оветского оттенка. На втором этаже были видовые окна, с такими окнами я бы, пожалуй, только и делал, что сидел и смотрел или стоял и смотрел на то, как молочно-серая пена накатывает на берег. Но видовой этаж доцент использовал максимально бездарно — он был до потолка забит книгами, стопками пыльных папок, ссохшимися газетами.
Семья доцента в полном составе ждала нас возле крыльца, по колено в снегу. Приветствие и знакомство сопровождались приличествовавшими случаю неловкостями при перекрестных рукопожатиях и объятиях, смущенными или даже нервными смешками, призывами как можно скорее согреваться, заходить в дом. Я переобулся в высокие валенки и тулуп, выпил предложенную рюмку ячменного самогона, и сейчас мы, мужчины, должны были заняться костром, женщины мясом и овощами, дети хватанием друг друга за части тел, криками, бегом, падениями и надрывным плачем.
Пройдясь по комнатам, я заглянул на веранду, переоборудованную в кабинет с антикварным дубовым столом. На нем стоял древний ноутбук, шумный и пыльный. За окном во все стороны простирался сосновый лес, и вокруг была мертвая тишина, в которую, как пылесосом, затягивало и визги детей, и гул от иногда проезжавших электричек. Вдалеке виднелись редкие, такие же старые, чуть наклоненные временем, но еще крепкие писательские и профессорские дачи, на которых до сих пор во множестве сидели старые литераторы, профессура, вдохновенно и неторопливо наводнявшая пустые листы письменами, пытаясь отсрочить или вовсе перехитрить маразм и деменцию.
Конечно, мои мысли текли в следующем направлении: вот бы заполучить один из этих домов, тогда я бы быстро обустроил жизнь в соответствии со своими представлениями о счастье. Писал бы на веранде тысячестраничный конспирологический роман, отвлекаясь, чтобы закинуть пару поленьев в топку, ухватиться за теплый зад жены, выловить из бульона домашний пельмень, отправить этот пельмень в ротовое отверстие, потрепать пса с лихорадочным взглядом ветхозаветного прорицателя.
Но что-то мешало в полной мере отдаться чувству зависти в отношении своего приятеля-доцента. Я вспомнил, как он с подлинным увлечением рассказывал о своем противостоянии древним индийским богам — похитителям спермы и что у него богам поживиться нечем — он сам поедает свою сперму без остатка. Со стороны его жизнь в точности воспроизводила мою мечту с неторопливой интеллектуальной работой, полной женою, пельменями, псом. Сущностно же она была одной ожесточенной войной с богами-спермоглотателями. Его дом, его профессорская веранда — это фронтир, на котором он сдерживает богов от прорыва в нашу реальность.
Доцент — с седоватой щетиной, с беззащитной улыбкой, в громадных толстых очках, свитере с горлом и пузырящихся на коленях джинсах — производил впечатление человека, всерьез заблудившегося между мирами.
Все же с этим комаровским воздухом, с этими соснами было не все так просто. Вполне возможно, что прямо сейчас на одной из соседних дач по коридору носится с топором растрепанный персонаж «Сияния», псих и маньяк Джек Торренс, с большим правдоподобием сыгранный Джеком Николсоном.
В этом чувстве меня укрепил разговор с доцентом, который мы повели за обустраиванием костровища. Он говорил, что раньше соседнюю дачу занимала Ирина Линник, муза ленинградского рок-клуба. Кончились вечеринки на ее комаровской даче тем, что Федор Чистяков из группы «Ноль» в состоянии наркотического угара прозрел: перед ним не очередная номенклатурная дочка, которая выбрала вместо карьеры кайф, но настоящая ведьма, и она пришла, чтобы забрать его душу. Он достал или даже сам изготовил специальный ритуальный нож и пытался зарезать Линник. Доцент показал мне видео телеканала «Россия» про уже постаревшую музу рок-клуба. Полицейские пришли на участок к Линник за огромной плантацией марихуаны (старуха вырастила полторы тысячи кустов). Линник, разражаясь демоническим смехом, прыгала на полицейских, пытаясь спасти урожай. Все стены в ее доме были испещрены свастиками, а портрет Гитлера висел за кухонным столом. «До чего же люди бывают жадные до чужого добра», — успокоившись, вздыхала на камеру безумная старушенция.
Ходя от мангала к сараю туда и обратно, я пытался думать о Линник, о Чистякове, о судьбах так называемых героев русского рока, о демонической по сути природе этого потерявшего популярность у молодежи явления. Но в голову так же упрямо влезал обелиск, мокрый и черный, без надписи. Он выглядел в точности так, как на фотографии. Я снова отпил из термоса и тут же сплюнул. Этот морковный сок уже не лез.
Взгляд зацепился за овальный сосуд на серванте, очень похожий на емкости, в которых хранились органы мумифицированных фараонов. Я представил в этом сосуде свою гигантскую печень. Опять поднялась дурнота.
Усадил себя за обеденный стол, отправил в рот кусок бараньего шашлыка так, как мог отправить в него кусок съедобной резины. Я вспомнил руки Валеры по локоть в бараньей крови и сразу, без всякого перехода — тело Марата, которое я увидел рентгеновским зрением, и снова — страницу на «Википедии», а потом в нос ударил запах скисшего грибного супа, и я резко встал из-за стола.
Я больше не мог делать вид, что мне интересны все те подробности о прокладывании труб, проблемах со скважиной питьевой воды и возможных путях ее разрешения, которыми с нами столь щедро делился доцент. Точно таким же скучным гнусавым голосом, с не меньшим, но и не большим энтузиазмом он рассказывал об индийских богах-спермоглотателях, и, должно быть, с минуты на минуту он должен был завести о них разговор при Лиде.
Все равно я не мог думать ни о чем, кроме этого черного обелиска, я должен был дойти до него, убедиться, что рядом с ним нет моей могилы, как бы странно или даже безумно ни выглядел мой уход со стороны. Я быстрым шагом прошел через дом и уже собирался открыть калитку, когда наткнулся на делегацию детей во главе с Никитой. Розовощекий, довольный, он жевал огромный кусок шашлыка, придерживая его во рту пальцами. Мы встретились взглядами, и я понял, что сейчас он выкинет какой-то дьявольский трюк. У него были озорные злые глаза, точно такие, как у Максима за пару секунд до броска ножом и салфетницей.
Я был в толстом тулупе и свитере, высоких, до паха, валенках, но под его взглядом чувствовал себя даже не голым, а просто прозрачным, со всеми органами на просвет.
Он понимал, что я целиком в его власти. Что у меня нет ни полномочий, ни внутренних сил оказывать сопротивление. Какое-то время Никита раздумывал, как лучше распорядиться своим положением, и я терпеливо стоял перед ним. Наконец он достал недожеванный кусок шашлыка изо рта и не нашел ничего лучше, как заорать во всю глотку: «Антон дурак!»
Он повторил это несколько раз, в оглушающей тишине поселка, и я услышал, как за обеденным столом начался легкий переполох. Один стул с резким скрежетом сдвинулся — видимо, это вскочила Лида. «Антон дурак! Антон дурак!» — повторял Никита, а я стоял огненно-красный, все дети глупо смеялись, не смея смотреть мне в глаза, и даже Дима, верный мне, утонченный, загадочный путешественник по доисторическим временам, мальчик с зеленым оттенком кожи, начал хихикать самым противным образом, с пенящейся слюной на губах.
Наконец я совладал с собой, задернул тулуп, прошел насквозь строй детей, стукнул калиткой и направился к станции. На ходу достал перепутавшиеся наушники, не разматывая их, сунул в уши, включил на полную громкость «Яндекс.Радио», музыка 80-х, заиграла песня «Вояж, вояж», но крик Никиты пробивался и через отстраненный вокал певца с размытой гендерной идентичностью.
Комаровское кладбище оказалось компактным. Я прикинул, что за полчаса вдоль и поперек обойду его. Судя по табличке, как раз столько времени было отпущено до закрытия. Хотя никого, кто мог бы его закрыть, не было видно на сотни метров. Я не встретил ни одного человека по дороге сюда, не встретил людей и на кладбище, но на многих могилах лежали свежие цветы, стояли лампады с горящими свечками, дорожки были вычищены от выпавшего с утра снега. Были разбиты три новых участка, три квадрата, огороженных досками, с горкой песка на них, как три песочницы, дожидавшиеся для игры троих детишек.
Я торопился и изучал местность не слишком внимательно, выискивая свой ориентир, обелиск без подписи. И все же в глаза не могло не броситься удивительное уродство большинства местных памятников.
Крестов почти не было, и даже простой деревянный крест на могиле Сергея Курехина отдавал пижонством. Мейнстримом местного кладбища был какой-нибудь черный уродливый клоун, восседающий над могилой. Видимо, странная комаровская энергетика проявлялась и в обустройстве могил. Рядом с Курехиным лежал другой современный композитор, Олег Каравайчук. Меня посетила мысль следующего порядка. А что если вся эта атональная вычурная музыка Курехина или минималистичные вальсы Каравайчука тоже как-то связаны с древними индийскими богами, опекающими это местечко? Что если главное назначение их произведений — не услаждать слух самовлюбленных интеллектуалов, а служить средством отпугивания древних индийских богов-спермоглотателей, подобно тому, как на дачных участках ставят отпугиватели для грызунов?
Но чем ближе я подходил к черному обелиску, который видел с дороги, тем больше подобные мысли отходили на второй план и мной все сильней овладевало тупое сонное чувство. Видимо, организм впрыснул в кровь антистрессовое вещество, готовя меня к такой нерядовой встрече, как встреча с собственным мертвым телом, пусть оно и было погребено под снегом и грудой земли.
Я подошел к обелиску, который увидел тогда с дороги. Хотя уже издали было понятно, что других примет с фотографии — искривленного у основания дерева, ржавой оградки и, главное, некоего внезапно возникающего пустого пространства — в окрестностях не наблюдалось. Я сделал пару кругов вокруг обелиска. Тупое сонное чувство не оставляло меня, а губы вдруг сами собой стали растягиваться в улыбке.
Эту улыбку вызвало не облегчение, не воспоминание о какой-нибудь очень смешной шутке, которая вдруг пришла на ум. Теперь, стоя у этого обелиска в густой тишине, чувствуя запах сена и подгнивших цветов, который приносило с мемориала Ахматовой, я уже точно знал, что эта фотография кладбища — никакой не коллаж, она где-то есть, и найти ее — моя обязанность.