Я высекала образ Бога-Солнце.
Казалось, я вдруг упала с небес на Матушку-Землю.
Жар, золото, свет и тянущиеся к нему растения. Его замешательство по пробуждении. Его прятки с Луной. Бесконечная ночь.
Я знала, тем не менее отбрасывала эту мысль в сторону, считая слишком невероятной.
– Ты – Он. – Я чуть не расплакалась. – Ты… это Он.
Сайон кивнул, как кивает умирающий.
Я помотала головой.
– Но… Как? Почему ты здесь? – Взгляд нашел небо. – Как ты здесь оказался?
– Луна не всегда была такой, какой люди привыкли ее видеть. – Он проследил за моим взглядом. – Тысячелетия назад она украла часть Моего света. И всегда жаждала большего. Мы ведем жестокие сражения с тех самых пор, как потеряли Сумрак.
Сознание лихорадочно пыталось осмыслить услышанное.
– Сумрак?
Он покачал головой.
– Это существо тебе неведомо. Он полубог, который простирался между нашими королевствами и выступал в качестве преграды. Его… впрочем, это долгая история. Я во многом сожалею о своей роли в ней. Моей армии удавалось сдерживать Луну… Тем не менее она стала сильнее и сообразительнее. Ее войска прорвались в Мое царство и украли немалую долю Моей силы. Я упал с небес сюда по чистой случайности.
Я глядела на Сайона во все глаза.
– А потом… когда я нашла тебя в реке…
Четыре дня. Прошло четыре дня с тех пор, как потемнело небо.
– Она не может управлять этой силой. И Вселенная никогда не позволит. Ей не стать Мной. – Именно я ношу эти цепи. Только я на это способен.
Я ссутулилась, осмысливая невероятную историю. Силясь представить…
Возникло острое желание рисовать, но что могла я изобразить?
– Ты спрашивала, – продолжил Сайон спустя минуту молчания, – есть ли у Меня семья. – Он указал на звезды. – Это мои дети, хотя и не в привычном для смертных смысле. Закон… это запрещает. Даже сейчас цепи натянуты.
Он сглотнул, и по тому, скольких усилий ему это стоило, я поняла, что у него в горле застрял ком. Нести на себе такой тяжкий груз ответственности и не справиться… Иметь детей, но никогда с ними не видеться… Быть человеком, но…
«Я не хочу, чтобы ты видела меня таким, каким видят другие».
И я не хотела. Я ему верила, но в голове не укладывалось, как мужчина передо мной мог быть Солнцем. Богом. Моим богом. И что именно поэтому он казался мне знакомым: ведь я видела его лик каждый день, когда он переплывал от горизонта к горизонту. Я нежилась под его лучами, однако он был слишком величественен, чтобы можно было узреть его черты, его душу…
Я сжала его плечо.
– Сайон…
– Ай? – раздался зов матери издалека. – Айя!
Я прикусила губу.
Взяв меня за запястье, Сайон отнял мою руку от своего плеча.
– Иди, я скоро приду.
Сердце сжалось. Иначе не назовешь это болезненное ощущение в груди.
– Сайон…
– Ай!
Он одарил меня мягкой, печальной улыбкой, от которой у меня чуть ребра не треснули.
– Иди.
Поджав губы, я коснулась поцелуем его лба.
– Я правда тебя вижу, – прошептала. – Я вижу тебя, Сайон.
Он замер.
Поднявшись на ноги, я поспешила по дорожке к дому, позабыв о лампе и яйцах.
Мама первой заметила воспрявший овес и сказала Кате с Зайзи. Они предположили, что, возможно, света Луны в самом деле достаточно. Но тогда почему трава для сена и кукуруза по-прежнему чахли?
Я молчала, не желая предавать Сайона, и не рассказала родным о произошедшем, да и вряд ли сумела бы подобрать нужные слова. Случившееся казалось… священным. К нашему полю прикоснулся бог и воскресил его. Чтобы нам помочь.
Чтобы помочь мне. Как женщина неглупая, я осознавала: он сделал это в первую очередь для меня. И от его поступка в груди распустились странные крупные лепестки – лепестки боли, надежды, тоски, замешательства, нужды, – и этот цветок не желал закрываться. Я понимала, что именно со мной происходит. Мне описывали это всю жизнь. Однако понимать сейчас – так глубоко, так близко… Меня охватил ужас.
Сославшись на недомогание, я проскользнула в свою спальню и закрыла за собой дверь. Не став зажигать свечу, просто упала в постель. А потом лежала в вечной ночи, хотя, если верить часам, еще не наступил вечер.
«Я наблюдал за тобой в соборе Элджерона».
Наблюдал с неба. Наблюдал именно за мной, из сотен других смертных, работавших над местом поклонения. Из десятков тысяч, живших в городе. Из миллионов, если не миллиардов, населявших Матушку-Землю.
«Ты была такой вдохновленной, такой талантливой…»
Он сказал, что я стала лучше.
«…Такой красивой».
Ни отдыхом, ни глубоким дыханием не удавалось усмирить бешено колотящееся сердце.
«Ты завораживала меня, и, когда собор доделали, я скорбел».
Он заворожил меня в тот же миг, как я впервые его увидела при свете лампы. И все еще завораживал.
Потому что он бог?
Нет. Ведь тогда я не знала.
Но узнала теперь.
Я в некотором роде призналась в своих чувствах Зайзи, когда сказала, что могу упасть в Сайона и не коснуться дна. Эти чувства были невыносимы: мне не нравилось кого-то так сильно желать. Не нравилась то, что мной управляет нечто мне неподвластное. Я противилась им. Пыталась с ними договориться.
И все же, лежа там, в темноте, я понимала, что хочу быть с Сайоном больше всего на свете. Несмотря на его откровения, несмотря на невероятную правду. «Его» следовало писать с большой буквы, но я не могла так о нем думать. Ибо останься Сайон таким, каков он сейчас, а не превратись вновь в Него, тогда, быть может… быть может, я сумела бы принять то ужасное, поразительное, всепоглощающее чувство, снедавшее меня изнутри.
Я ненавидела страх. Всегда, даже в раннем детстве. Когда другие дети кричали в ужасе при виде паука, я давила насекомое босой ногой, тело сотрясалось от проглоченного страха. Когда суровые зимние бури проносились по ферме, я открывала окна и кричала им в ответ, словно таким образом могла избавиться от мандража. Когда до Элджерона дошли слухи о войне, я от них отмахнулась и продолжила рисовать, отказываясь замечать дрожь в руках. Я оставалась в городе до последнего, даже когда разбежались все мои клиенты, с кистью в одной руке и резаком в другой, пока в дверь не постучала городская стража и не предупредила, что у меня есть два выхода: уйти или встретиться с солдатами Белата.
С этим же страхом совладать не получалось. Я не знала, как его перехитрить. Как притвориться, будто он на меня не влияет. Как рассмеяться ему в лицо. Как его подавить.
Хватит ли у меня смелости его признать?
Я прижала ладонь к бешено колотящемуся сердцу, затем коснулась щеки – там, где еще ощущалось прикосновение Сайона. Возможно, я слишком походила на Кату в своем упрямстве. Ибо, несмотря на страх, несмотря на правду, я хотела быть с ним.
Тем не менее что-то мне подсказывало, что Сайон никогда не будет моим.
Заснуть не получалось. Впрочем, неудивительно.
Я поужинала у себя в комнате, продолжая притворяться больной: мне требовалось время, чтобы толком все обдумать. Сайон не стал есть: было слышно, как он опять рубит дрова снаружи, словно вознамерился перерубить все деревья на Матушке-Земле. Мне хотелось подсмотреть за ним, но пень для рубки стоял с южной стороны двора.
Тогда я взялась за творчество.
Рисовать углем уже наскучило, поэтому я, несмотря на плохое освещение, поставила на мольберт один из последних холстов – как знать, когда удастся купить новый – и эгоистично зажгла четыре свечи. Затем мешала краски, до тех пор, пока не получила нужные цвета, хотя ни один не подходил идеально: но нельзя же писать картину светом, золотом и летом, поэтому пришлось довольствоваться тем, что есть.
Я писала Сайона. Писала без рисунка, сразу кистью, по памяти. Сперва я намеревалась изобразить его на овсяном поле, сияющим и ослепительно потрясающим, но быстро отбросила эту мысль: это была наша тайна, а картину может увидеть кто-то из семьи, и придется им объяснять. Поэтому я начала писать без задумки. Словно в трансе. Словно во сне.
Я взяла самую тонкую кисть, обмакнула в чистый желтый цвет и провела по холсту один, два, три раза. Вновь и вновь, изображая нитевидные цепи, связывающие Сайона со Вселенной. Затем я взяла кисть потолще и прошлась по ним опять, делая их плотнее, тверже. Добавила еще. Они обвивались вокруг рук, ног и шеи Сайона, удерживая его, удушая.
По щеке скатилась слеза. Наконец я взяла черную краску и начала перечеркивать цепи, разрушая их с таким напором, что у меня сбилось дыхание, пока не осталось ни единой целой нити.
Измученная, я отложила грязные кисти. Провела ладонями по щекам. Я терпеть не могла плакать. Даже больше, чем бояться. Я несколько раз моргнула. Глубоко задышала: легкие работали, как тихие мехи кузницы.
Успокоившись, я задула все свечи, кроме одной, схватила влажный холст, лампу и выскользнула из дома, чтобы спрятать картину в пристройке, пока никто ее не увидел. Пока меня не стали спрашивать или же просто не подумали, не сошла ли я часом с ума.
Я пожалела, что не захватила хотя бы шаль: воздух сегодня казался особенно холодным. Возможно, потому что Луна по-прежнему пребывала на другом конце света. Вокруг пламени свечи танцевал ветерок, но я суровым взглядом пресекла его опасные действия – по крайней мере, так мне хотелось думать.
Из-под двери обветшалой пристройки вновь пробивался слабый свет. Неужели Зайзи тоже не спится? У камина я ее не увидела, но, возможно, она постелила тюфяк в комнате мамы и бабушки. От этой мысли я сразу же почувствовала себя виноватой за то, что заняла вторую спальню целиком. С вертящимися на языке извинениями я потянулась к приоткрытой двери…
И замерла.
В сарае была вовсе не Зайзи, а Сайон. Он стоял перед всеми моими работами, сделанными за последние пять лет, многие из которых изображали его. Во второй раз за день он заглядывал мне прямо в душу. Кости превратились в желе.
Затаив дыхание, чтобы не шуметь, я наблюдала, как он изучает картины и рисунки. Подхо- дит к некоторым поближе, внимательно их рассматривая.