теперь, могучие Леопарды, возвращайтесь в свое тайное убежище. Заберите с собой ужасную силу этого леопарда, который изумляет и заставляет сжиматься от страха нас, женщин; мы смиренно приготовим для вас праздничную еду: сытный суп из термитов, сушеную рыбу, коренья и плоды, прохладную чистую воду.
— Ра! Ра! Ра!
Итак, все завершилось счастливо, и перемены были на благо всем. Гора вела себя спокойно больше ста тысяч лет; и хотя потом извержение уничтожило сей курорт на Горячих Источниках, к тому времени в других местах обитало множество людей, так что это не имело большого значения.
Чрезвычайный посол[3]
I. Десятое чудо света
Голос евнуха беспрепятственно проникал через тонкие занавески на лоджии. В рассуждениях о страсти звучала божественная безмятежность — вполне объяснимая. Голос то извивался на разные лады, то взмывал ввысь, а временами, как будто невольно выдавая всю глубину страданий оратора, артистично срывался и глотал окончания от нехватки воздуха. Юноша, стоящий у колонны на лоджии, мерно покачивал головой из стороны в сторону. Нахмуренный лоб прорезали морщины, неглубокие в силу юного возраста; веки были опущены, словно их тянуло вниз непосильное бремя. Сад был залит закатным светом — бесстрастным, как евнух, но даже сумерки не могли скрыть, что юноша высок, рыжеволос и изыскан. Его губы дрогнули, издавая вздох.
Старик, тихо сидящий у другой колонны, поднял голову.
— Мамиллий?
Юноша повел плечами под тогой, однако глаз не открыл. Лицо наблюдавшего за ним старика было непроницаемым; в лучах закатного солнца, отраженных от каменного пола, нос казался небольшим, а рот — неестественно безвольным. Впрочем, за маской благодушия угадывалась легкая улыбка.
— Пусть продолжает, — чуть громче сказал старик.
Зазвучала арфа: тоника, доминанта и субдоминанта — три краеугольных камня Вселенной. Голос взмывал все выше, а солнце неумолимо продолжало опускаться. Мамиллий поморщился. Старик подал знак левой рукой, и голос мгновенно умолк.
— Подойди ко мне! Расскажи, что тебя тревожит.
Мамиллий открыл глаза. Повернув голову, взглянул вниз на сады — тенистые зеленые террасы, границы которых обозначали тисы, кипарисы и можжевельник, — затем на мерцающее море под ними.
— Ты не поймешь.
Старик скрестил ноги в сандалиях на скамеечке и откинулся на спинку кресла. Сложил вместе кончики пальцев, блеснув аметистовым перстнем. Закат раскрасил его тогу роскошнее сирийских мастеров; широкая пурпурная кайма казалась черной.
— Понимать мне положено по статусу. Ведь я твой дед, пусть ты и не принадлежишь к основной ветви имперского древа. Поведай же, что тебя тревожит.
— Время.
Старик серьезно кивнул.
— Время убегает сквозь пальцы, подобно воде. Нам только и остается, что в изумлении наблюдать его быстротечность.
Мамиллий вновь закрыл глаза, наморщил лоб и принялся мерно раскачивать головой.
— Время стоит на месте. Каждый день тянется вечность. Я не в силах выносить длительность бытия.
Старик на мгновение задумался, потом вынул из стоящей справа корзины какую-то бумагу, бегло просмотрел и бросил в левую корзину. Множество искусных рук потрудилось над тем, чтобы придать его облику исключительное благородство, заметное даже на фоне погруженного в полумрак сада, и безупречность, от блестящей под редкими седыми волосами лысины до кончиков ухоженных ступней.
— Миллионы людей уверены, что внук Императора — пусть и от побочной ветви — совершенно счастлив.
— Я уже испытал все возможные пути к счастью.
Император издал странный звук, который можно было бы принять за смех, если бы он не завершился приступом кашля и по-римски громким сморканием, и снова обратился к бумагам.
— Час назад ты хотел помочь мне с петициями.
— Тогда я еще не начал их читать. Неужто весь мир думает только о том, как бы вымолить себе подачку?
В саду вспорхнул соловей, опустился на темной стороне кипариса и робко взял пару нот.
— Продолжай сочинять поэзию. Мне особенно понравилось стихотворение, которое ты решил выгравировать на яичной скорлупе. Оно потешило мои чувства гурмана.
— Я узнал, что так уже делали до меня. Больше не буду писать стихов.
Некоторое время они молчали, готовясь внимать соловьиным трелям, но птица, будто почуяв высокое происхождение слушателей, смутилась и улетела.
Мамиллий тряхнул тогой.
— Все эти годы я скорбел об Итисе[4]. Что за глупая страсть!
— Попробуй другое искусство.
— Декламацию? Кулинарию?
— Для первого ты чересчур застенчив, а для второго — чересчур молод.
— Мне казалось, ты поощрял мои наклонности гурмана.
— Пойми, Мамиллий, кулинария — это не юношеские забавы, а способ воскресить юность.
— Отец Империи любит говорить загадками. Но мне по-прежнему скучно.
— Не будь ты столь восхитительно прозрачен, я прописал бы тебе отвар сенны.
— Увы, мой стул регулярен до отвращения.
— Причина в женщине?
— Неужто я похож на дикаря?
На сей раз Император не сдержался. Он почти совладал с выражением лица, однако затрясся всем телом и через миг расхохотался до слез. Лицо юноши порозовело в закатных лучах.
— По-твоему, я смешон?
— Прости. Не знаю, поймешь ли ты, что отчасти моя суровая нежность к тебе коренится в твоей… Мамиллий, ты так отчаянно современен, что лишаешь себя простых радостей из боязни прослыть старомодным. Если бы ты только мог увидеть мир моими скорбными гаснущими глазами!
— Беда в том, дед, что я не ищу радостей. Ничто не ново под луной. Все уже изобретено, все изучено. Время застыло.
Император бросил в корзину очередное прошение.
— Ты слышал о Китае?
— Нет.
— Я впервые узнал об этой земле лет двадцать назад. Тогда я решил, что это остров где-то за Индией. С тех пор мне удалось собрать кое-какие обрывочные сведения. Известно ли тебе, Мамиллий, что Китай — Империя побольше нашей?
— Не может быть. Это нарушение законов природы.
— И тем не менее. Порой я замираю от восторга, представляя, что наш земной шар держат две руки — одна загорелая, а вторая, насколько мне известно, желтая. Быть может, как в той комедии, рано или поздно человек встретится со своим утраченным двойником.
— Байки путешественников.
— Я пытаюсь показать тебе, что мир необъятен и полон чудес.
— Предлагаешь посетить Китай?
— Морем плыть нельзя, а пешком или по реке ты будешь добираться десять лет, если пропустят аримаспы[5]. Оставайся дома и развлекай одинокого старика.
— Благодарю за приглашение в личные шуты.
— Мальчик мой, — решительно сказал Император, — тебе пойдет на пользу кровавое побоище.
— Подобные подвиги я оставлю твоему законному наследнику. Постум — прирожденный вояка. Пусть забирает все сражения себе. Кроме того, война удешевляет жизнь, а я и так считаю, что моя — дешевле некуда.
— Тогда Отец Империи не в силах помочь своему внуку.
— Я устал от безделья.
Император вперился в юношу пристальным взглядом.
— Так я был слеп? Берегись, Мамиллий. Наша странная дружба возможна только при условии, что ты не будешь слишком деятельным. Я хочу, чтобы ты прожил долгую жизнь, пусть даже и умер от тоски. Забудь о честолюбивых притязаниях.
— Меня не интересует власть.
— Продолжай убеждать в этом Постума. Оставь трон ему. Он мечтает править.
Мамиллий покосился на занавески, шагнул вперед и прошептал Императору на ухо:
— И все же ты предпочел бы, чтобы твою тогу с пурпурной каймой унаследовал я.
Император наклонился вперед и торопливо проговорил:
— Если его люди услышат, мы оба не проживем и года. Не смей повторять подобные слова!
Мамиллий вернулся к колонне; Император взял новую бумагу, бегло просмотрел ее в сумеречном свете и отбросил прочь. Собеседники молчали. Соловей, уверовав, что в темноте его не обнаружат, вернулся на кипарис и вновь завел свою песню. Наконец Император тихо сказал:
— Спустись по ступенькам, пересеки лужайку, устилающую нашу низину, обогни пруд с лилиями и войди в туннель. Через сто шагов ты окажешься на портовом причале…
— Я хорошо изучил окрестности.
— К тому времени уже совсем стемнеет, и ты толком ничего не увидишь. Просто скажи себе: «Здесь два причала отделяют от моря сотню кораблей, тысячу домов и десять тысяч человек. И любой из них отдал бы все на свете, чтобы стать незаконнорожденным, но любимым внуком Императора».
— Склады, таверны, притоны. Деготь, масло, трюмные воды, фекалии, пот.
— Ты не любишь человечество.
— А ты?
— Я мирюсь с ним.
— А я его избегаю.
— Нужно, чтобы Постум сделал тебя наместником. Египет?
— Греция, если это обязательно.
— Боюсь, там занято, — сокрушенно сказал Император. — И еще очередь стоит.
— Ну, тогда Египет.
— Да, отправляйся туда, Мамиллий, ради твоего же блага. По возвращении ты застанешь вместо меня лишь горсть пепла и одну-две статуи. Так будь же счастлив, если хочешь подбодрить стареющего правителя.
— И что в Египте может меня осчастливить? В мире нет ничего нового, и Африка — не исключение.
Император развернул очередную петицию, улыбнулся и даже позволил себе краткий смешок.
— Вот тебе новое. Двое твоих будущих подданных. Лучше познакомься с ними лично.
Мамиллий без интереса взял бумагу и поднес к свету, повернувшись спиной к Императору. Прочел до конца и с усмешкой обернулся через плечо. Оба расхохотались. Император — с чувством, от души, сразу помолодев. Мамиллий — неожиданно срывающимся, как у подростка, голосом.
— Проситель хочет поиграть в морской бой с Кесарем?!