Юношу охватил странный жар, приводящий плоть в трепет. Это не к добру, сказал себе Мамиллий. Нужно прекратить о ней думать. Перед мысленным взором возникла целая процессия отвратительно мужественных и успешных в любви мужчин. Подходя к пруду с лилиями, он изо всех сил старался освободиться от бесконечных образов, как ныряльщик, который рвется на поверхность из глубины.
— Хотел бы я снова заскучать…
Поля соломенной шляпы обмякли; несмотря на сильную жару, небо над морем было мрачнее вчерашнего. Марево на горизонте постепенно приближалось к берегу.
— Будет гроза, — сказал Мамиллий видавшему виды сатиру.
Сатир продолжал улыбаться до ушей. Он-то знал, кто всему причиной: Ефросиния.
Юноша развернулся и зашагал налево, к небольшому туннелю, выходящему к порту в соседней бухте. Часовой на входе в туннель вытянулся в струнку. Мамиллий заговорил с ним: отчасти из боязни сразу углубляться под землю, а отчасти потому, что беседы с солдатами давали приятное чувство превосходства.
— Доброе утро. Как твои дела?
— Хорошо, господин.
— Сколько вас тут?
— Двадцать пять, господин. Пять офицеров и двадцать солдат.
— Где вы квартируетесь?
Солдат дернул головой.
— Там, за туннелем, господин. В триреме у причала.
— Выходит, чтобы попасть на новый корабль, мне нужно перебраться через трирему?
— Точно так, господин.
— Весьма утомительно. В императорском саду приятнее, чем в порту, верно?
Солдат задумался.
— Спокойнее, господин. Хорошо для тех, кто любит тишину.
— А ты, значит, предпочел бы ад?
— Простите, господин?
Мамиллий развернулся и вошел в темный туннель. Перед глазами парили мутно-зеленые световые пятна, напоминающие лицо зубастого сатира. Он постарался как можно дольше задержать дыхание, поскольку стражи использовали туннель не только для входа в сад. Пятна перед глазами стали бледнеть, а затем сменились зрелищем ада.
Любой, кроме внука Императора в модной тунике, счел бы этот так называемый ад любопытным и даже привлекательным местом. Порт был построен в небольшой бухте, по форме напоминающей разрезанный пополам кубок. Его окружали аляповатые склады и дома, выкрашенные в красный, желтый и белый. Внутри кубка находился полукруглый причал, вдоль которого стояли всевозможные суда, иногда в пять или десять рядов. Вход был отгорожен от моря двумя причалами, почти касающимися друг друга. Туннель выходил к концу ближайшего из причалов. Набережные, склады, корабли — все кишело людьми. Моряки — рабы и свободные граждане — сновали вдоль бортов, измазанные краской или смолой. Мальчишки на мачтах поправляли снасти; кто-то работал на лодках, кто-то — на баржах; портовые бродяги вылавливали в замусоренной воде бревна.
Склады и дома дрожали в раскаленной дымке, подергивались крутые холмы. Возможно, затрепетало бы и небо, будь на нем хоть облачко. Дым от жаровен и плавилен, чанов, харчевен и корабельных кухонь коптил воздух, отбрасывая сотни пляшущих теней. Поверх всего этого палило солнце, а его бесформенное отражение сверкало под водой в центре порта.
Мамиллий поглубже надвинул на лоб соломенную шляпу и прикрыл нос плащом. На миг застыл в омерзении, втайне упиваясь искренней ненавистью к роду людскому и создаваемому им кошмарному хаосу. Более того, он ощущал, что может добавить новые строки к мифологии ада. Ад не только пышет огнем и смердит — ад ревет, и этот рев от жара и суеты перерастает в оглушительный шум, прорезаемый резкими криками.
Мимиллий свернул на нужный причал, ведущий ко входу в порт, — обращенную к морю стену высотой по плечи. У причала стояли три корабля. По левую руку Мамиллия и всего в нескольких ярдах располагалась грузная императорская баржа. Гребцы спали под солнцем прямо на своих скамейках. Мальчишка-раб поправлял подушки на троне с огромным пурпурным балдахином. Впереди виднелся изящный силуэт триремы; ее весла были отстегнуты и сложены рядом. На палубе трудились рабы, а сама она была испещрена следами грязных ног от бесконечной беготни туда и обратно. Дело в том, что по другую сторону триремы стояла «Амфитрита», коренастая и исключительно уродливая.
Мамиллий медленно брел по причалу, старательно оттягивая миг, когда его накроет жаром из трюма. Он задержался у второго изобретения Фанокла. Метательная машина была установлена у стены и нацелена в море. Вопреки всем правилам ведения боя, Фанокл оттянул цепь, служившую тетивой, и завел механизм. Даже молоток, которому предстояло ударить по рычагу и спустить тетиву, лежал наготове. В желобе находился стержень, увенчанный сверкающим бочонком; на конце бочонка красовалась латунная бабочка с железным жалом. Вполне подходящее насекомое для ада. Если ударить по рычагу, стержень полетит к морю, к рыбацким лодкам, и доставит им бочонок от имени Императора.
При виде грозной машины Мамиллий рассмеялся, вспомнив рассказ Фанокла. Отчаявшись объяснить, тот, словно Император был ребенком, всплеснул руками и произнес единственную фразу, после которой отказался от дальнейших объяснений: «Я запер в бочонке молнию и могу выпускать ее на волю, когда захочу».
Часовой, дремлющий у метательной машины, понял, что его уличили, и попытался скрыть свою оплошность болтовней, как будто военная дисциплина их с Мамиллием не касалась.
— Славное страшилище, верно, господин?
Мамиллий молча кивнул. Часовой вгляделся в душную мглу, нависшую над стеной причала.
— Будет гроза, господин.
Мамиллий сделал жест, отгоняющий зло, и торопливо зашагал по причалу. На триреме часовых не было; на трапе между кораблями тоже не оказалось ни души. Теперь ему стало ясно, откуда исходит этот рокочущий шум — рабы на кораблях рычали, как звери на арене, алчущие добычи. Молчали только те, кто апатично и угрюмо трудился на палубе. Мамиллий пересек трирему и остановился, глядя на «Амфитриту».
На ее фоне метательная машина выглядела детской забавой. По бокам корабля располагались гигантские колеса, с дюжиной лопастей на каждом. Через палубу колеса соединяла огромная железная балка, изогнутая причудливым образом. Балка крепилась на четырех металлических рычагах, два толкали ее вперед, два других — тянули назад. Рычагами управляли железные «суставы», прячущиеся в латунные рукава. Мамиллий слышал, что Фанокл называет эти рукава поршнями; мерки для них сняли с двух гипсовых колонн, предназначавшихся для храма Граций — иначе невозможно было добиться точности, которой Фанокл требовал с таким нелепым упорством.
Вспомнив благодаря грациям о Ефросинии, Мамиллий свернул на корму. Между поршнями находилась самая устрашающая часть механизма — Тал, латунный человек. Безголовая сверкающая сфера наполовину утопала в палубе, четыре рычага простирались вперед и держали странное «колено». Между Талом и коленом, там, где оставалось место между рычагами, стояла латунная воронка высотой с мачту, дерзкая пародия на Святой фаллос.
Здесь работали несколько человек. Один раб делал что-то замысловатое с рулевой лопастью, другой бросал уголь лопатой в трюм. Палуба, борта и лопасти — все было усеяно угольной крошкой. Чистым оставался только Тал, погруженный по пояс в палубу, дышащий паром, жаром и лоснящийся от масла. Некогда «Амфитрита» была зерновой баржей, которую рабочие тащили по реке к Риму, громоздким сундуком, пропахшим соломой и прелым деревом, удобным и безопасным. Теперь в нее вселился безумный дух.
Из трюма высунулась голова Фанокла. Он покосился на Мамиллия сквозь залитые потом ресницы, тряхнул бородой и вытер лицо засаленным лоскутом.
— Мы почти готовы.
— Ты знаешь, что сюда идет Император?
Фанокл кивнул. Мамиллий брезгливо кивнул на угольную пыль.
— И вы даже не прибрались?
— Он сказал, что церемоний не будет.
— Но «Амфитрита» вся измазана какой-то гадостью!
Фанокл выглянул на палубу.
— Этот уголь стоит целое состояние.
Мамиллий аккуратно ступил на борт.
— Самый раскаленный уголок в аду.
Его тут же обдало волной жара из котла, и по лицу заструился пот. Фанокл бросил взгляд на Тала, затем протянул Мамиллию свой лоскут.
— Да уж, тут погорячее обычного.
Мамиллий отмахнулся от лоскута и вытер мокрое лицо полой своего элегантного плаща. Отсюда было гораздо удобнее изучать, как устроен Тал. Над палубой, в кормовой части сферы, находился выступ, окруженный пружинами. Проследив за взглядом Мамиллия, Фанокл протянул руку и щелкнул по латунной поверхности. В ответ раздался звон, и наружу вырвался клуб пара. Изобретатель угрюмо посмотрел на выступ.
— Видите? Я назвал это предохранительным клапаном и дал точное описание…
Вставив в описание крылатого Борея, который ногой невзначай задевал латунь, а затем надувал щеки, чтобы выпустить ветер.
Мамиллий натянуто улыбнулся.
— Очень мило.
Пружины сжались, выталкивая пар. Мамиллий отскочил. Фанокл потер руки.
— Все, теперь мы готовы. Корабль уже выходил в центр порта, а однажды в бухту.
Мамиллий отвернулся и увидел свое искаженное лицо на глянцевом боку Тала. У рта и острого носа черты расплывались. Как бы он ни отклонялся, пустой, как у рыбы, и безжалостный взгляд божка следовал за ним. По голове бил жар от котла и дымящейся воронки.
— Я хочу назад…
Он стал пробираться между «коленями» и задержался у носа. Тут было немного прохладнее, и Мамиллий начал, как веером, обмахиваться соломенной шляпой. Подошел Фанокл. На баке триремы, всего в нескольких футах над головой, трудились рабы.
— Лихой корабль…
Фанокл закончил вытирать лицо и бросил лоскут за борт, где его тут же подхватила волна. Изобретатель поднял вверх большой палец.
— Не лихой. Наоборот, полезный. А вы бы предпочли так, как они?
Мамиллий посмотрел вверх. Рабы окружили металлического краба, но все же его было хорошо видно, только клешни скрывались под палубой триремы.
— Не понимаю.
— Сейчас они разместят в центре нок-рею и будут затаскивать на нее десятитонного краба. При помощи пара можно было бы поднять его без усилий и суеты.