Выдохнув, я отворила дверь. Он даже не оглянулся, нисколько не удивленный.
– Намного лучше, – пробормотал он, изучая портрет себя спящего, на который ранее обратила внимание Зайзи. В его голосе слышался отголосок чего-то хриплого и далекого, чего-то похожего на хруст соломы под ногами. – Они потрясающие.
Я поставила на пол повернутую ко мне новую картину и прислонила к другим, стараясь не размазать краску.
– Спасибо.
– За столько лет я повидал много художников, – добавил Сайон, положив руку на стопку холстов у стены. – У тебя действительно выдающийся талант. Особенно для такого юного возраста.
Я усмехнулась.
– Мне тридцать четыре.
Пожалуй, это не так уж много для бессмертного бога.
Он пролистал холсты. Остановился у одного из последних. Вытащил его.
– Кто это?
В его руках был квадратный холст со сторонами по восемнадцать дюймов, верхнюю рейку покрывал слой пыли. Портрет изображал мужчину несколько светлее меня, с проницательными карими глазами и коротко подстриженными волосами. Чисто выбритый, с овальным лицом, широкоплечий. Эта картина совсем вылетела у меня из памяти. Я так давно не видела его лица, что оно меня поразило.
Он выглядел не таким, каким я его запомнила. Но что ошибалось: память или портрет?
– Это Эдкар, – сказал я, закрывая дверь сарая. – Он был моим мужем.
Сайон бросил на меня взгляд.
– Ты была замужем?
Значит, Богу-Солнце известно не все. Меня это приободрило.
– В двадцать лет. Нас обручили родители, но он мне нравился. Именно из-за него я уехала в Элджерон. – Он был добрым, трудолюбивым и даже любящим. Все, что нужно женщине. Нужно мне. – Он умер в первый год брака. Что-то с желудком. Возможно, рак. Врачи затруднялись назвать точный диагноз. После его кончины я осталась в столице и полностью посвятила себя творчеству. Заработала себе имя. А потом нагрянула война, и я бежала.
Сайон кивнул, изучая лицо Эдкара.
– Ты его любила?
Обхватив себя руками, я прислонилась к дверному косяку.
– Нет. – Хотела. Пыталась. Уверяла себя, что в стихах, песнях и рассказах знакомых женщин любовь чересчур приукрашают. Или же у меня просто черствое сердце. – Возможно, полюбила бы со временем. Думаю, да. Он был хорошим человеком.
Сайон поставил картину обратно.
– Однажды я любил женщину.
– Неудивительно, – я слегка улыбнулась. – За столько-то лет жизни.
Он издал горловой смешок. Перешел к старому альбому для рисования.
– Кем она была? – спросила я. Он произнес «женщина» так, будто она была смертной. Как я. – Звездной матерью?
Всем известно, что Солнце – отец звезд, божков, которых рожали смертные матери. Все они погибали при родах, и я никогда не слышала, чтобы их благородные жизни заканчивались иначе. Было бы ужасно полюбить одну из них.
Что-то мелькнуло в глубине сознания. История, которую я краем уха слышала в Элджероне. Песня, мелодию которой никак не могла вспомнить, а в текст верилось с трудом.
Плечи Сайона поникли.
– Я никогда не понимал этого закона. Почему звезды должны появляться именно так?
– От смертных матерей?
Он кивнул.
– Им не суждено пережить роды. – Казалось, у него на шее висит наковальня, судя по тому, как тяжело, как горько прозвучали эти слова. – Но да, она была звездной матерью. В отличие от других ей удалось выжить. Она живет и по сей день, только не так, как ты.
Его слова меня удивили, и я задумалась, где именно на Матушке-Земле может жить такая женщина. Вероятно, далеко, иначе я о ней знала бы. Впрочем, возможно, я слышала ее историю – например, из уст странствующего барда – просто не придала ей большого значения. Память смертных весьма ненадежна. Сайон говорил о ней с таким благоговением, что у меня даже не хватало духу к ней приревновать.
– Где, на небесах? – Затем добавила, страшась ответа: – С… тобой?
Он покачал головой.
– Не со мной. – Его взгляд нашел меня, затем упал на новую картину, которую я отставила. Я подвинулась, пытаясь ее спрятать. Он посмотрел мне в глаза.
– Тебя это смущает?
Я опустила голову.
– Нет.
Он пересек помещение. Доски под его ногами заскрипели. Меня коснулись волны жара. Жара укрощенного Солнца.
Я отвела взгляд, а через несколько мгновений отступила и позволила ему взять холст.
Он разглядывал его молча. Я заметила, как у него перехватило дыхание.
Воск стекал по краям свечи, собираясь в медном подсвечнике. Я отложила его в сторону.
– Ты страстная художница, Ай, – прошептал Сайон. – Ты научилась выражать в своих творениях то, что не способен увидеть глаз.
Даже не знаю, что в его словах меня так рассердило. Оглядываясь назад, думаю, мне была невыносима уязвимость. Мысль, что я не развивалась все эти пять лет, пока не появился он. Мысль, что мне нужен мужчина, он или просто кто-то еще. Меня приводили в ужас эти новые буйные чувства, давящие на грудь. Я хотела защититься.
– В каком смысле?
Он опустил картину, медленно отводя от нее взгляд.
– Ты этого не видела. – Он говорил не о цепях. – Здесь столько чувств…
– В моей жизни достаточно чувств, – огрызнулась я. – Я живу с людьми, которые меня любят. Свободная от прихотей других. Я сама решила вернуться сюда.
Вспышка гнева его ничуть не смутила.
– Думаешь, я не вижу разницы? – Он указал на старую картину, изображающую дерево на южной стороне фермы – красивый этюд, лишь копия работы Матушки-Земли, не более. Затем Сайон склонил голову к дикому, сердитому, блестящему холсту в своих руках, с перерезанными цепями и с ним. Изображение не совсем визуальное. Словно изнанка картины и меня самой.
Тихо, терпеливо он спросил:
– Почему ты изображаешь меня, Айя?
Слезы жгли мне глаза.
– А почему бы нет?
Он вновь повернулся к картине, чтобы изучить внимательнее, но я вырвала ее у него из рук и едва не швырнула к противоположной стене маленькой пристройки, но не решилась и просто отодвинула.
Стиснув зубы, процедила:
– Мне не нужна страсть.
Он сверлил меня пристальным взглядом.
– Твое творчество говорит об обратном.
Я задрала подбородок, хотя бы для того, чтобы сдержать слезы. Быстро заморгала. Глубоко вздохнула. Сделала усилие, чтобы поумерить огонь в груди. Он молчал, и я затруднялась определить, помогало ли его молчание или, наоборот, делало лишь хуже.
Прошла, как мне показалось, неделя, прежде чем я наконец пробормотала:
– Только с тобой. Это… – слабым жестом указала на новую картину, – происходит только с тобой.
Он встал передо мной и ободряюще положил ладони на плечи. В моем взвинченном состоянии от прикосновения стало слишком тепло.
– Твое творчество столь потрясающее потому, что оно – окно в твой внутренний огонь. Огонь, который горит ярче звезд.
В горле образовался жесткий ком. Я заставила себя посмотреть на Сайона.
– Именно поэтому я тогда обратил на тебя внимание, – продолжил он мягко и уверенно. – Поэтому ты меня очаровала. Ты выделялась среди прочих художников. Среди смертных. А я повидал многих.
Его лицо расплывалось в завесе непролитых слез. Его золотистая кожа, волосы, перламутровые глаза. Я попыталась представить его сияющим так же ярко, как некогда Солнце, попыталась представить его истинным богом, но не выходило. Это оказалось к лучшему, учитывая мое намерение.
Привстав на цыпочки, я его поцеловала.
Он вздрогнул, однако мешкал долю секунды, прежде чем обхватить мой затылок ладонями и притянуть меня ближе; через его прикосновение по телу разливался жар. Я прижалась к нему, требовательно, уговаривая его губы приоткрыться под напором моих. Они подчинились, и я попробовала огонь на вкус. Я сама стала огнем – раскаленным угольком, разожженным до пламени. Казалось, я сгорю заживо, тем не менее не отстранилась. Пальцы зарылись в его волосах, тело выгнулось ему навстречу, и я взяла то, чего желала, и пусть небеса и сама преисподняя катятся к черту.
Сегодня Тенрик пространно поведал мне о своем доме и детях. Обычно он весьма немногословный, но теперь говорил прямо. Его дому нужна хозяйка, а детям – мать. Если даже Эдкар со всеми его достоинствами не смог пробудить во мне это желание, то Тенрик не пробудит и подавно.
Чувствую себя ужасно. Наверное, сердце у меня слишком черствое для любви.
Глава 8
От поцелуя Сайона голова пошла кругом. Он целовал меня так, словно я была топливом для его пламени, воздухом для его легких. Словно он художник, а я – его творение, созданное глубокой ночью мазками, полными страсти.
Мне доводилось целоваться с несколькими мужчинами, и никто из них не сравнится с ним.
Поцелуй был один или же их было много. В любом случае, сложно точно сказать, как долго мы обнимались в том сарае, изучая друг друга, сгорая дотла только для того, чтобы вновь возродиться погребальным костром. От него пахло летним небом и древесиной, которую он рубил. У него был вкус шалфея и кайенского перца. Его пыл подпитывал давление у меня в груди, пока оно не раскололо меня надвое, и в тот миг все любовные песни и стихи обрели для меня новый смысл. Искусство обрело новый смысл, словно я поняла его разумом богини, а не смертной.
Тело трепетало от слабости, будто я бежала всю ночь напролет, однако дух распирало от мощной силы и, казалось, он один способен осветить весь небосвод. Наконец мы оторвались друг от друга, и когда он наклонился, чтобы поцеловать меня в шею, я выдохнула все, чем была, все свои страхи и все свои страсти.
– Отчего… – пробормотал он мне на ухо, – мне хочется пообещать тебе все на свете?
Я провела большим пальцем по его подбородку с короткой бородой. Когда он слегка отстранился, чтобы встретиться со мной взглядом, я сказала:
– Ты не обязан мне ничего обещать.
Он коснулся моей скулы, губ. Я прижалась щекой к горячей ладони. Его лицо омрачила печаль.
– Это были бы обещания, которые я не смогу сдержать.