— О да, — она вспомнила смерть Милли и всё, что пришло за ней. — Ты прав, смерть — лучшая из индульгенций. Покойников проще идеализировать.
— О, уж с этим я неплохо справлялся задолго до тех событий, — легко ответил он. — Я идеализировал тебя, разумеется. Во многих смыслах. Ты была моей первой любовью; ты была моим первым настоящим домом; ты была другом; ты была… символом свободы.
— Ойч, — пробормотала она. — Звучит…
— Знаю-знаю. Но ты действительно многому научила меня. Это забавно, но ты можешь с полным на то правом считать себя одним из идеологов нашего восстания. Не главным, конечно, но свою лепту твои идеи о внутренней свободе внесли, равно как и прочитанные мной с твоей подачи книги. Из наших встреч я почерпнул многое, том числе и в техническом плане.
Шок — это по-нашему.
— Я… я не была готова к таким новостям.
— Понимаю. Ну уж прости, на то они и откровенные ночные разговоры. Тебе уже, на самом деле, пора спать. Но я хочу закончить, благо осталось немного. Так вот… Я действительно идеализировал тебя, Ли. И не только во всех вышеперечисленных смыслах. Самое главное, чем ты для меня тогда была — мечтой и целью. Той, к кому я однажды вернусь. Солдаты ведь должны к кому-то возвращаться с войны, так? Это я, спасибо прочитанным с твоей подачи книгам, быстро усвоил. И для меня это была ты.
Она уставилась в потолок, потому что прямо сейчас едва ли могла выдержать его взгляд.
Меня не ждёт никто, кроме бога смерти…
— Ну да, это типичная история. Тут тебе даже не придётся оправдываться молодостью. Когда вокруг война, не та, которая на картинке в боевике, а реальная, похожая на непрекращающийся бессмысленный и беспощадный кошмар, многие мечтают, как и к кому вернутся. У солдат-мужчин на войне очень обостряется эта мальчишеская фишка — делить женщин на шлюх, мадонн и “своих парней”. И те, кто ждёт дома, всегда мадонны. Вне зависимости от реального положения вещей. Они больше символы, чем живые люди. Жди, дорогая, и я вернусь… Да, потом, когда герои возвращаются домой, этот образ рушится. Приходят бытовые дрязги, прячутся по углам тени почти неизбежных измен, ПТСР цветёт махровым цветом. Один чувствует, что не стоило возвращаться, другая — что вернулся кто-то другой… Кто-то это преодолевает, кто-то нет. Но проходят через этот период деконструкции символа все.
— Справедливо. Нас вряд ли можно назвать типичной ситуацией, впрочем. И у меня деконструкция символа произошла куда быстрее и экстремальнее, чем у прочих. Когда символ вдруг оборачивается реальной женщиной из плоти и крови, с которой вы смотрите друг на друга через прицел, когда каждый из вас готов предать другого ради высокой цели, места для иллюзий не остаётся.
Она прикусила щёку изнутри, чтобы не потерять контроль над собой.
— Ты прав, — шепнула она хрипло. — Больше никаких иллюзий.
— И я злился, — продолжил он тихо. Кончики его пальцев заскользили по её щеке. — Я упивался злостью. Я пытался убедить себя, что ты это выбрала, что ты меня предала, что ты не стоишь боли… Но время шло. Я обрёл свободу и власть, получил доступ к информации, смог устраивать свою жизнь по-своему. Победа восстания действительно много нам дала. Конечно, нам ещё пришлось бодаться с ЗС, которые под шумок рассчитывали стать властелинами галактики, и с вашими партизанскими течениями, и со сторонниками покойной Королевы, и с поклонниками идей Эласто — которых, будем честны, по сей день по Коалиции бегают толпы… Но по сравнению с тем, что было раньше, это казалось — до сих пор кажется — ерундой. Я смог поднять голову, стать хозяином самому себе, избавиться от проклятой маски… И по логике казалось бы, что мысли о тебе должны были отдалиться. Больше не воображать, что сказал бы тебе, больше не упиваться обидой — разве это не отлично звучит? И так оно в какой-то степени было. Я поймал себя на том, что чем дальше, тем меньше во мне оставалось сил на тебя злиться. Но им взамен приходило нечто иное. Я всё чаще начал думать о том, что тебе пришлось пережить. Думал о боли от потерь, о кошмарах войны, о том, как ты умерла — и я не смог тебя спасти. Ни от чего не смог спасти. Хуже того, я был оружием в чужих руках — оружием, которое рвало твой мир на части. Я не стану просить у тебя прощения…
— За такое прощения не просят, как ты справедливо заметил, — ответила она едва слышно. — Я тоже не попрошу.
— Не просят. Слишком высока цена, слишком много крови и смерти, чтобы просто сказать “простите” — и жить дальше. Оставим извинения для трибун и показательных посыпаний голов радиоактивным пеплом. Но ты должна знать: когда появился шанс на то, что ты всё же жива, я много чего по этому поводу испытал, сожаление и страх в том числе. Оплакивать мертвый символ проще, чем смотреть в глаза живой женщине, да ещё и следующей всюду за Агенором, как верный пёс. Девиз “Всё ради Гвады” и прочее. Но все эти чувства не шли ни в какое сравнение с облегчением и надеждой. Понимаешь?
— Не хочу понимать.
— Не беда, я всё же закончу. Я задолжал тебе эти слова. После всего, что сегодня случилось, мне это совершенно очевидно. Так вот, Ли, знай: если боги смерти, призраки, духи прошлого рождества или зелёные человечки действительно существуют, если они хранили тебя всё это время, то я отказываюсь верить, что это было проклятие. Я отказываюсь считать, что те, кто умер у тебя перед глазами, были более достойны жизни. В то, что они были менее достойны, не верю тоже, впрочем. Но интересные времена всегда жестоки, особенно — к молодым, полным страстей и идей. Впрочем… ко всем.
— Ко всем, — ей казалось, что в груди собрался огромный, тяжёлый ком.
— Я знаю, ты видела много смертей. И возможно, их было слишком много для той девочки, Лианы Брифф, которая хотела быть кибер-гонщицей, быть свободной и жить в вирте на собственной планете. Слишком много смертей, слишком много вины… Я понимаю. Из всех на свете, после всего здесь сказанного, у меня просто нет шанса не понять. Но Ли, пожалуйста, не добавляй больше к этой своей вине меня. Потому что, если хочешь знать, я готов этим твоим зелёным богам-призракам, или кто там, даже помолиться. Или принести пару жертв, или что они попросят — просто в благодарность за то, что ты жива. И плевать вообще, есть они или нет, потому что рациональность переоценивают.
Теперь настала её очередь открывать рот, будто выброшенной на берег рыбе. Даже если бы она хотела что-то сказать, не смогла бы выдавить ни слова.
У него таких проблем не наблюдалось.
— Герои должны возвращаться с войны, Ли. Ради тех, кто их ждёт. Ради несказанных слов, несделанных дел, нерастраченных чувств. Что бы там ни было, они должны возвращаться. Героям придётся сложно после? Никто не спорит. Но всё можно исправить, пока ты жив. И Ли… в чём бы ты ни винила себя, я тебя прощаю.
Ей показалось, что на неё падает потолок.
— Я…
— Тебе действительно пора спать. Хотя бы пару часов, чтобы завершить лечение. У нас ещё будет время поговорить. Спокойной ночи.
Он склонился вперёд и прикоснулся губами к её лбу.
Веки тут же отяжелели.
— Нас всё ещё разделяет контекст, — пробормотала она.
— Возможно. Но не в той же степени. И я найду способ сломать эту стену. Ты только... не отпускай больше штурвал, пожалуйста. Спокойной ночи, Ли.
— Спокойной ночи…
Это было непросто, но она дождалась, пока за ним закроется дверь, и досчитала до десяти.
Разрыдалась она только потом. Она плакала судорожно, в голос, как обиженный ребёнок, и даже не пыталась успокоиться и остановиться. Но ощущалось это так, как будто со слезами из неё выходило что-то ещё, чему она не хотела и не могла искать названия. И, засыпая, она знала точно: кошмаров не будет.
12
*
Он дождался, пока она уснёт, чтобы убедиться: кошмаров не будет.
Стоял в темноте, тень среди теней, и слушал судорожные рыдания, которые рвали его сердце на куски.
Он знал, что слёзы в данном случае скорее хороший признак, чем наоборот. Он мониторил её состояние и внимательно следил за работой мозга. Осознавал он также, что не может просто подойти её и обнять. Возможно, однажды, но вот прямо сейчас, учитывая контекст, это точно будет только во вред… Всё так. Всё логично. Только вот, увы, легче ему от этих логических умозаключений не становилось.
Отправляясь сюда, он надеялся встретить настоящую Ли. Знал, что это маловероятно, но всё равно в глубине души желал этого. Он сказал ей правду: время оказалось замечательным лекарем, смерть — идеальной индульгенцией, а обретённый контроль над собственной жизнью — отличной прививкой от категоричных суждений. Каких-то полгода на свободе потребовалось Танатосу для того, чтобы взглянуть на ситуацию своей Ли под другим углом. И окончательно простить решения, которые она принимала.
Не то чтобы он сам мог гордиться всеми своими поступками. И всеми своими решениями, принятыми и непринятыми.
Так что в глубине души он знал, что в конечном итоге простит её, так или иначе. Даже если в конечном итоге найдёт в ней циничную карьеристку, ту самую леди Авалон, которую рисовали многочисленные досье — он знал, что примет это. Едва ли задержится с ней рядом дольше необходимого, но всё равно поймёт… Как ни крути, а он сам, игрушка в руках безумца, был причиной множества её бед. И совершал вещи, за которые не просят прощения.
И не прощают.
Так что он готов был столкнуться лицом к лицу с леди Авалон. Равно как и к тому, что она действительно может оказаться его Ли. Он смирился с тем, что увидит личность, идущую по трупам с холодным лицом, личность, готовую манипулировать влюблённым в неё мужчиной во имя своих целей, верную последовательницу Агенора, можно сказать, его тень. Женщина, которая построила свою карьеру на том, что предала его. Которая сделает это снова, если надо… Он был готов столкнуться с ней лицом к лицу и даже предвкушал игру.
Идиот. Наивный идиот.
Он не был готов с ней столкнуться — израненной, искорёженной, почти сломленной. Истекающей кровью… Не в физическом смысле, но так даже хуже, потому что физические повреждения он как раз вполне неплохо умел лечить, даже относительно безнадёжные. Но разум вылечить куда сложнее…