Завидев меня, он подпрыгнул на месте и замахал руками, всерьез рискуя дать по лицу стоявшему поблизости полицейскому. Когда поклонник метнулся ко мне, а метнулся он на красный свет светофора, в самый разгар движения, я заметил на нем шарф с ромбиком футбольного клуба «Спартак». В остальном он был одет в те же вещи.
Мой поклонник бежал, высоко задирая ноги, как цапля, нескладный и хрупкий, схватил мою шаверму и как следует укусил — да так, что белый соус брызнул на землю и потек по плащу и подбородку. Я услышал недовольное бормотание, и кто-то грубо двинул меня плечом. Мы стояли посредине дороги, в час пик, когда потоки трудящихся, переплетясь с туристами и приезжими с их чемоданами-комодами, ломились, как лава, в две открытые двери вестибюля. И их путь пролегал через нас, потому что мой поклонник, и по совместительству, видно, поклонник московской команды «Спартак», не желал отойти хоть на пару шагов в сторону. Точнее, может, и не не желал, он просто не обращал ни на меня, ни на толпу никакого внимания, а без остановки болтал о своем сценарии для киношколы.
Он решил экранизировать мой рассказ с простоватым названием «Шина» и таким же простоватым сюжетом в духе сентиментального реализма.
Рассказ открывается сценой, в которой мать сообщает лирическому герою: ее муж и одновременно его отчим изменил ей и ушел из дома. Мать просит лирического героя отомстить за нее. Просьба о мести оказывается эксцентричной. Мать хочет, чтобы главный герой проколол отчиму шину. Эта просьба, подкрепленная слезами и мольбами, слегка обескураживает главного героя. Нельзя исключать, что она явилась симптомом душевного нездоровья, которое так легко передается по наследству в нашей семье (скрывать, что главный герой — это я и есть, не имеет смысла). Но любящий сын соглашается. Он едет в деревню к отчиму, пытается проколоть шину отверткой, но это не получается. Его замечает отчим, у них случается короткая потасовка, они идут в дом, обсуждают ситуацию, главный герой понимает, что отчим не так уж плох и его можно понять, но все-таки поддержать его невозможно. В итоге отчим помогает проколоть свою шину, как в детстве, когда отчим помогал ему с чем-то там, а вот с чем — не помню.
Поклонник придумал для «Шины» оригинальную трактовку. По его сценарию, мама оказывается пожилой стриптизершей-проституткой, к которой сын приходит прямо во время ее работы. Он вынужден заказать танец, и мать танцует у него на бедрах, попутно рассказывая всю эту историю. Сын — героиновый наркоман, которого мамин сутенер угощает дозой, потом он едет к отчиму, по пути ему становится плохо с сердцем, он делает остановку на обочине и вскоре продолжает свой путь. Он приезжает на место, пытается проколоть шину, ничего не выходит, и тут из дома выходит его отчим — с двумя крупными и изящными, как у лебедя, крылами. Но это еще ничего, потому что кончается сценарий тем, что отчим в образе ангела дерется с сутенером-барыгой прямо на подиуме возле шеста и после долгой борьбы забивает того насмерть Библией.
Я слушал его очень угрюмо, следя за движением белого соуса по его лицу, а потом и по спартаковскому шарфу, а следом — и по плащу, и по кроссовкам. Мне было, в общем-то, наплевать, что он там хочет снять, все равно это студенческое кино, оно не пойдет дальше местного архива. Дождавшись паузы, я сказал, что мне нужно срочно идти по делам, и, сунув ему на прощание руку, скрылся в толпе, уносившейся к павильону.
Встав на эскалатор, я почувствовал слабость и легкую дурноту. Задрожали руки, и я сунул их в карманы штанов. Но теперь затряслась и левая щиколотка. Все суставы, напротив, одеревенели, и захотелось пить. Сейчас я бы выпил залпом ведро воды. А может, и пару ведер.
Послышался громкий стук, и я невольно пригнулся — возникло предчувствие, что сверху посыплются гранитные шары и все как один обрушатся на мою голову. Когда кто-то заторопился по эскалатору, я решил, что это поклонник хочет догнать меня, и тогда вжался в поручень и отвернулся. Рекламные постеры в полном единодушии оповещали: «Николай Носков. Живой».
Что же меня напугало? Ну подумаешь, пристал чокнутый парень с этим сценарием. Поклонников у меня немного, по сути только один, так что ничего, можно и потерпеть. Но волнение овладевало мной все сильней, от кишок продираясь к горлу, я как будто увидел его как синеватое склизкое существо, раздвигавшее лапами органы. В то же время возникло чувство, что в пространстве что-то оторвалось и на этом месте теперь свистящая черная брешь, которую не заткнуть ни одной заплаткой. Может, все оттого, что я забыл купить трусы в «Галерее», а в окрестностях улицы Комсомола не продавали трусов?
Больше всего хотелось сесть на ступеньки этого бесконечно длинного эскалатора, чтобы на пару секунд перевести дух. Ведь так часто поступают некоторые жители или гости города, которые делают это в силу невоспитанности или какой-то особой раскрепощенности, при этом иногда даже занимая левую сторону. Время от времени они еще делают в вагонах метро танцевальные упражнения, поют или тренируют приемы вольной борьбы и самбо. И только страх, что и меня могут причислить к подобной группе людей, удержал от этого естественного движения.
Я заглянул в «Пятерочку», прошел насквозь привычно пустую, и в тот день пустую особенно, улицу Комсомола, повернул ключ в двери, машинально поставив ногу в проход, чтобы в него не выбежал алчущий и одновременно страшащийся свободы Марсель. И тогда до меня наконец дошло: все дело в рассказе «Шина». Я не вспомнил, что случилось с главным героем и отчимом в самом конце потому, что так и бросил этот рассказ, не дописав, это был черновик, который я нигде не публиковал и никому не пересылал. О его существовании подозревал только мой древний макбук и приложение Pages.
13
Когда я был младшеклассником, мать принесла домой бутылку воды, «заряженную» у бабки-колдуньи. Колдунья «зарядила» ее специально для мамы — в соответствии, наверное, с гороскопом, линией жизни на руке, узором родинок на спине, чем-то еще подобным. И я выпил ее тайком из чистого любопытства, а среди ночи проснулся из-за того, что эта вода, вспениваясь, текла у меня изо рта и носа. Я спал на спине, и никаких ощущений, обычно сопровождающих исход изо рта жидких, твердых или, чаще всего, промежуточной консистенции веществ, не было. Мать же без всяких странных последствий выпила всю бутылку.
Никакого продолжения и никаких объяснений этому случаю ни от матери, ни от реальности не последовало. Он так и остался странным вывихом бытия, и вывихнутое было без всяких последствий вправлено на свое место. Похожее чувство я испытал, когда увидел вставную новеллу «Зубы гоя» в картине «Серьезный человек» братьев Коэнов. А происходит там следующее.
Дантист Зусман, ковыряясь в зубах пациента-гоя, вдруг замечает на обратной стороне зубов надпись на иврите — «Помоги». Зусман думает, что это адресованное лично ему послание Бога. Зусман теряет аппетит. Он перебирает слепки зубов других пациентов. Пока жена спит, осматривает и ее зубы. Ничего. По каббале он находит числовые эквиваленты буквам, составляющим это послание. Получается телефон. Он звонит. Ему отвечает продавец магазина. Он приезжает туда. Обычный продуктовый. Что все это значит? Он должен выяснить, иначе никогда не уснет. И вот он идет к раввину. Кому я должен помочь, гою? Богу? Всем людям на земле? Есть ли ответ в Каббале, Торе? И есть ли вопрос? Ребе разводит руками: «Нам не дано знать все». Что стало с Зусманом? «Какое-то время продолжал искать послания, а потом перестал». А что стало с гоем? «С гоем? Какая разница!»
Трудно сказать, в чем смысл этой новеллы. Просто случился прорыв чудесного в нашу жизнь. Нам показали хвостик инобытия, но зачем нам его показали? Ответа нет и не будет.
Хотелось надеяться, что этот случай с моим придурковатым поклонником так и останется таким же нелепым, ни к чему не пригодным фрагментом непознаваемого, что не протащит он за собой, подобно хвосту кометы, череду таких же, еще менее познаваемых и объяснимых событий, от вторжения которых трещина в так называемом реальном мире превратится в гигантскую черную дыру, если продолжать ряд метафор из астрономической сферы.
Остаток вечера я провел, неподвижно сидя за столом, включая и выключая настольную лампу. Возможно, такое поведение могло вызвать обеспокоенность у моих наблюдателей из дома напротив — обеспокоенность за мое душевное здоровье в первую очередь. Но в этом отношении соседи могли не волноваться, а вот что касалось физического здоровья, тут полной уверенности не было. Что-то потягивало в пояснице, образовалась странная тяжесть в боку, и я подумал: все-таки тридцать лет не шутка, пора задуматься о состоянии позвоночника и, может быть, даже сходить на массаж с элементами проповеди к Валере Айрапетяну.
Я начал постепенно укореняться здесь, на Выборгской стороне, находить привлекательность в этом грубом пейзаже, который каждым ущербным кирпичиком выл о своей тоске. Оказалось, что двухэтажная пристройка с маленькими пыльными окнами, мимо которой я ежедневно ходил с продукцией из «Пятерочки» в рюкзаке, была больницей, где умер от голода Даниил Хармс. Черный квадратик морга, в котором всегда приоткрыта дверь, был местом работы поэта Бродского.
Сутулые грязные люди в окнах круглосуточного кафе «Шаверма» были не просто рабочими, а рабочими с родословной, потомками самых первых русских рабочих петровских времен. Рабочих, толпой наводнивших центр в 1917 году, древних рабочих, ненавидевших меня, волосатого разночинца, древней ненавистью. Даже кожа моя огрубела, начала привыкать к воде, а желудок — к местной пластмассовой пище.
Одновременно с этим мне стал досаждать новый сорт волнения — ненавязчивого, но неотвязного. Стало казаться, что очень скоро меня здесь, среди жителей улицы Комсомола, не будет. И не из-за переезда в Москву. Случится то, чего я предвидеть никак не мог. И это будет непоправимо.