а смотрит выцветшими глазами на мой рюкзак, на мою сутулую спину. Что с тобой сделала русская литература, бедный седой мальчик?
На том день необычных встреч не кончился.
Полчаса или даже больше я стоял посреди Тверской улицы и глядел одним живым глазом на старообрядческий храм. Меня заворожила эта белая глыба, похожая на ледник, среди однообразных модернистских домов, когда-то бывших доходными.
Все это время ко мне медленно приближался дед с кривой палкой. Я сразу понял, что он идет ко мне. У меня была наготове фраза: наличных нет.
Наконец одолев расстояние между нами, он спросил, есть ли у меня десять рублей.
«Десять рублей не хватает на ужин, — сказал дед, избегая глядеть в глаза. — Пенсия уже завтра. Так что ничего, если нет. Вообще, зря я спросил. У вас же деньги у всех на карточке. Ты меня извини, что спросил. Зря я все это. Пенсия, говорю, уже завтра».
Дед так же медленно удалялся. Кривая палка стучала по льду. Я стал копаться в карманах. И вдруг нашел пятисотенную бумажку, необычайно свежую, точно взятую со станка. Я посмотрел на сутулую спину деда, потом на старообрядческий храм.
В роду у меня были старообрядцы, и одно время я пытался пристроиться к этой традиции. Мне нравилось креститься двумя перстами и называть служителей и прихожан православной церкви никонианами. Стоять в притворе, у входа в Покровский собор на Рогожке, как наказанный ученик. Но в моменты сложных решений от любой православной символики я оказывался далек.
Вот и теперь, стоя с пятьюстами рублями между храмом и дедом, я представил себе бога Анубиса. И мы в царстве мертвых перед Весами Истины. На одной чаше мое сердце, на другой перо Маат. Какое-то время весы колеблются — я совершил некоторое количество подлостей, но не очень крупных. Но случай с дедом, которому я зажал пятьсот рублей, перевешивает, и отягченное грехами сердце тянет к земле. В соответствии с правилами египетского загробного мира из тьмы появляется местный полукрокодил-полубегемот и ужинает моим сердцем. От меня не остается ничего. Даже черти с вечно горячими сковородками мне не светят.
Я рванул за дедом, ощупывая карманы по пути, не теряя надежды найти купюру поменьше.
— Сколько тут? Много чёта слишком. — Дед поглядел на меня с неудовольствием и проговорил: — Ну ладно, раз уж дал. Но вообще у меня завтра пенсия. А вот у тебя пенсии не будет ни хуя!
Внезапное «ни хуя» из уст милого деда. И новая интонация. Захотелось забрать деньги.
— Отдал слишком много, — покачал головой дед и, окончательно утратив ко мне интерес, постучал своей кривой палкой прочь.
А я вспомнил о том, что, по завету моего покойного друга Марата, хотел посетить фиванских сфинксов.
Как я понял по описанию, это было одно из так называемых мистических мест Петербурга. Была пара статей о некоем древнем проклятии, которое эти сфинксы способны наслать. Кроме того, существовало поверье: стоит до них дотронуться, гарантированно сойдешь с ума. В общем, трудно было понять, почему это место считается туристически привлекательным. Но в ту же секунду, как прочел эти строки, я почувствовал сладкое, обволакивающее, сродни эротическому желание опробовать это поверье на себе.
12
Началось потепление, был туманный день, и Адмиралтейский район, и без того казавшийся с островов двухмерным, похожим на бледную наклейку на стекле, теперь выглядел как след от наклейки. Серые полупрозрачные дома походили на струйки дыма, которые не возносились к небу в силу какого-то физического недоразумения. Так называемая петербургская мистика, проявления которой можно заметить везде и всюду, здесь лезла в глаза чересчур настырно. Для того чтобы ее ощутить сейчас, не нужно было обладать тонкой поэтической душой или принадлежать к последователям первобытных верований, которые убеждены, что весь неорганический мир населен злыми и добрыми духами. Можно быть клерком из Лахта-центра или туристом, и все равно она обрушится на тебя всей тяжелой гранитной массой.
Работали экскаватор и снегоуборочная машина, хотя снега толком и не было. Они тарахтели страшно, как будто силясь набросить покрывало привычной реальности на эту картину в духе готического романтизма. Поблизости оказалась и группа туристов, которых я интуитивно определил в голландцы.
Это были старые добродушные неформалы в косухах, как флаги трепавшихся на их сутулых хребтах. У единственной женщины в группе на рюкзаке была нашивка Exploited — скелет с ирокезом грозил обывателю кулаком. Интересно, что они обсуждали, смотря на Адмиралтейский район. Видели ли они то же, что видел я? Судя по жестам, они обсуждали строительный материал, из которого была сотворена эта галлюцинация.
Женщина со скелетом отделилась от группы и пошла к воде. Она осторожно спустилась по мокрым гранитным ступенькам. На термометре было чуть больше нуля. У голландки, должно быть, был младенческий мозг, потому что она, улыбаясь, всерьез решила пойти по льду в плюсовую погоду. Вдалеке от берега ее друзья без всякого выражения следили за тем, что произойдет.
Голландка сделала несколько шагов по льду и развела руки, то ли пародируя проход Спасителя по воде, то ли воспроизводя знаменитую сцену в «Титанике», — вот только своего Ди Каприо в рядах пожилых панков не оказалось. А потом, совершив прыжок, голландка оказалась опять на нижней ступеньке. Интересно, почему она все-таки не провалилась под лед. Но тут я вспомнил, зачем пришел, и направился к сфинксам.
У обоих сфинксов были разбитые, как после драки, лица и женственные округлые зады. Фиванские сфинксы забрались на очень высокие постаменты. Вскарабкаться к ним, особенно в такую погоду, было вызовом для по-настоящему исступленных людей, всерьез решивших уйти в сумасшествие. Можно было запросто сорваться и умереть в попытках сойти с ума. Но, может, достаточно прикоснуться к плитам, которые их подпирали? Вероятно, никаких строгих правил и предписаний на этот счет нет. Но ведь только ленивый не трогал эту плиту. И много теперь сумасшедших бродит по городу? Вообще-то хватает. Но у меня сопротивляющийся организм. На меня не действовала зубная анестезия. На меня не подействуют и заклятия Фив в минимальной дозировке. Нужно было достать хотя бы до лап сфинкса.
Но стоило потянуться наверх, как кто-то тронул меня за задницу. В заднем кармане у меня был телефон, и я закричал, спрыгнув на землю. Передо мной был мой фанат, или, лучше сказать, поклонник, и в ногах у него бесшумно вертелся пес, которого он водил на Южное кладбище.
— Я же говорил, что живу здесь поблизости. А вы не зашли, — сказал мой поклонник устало. Вид у него был такой, как будто мы жили в параллельной реальности, где не существовало никаких средств связи, и он просто ждал меня здесь круглыми сутками, как персонажи общеизвестной пьесы Беккета ждали Годо, не прикасаясь к воде и пище.
— Теперь уж зайдете, — с печальной полуугрозой сказал он.
На моем поклоннике не было куртки, только все тот же осенний плащ, прохудившийся и совсем стертый в локтях, наверное, украденный им у нищего деда. Из-под шаровар выглядывали кроссовки в глубоких трещинах. Я поглядел на его в прошлом шелковые, а теперь жесткие, точно вырванные из щетки, усы, вихрастую буйную седину, которую, как я теперь заметил, тончайшими молниями прорезали красные нити — он решил подкрасить свою седину, и это выглядело эффектно, крашенные прядками волосы походили на молнии среди мутно-серого неба. Я не нашел ничего лучше, как послушно кивнуть.
— Пойдемте уже, ведь холодно! Я прочту вам ваше стихотворение.
— Я их уже читал.
— …Прочту стихотворение, потом угощу вас пирогом со шпинатом, это шедевр моей жены. Мы все вместе живем — жена, двое деточек.
Я вспомнил, что в прошлый раз он упоминал об одном ребенке. Все же я решил настоять, что сперва дотронусь до одного из сфинксов.
Мой поклонник подстраховал меня, и я, подтянувшись на постаменте, на секунду завис на одной руке и схватился второй за лапу. Я был уверен, что лапа окажется ледяной на ощупь, но она не была даже прохладной, скорее у лапы сфинкса была комнатная температура. Я не успел до конца понять, потому что нетренированная рука сразу же соскользнула, и я, проехавшись животом по плите, все же сумел спрыгнуть так, чтоб не угробить стоявшего подо мной поклонника.
Поклонник повел меня через заброшенные дворы к облезлому дому, который я принял бы за давно расселенный, полностью подготовленный к сносу. Несколько окон были разбиты, пусты, а стена вся увешана мемориальными плитами в честь военно-морских начальников. Я чувствовал себя как под конвоем — поклонник шел впереди, не оглядываясь, но было полное ощущение, что убежать нельзя.
Черный подъезд пах сеном и лошадью. Из него вылезла крупная женщина с частоколом зубов, не умещавшихся в ротовой полости. Как будто зубов у нее было минимум два комплекта. На женщине были галифе и мужская военная куртка. Она бросила нам связку картин под ноги.
Я невольно притормозил. На всех картинах были голубые разводы, какой-то подводный мир, синеголовые существа, лезущие на берег.
— Купите картину с автографом у художника, — сказала дама плаксивым тоном.
— Какого художника?
— Он сейчас придет! Гриша! Ты где?! — закричала дама. Из чрева подъезда раздалось глухое ворчание.
— Скорее пойдем. — С брезгливостью переступая через картины, поклонник тащил меня внутрь дома.
В квартире было так же темно, как в подъезде. Пахло прокисшим грибным супом, собачьим калом, стиркой и отсыревшими, позабытыми в стиралке вещами. Окна в комнате выходили на набережную, но понять это было нельзя — из-за слоя спрессованной грязи на стекле и подоконнике.
Вообще, сложно было поверить, что здесь не просто жили, но даже бывали когда-нибудь дети, женщины. Разве что игрушечный бегемот свешивал длинные ноги со шкафа. Бегемот производил впечатление неведомого урода из Кунсткамеры. Круглые стулья с кривыми ногами были разбросаны в середине комнаты, и мой поклонник легко скользил между ними, а над всем этим просторным, но слишком загроможденным жильем взвивался еще сильней запах прокисшего грибного супа.