Я вышел из кухни, еле переставляя ноги, я шел навстречу зеркалу, в котором не видел лица, а только костлявое туловище подростка-акселерата. И всего на пару секунд, но мной овладело полное ощущение — я был с отцом, и да, я погиб. Спасибо, что нашлись неравнодушные люди, которые изыскали возможность оповестить меня об этом. А то бог знает сколько еще я пробыл бы в этом трагическом и нелепом неведении.
Отец в самом деле позвал меня тогда в турпоход, и это могло стать началом оттепели. А поехать с ним помешала какая-то мелкая причина, которую я уже в день аварии позабыл.
Но тот вывих реальности был мгновенным, а этот, со снимком могилы и статьей, протянулся во времени и продолжал тянуться изо дня в день невыносимо рутинно.
19
Я взял у Лиды чистый блокнот с логотипом зубной клиники и долго сидел, разглядывая обложку. Веселый отряд зубов в костюмах бойскаутов шагал на обещавшую быть очень веселой прогулку. Оставалось только догадываться, какой пугающий символизм скрывался за этой картинкой — цинга, сифилис, сахарный диабет и другие болезни и ситуации, включая обыкновенную старость. В этом блокноте я составил план посещения петербургских кладбищ. Было ясно, что мне нужны только те, что основаны до революции — таких среди сохранившихся я насчитал тринадцать штук. К ним можно было прибавить и кладбища из Ленобласти, но я все же решил их не брать — в «Википедии» было ясно указано место смерти, и место захоронения должно было ему соответствовать. Я начертил карту, составил график посещения — по одному кладбищу через день. Я бы объездил их все за пару-тройку дней, но все же нельзя было совсем бросить Лиду с детьми. Нужно было появиться в редакции после фиаско с похотливым пенсионером и, выдержав поток шуточек и поучений, получить второе задание.
Само собой, я действовал конспиративно: вряд ли Лида отнеслась бы с должными чуткостью и пониманием к тому, что вместо всех генеральных уборок, походов по магазинам и прогулок с детьми я ищу собственную могилу.
Я решил, что просто сошлюсь на необходимость время от времени оставаться наедине с собой. Вполне естественное желание для многолетнего затворника, который сменил келью на парк развлечений для гиперактивных детей. И в этом парке ему отведена роль боксерской груши. Все равно дома от меня было мало толку — большую часть времени я бесцельно болтался посреди комнаты, как водоросль в аквариуме, которую от скуки трепали две маленькие пираньи.
Никита с инквизиторским маниакальным напором продолжал преследовать меня одним и тем же вопросом о месте крещения, хотя я уже неоднократно давал ему и правильный, и шутливый ответ, и пробовал не отвечать — ничего не срабатывало. Но наверняка все же существовал единственно верный ответ, который бы запустил в нем что-то вроде режима самоуничтожения.
Я решил начать с Александро-Невской лавры — там было сразу несколько кладбищ, и все старинные, часа за полтора их можно было легко обойти.
Когда я уже стоял в дверях, позвонил Женя. Его звонок должен был застать меня на улице, но я завозился из-за грубых шнурков на военных сапогах, которые мне подарила Лида. Она увидела, что я хожу в летних кроссовках зимой, и ей стало жаль меня. Но только подаренные этой чудесной женщиной от чистого сердца сапоги были уродливыми и неудобными. Женя только вернулся из Индии, где, как я узнал позже, расстался с женой. Он наверняка истосковался по старым друзьям, но предложение совместной прогулки по кладбищу отверг с внезапной враждебностью. Мы условились встретиться сразу после, пойти в «Столовую № 1» — устроить пир живота, обожраться до забытья, восславив тем самым ценности жизни, здоровья, энергии молодости. А вот ценности умирания, иссякания этой самой энергии — это как-нибудь без него, это уж я как-нибудь сам: наверное, что-то такое обдумывал Женя. А может, причина враждебности была в чем-то другом, все-таки я не мог влезть ему в голову.
Направляясь к некрополю в тряском трамвае, я размышлял о той странной тяге, которую испытывал к кладбищам, пока жил в Москве, и которая в Петербурге совсем пропала. В Москве кладбища интересовали меня как места для прогулки и уединения, где можно свободно пить алкоголь, прикинувшись родственником кого-нибудь из почивших. Как места, где люди ведут себя скромно и скорбно, именно так, как людям пристало всегда и всюду себя вести. Где ты читаешь или же пьешь портвейн, обсуждаешь с приятелем сплетни — на поле из разложившихся тел, накрытых, как покрывалом, землею. И это придает трагическую остроту любому вашему жесту, любой самой глупой фразе. Как контекст пожирающей всех чумы создает рамку трагедии сборнику порноновелл «Декамерон» Бокаччо.
Видимо, из-за того, что в Петербурге и так все проникнуто влажной кладбищенской аурой и даже детские площадки собраны из могильных плит, этот эффект терялся. И поход на кладбище в Петербурге следовало бы сравнить с хождением в тир в самый разгар войны, в перерывах между боями.
Но сейчас выбирать не приходилось. На кладбище меня выгнали обстоятельства, какими бы нелепыми и неправдоподобными они ни казались.
У входа в некрополь сидел рыжий маленький кот и пил из подтаявшей лужи. Он или точная копия такого кота пил воду из этой же лужи летом, когда я был здесь в последний раз.
Вход в некрополь деятелей искусств оказался платным, и это выбило почву из-под моих ног, в моем-то нынешнем положении. Было ясно, что я не встречу свою могилу среди элитных покойников даже не дореволюционных, а еще дониколаевских времен. Но все-таки раз уж я оказался здесь, нужно было, что называется, ловить момент. Или carpe diem — как гласит, пожалуй, самый популярный афоризм, избираемый молодыми людьми для первой татуировки.
Если в летнее время платный вход еще мог быть как-то оправдан, то зимой он ничем не отличался от уличного грабежа. Все дорожки утопали в лужах, а надгробные памятники, кроме которых тут и смотреть не на что, были заперты в деревянных футлярах. Казалось, что это не памятники, а стоячие гробы. И покойники внутри них наказаны, отлучены от земли за какую-то провинность. Так в Средневековье трупы преступников бросали гнить на деревьях или закапывали наполовину, чтобы человек так и болтался меж двух миров. Говоря короче, трехсот рублей это зрелище точно не стоило.
Но заколотить сотрудникам кладбища удалось не всех. Должно быть, проблема нехватки древесины, сопровождавшая Петербург на протяжении всей истории, давала о себе знать и по сию пору. Остались участки, где можно было полюбоваться надгробными скульптурами из прошлых веков, сделанными в соответствии с самым экзотическим вероисповеданием. Ацтекские зиккураты, античные боги с черными бороздами на щеках, свиноликие дети с крылышками, вдовы без глаз, скрестившие в молитве руки, герои, боги и демоны, охранявшие покой покойников, каменные копии самих мертвецов, воссевшие или возлегшие на собственные могилы. И всюду — полустершиеся подслеповатые масонские глаза в треугольниках и сучковатые деревья в виде надгробных камней, называемые масонскими крестами.
Единственный встреченный мной Иисус Христос — на могиле у Товстоногова — оказался очень уж изощренным, декадентски изломанным.
Надолго я задержался только у барельефа с сыном надворного советника Пономарева. Мясистый ангел волок его в рыхлую небесную массу, а на земле застыл в умеренно скорбной позе отец, чинно скорбела мать, присевшая на колени, сестра церемонно закрыла лицо руками. До свидания, сынок, брат, до свидания. Что ж, мы погорюем здесь, но умеренно, ведь главное в деле скорби — не потерять лица.
Как только я сделал шаг за пределы некрополя, со всех стороны накинулись нищие, тыча мне в лицо свои изъязвленные руки, покрытые коркой или сочащиеся, как раздавленный фрукт. На перилах сидел спившийся человек, зажимавший рану на голове грязной тряпкой. Он был посиневшим, скукоженным, изможденным, а кровь у него изо лба текла молодая, свежая, яркая. Ворона, наступив на голову мертвому голубю, ела мозги длинным клювом, напоминавшим пинцет. По всему пути до следующего некрополя тянулась православная ярмарка. Частично это была обыкновенная ярмарка с медом, с конфетами, но среди торговок с мокрыми животами были втиснуты и попы, и один из них едва не хватал каждого за руку со словами: «Прикладываемся к иконе Спаса Нерукотворного! Для исцеления души и тела!» «Исцеление души и тела» произносил он приторным ласковым голосом, а икона была мрачная, тусклая, Спас, напоминавший тут молодого Буковски, глядел исподлобья на всех желавших протиснуться в рай по льготе. Лежали груды ладанок и распятий, стояли бочонки с целебными чаями и травяными сборами, казаки продавали нагайки, старушки — соленья и пирожки. Стоял покинутый продавцом прилавок с тоненькими брошюрами о чипизации и других проделках масонов, от которых нам нет и не будет спасения.
Меня так измотал проход через эти ряды, что сил на изучение соседнего Никольского кладбища почти не осталось. Хотя именно на этом неухоженном ветхом кладбище, где старые захоронения смешались с новыми, шансы найти могилу были достаточно высоки.
Если бы я изучал это кладбище летом, если б гулял по нему из праздного любопытства, то мог бы воспеть его открытые нараспашку склепы, в которых пахнет костром, пикником, вином, деревенской жизнью. Черный, затянутый тиной пруд, в котором, как бесноватая, прыгает одинокая рыба, студенты рисуют пейзажи, пожилая монахиня поливает цветы на могиле иерея, а рядом с ним лежит декадентская поэтесса Мирра Лохвицкая. Воспел бы и другие причудливые соседства — к примеру, соседство Анатолия Собчака со Львом Гумилевым, сказал бы, что здесь воняет, цветет, репейник цепляется, крапива жалится, осы кусаются, как умирающие от жажды собаки лакают кровь комары. Что здесь так приятно пить алкоголь на пруду и прятаться от палящего солнца в пустом и просторном склепе.
Но я изучал Никольское кладбище зимой, и вся эта цветуще-гниющая жизнь лежала под слоем неподвижного чистого снега, который сыпал и сыпал, медленный, липкий, тяжелый. И я шел, еле переставляя ноги, внимательно вглядываясь в надгробия, и сердце всякий раз останавливалось, стоило увидеть чернеющий обелиск, и поводы для остановки сердца возникали почти ежесекундно, так что проще было бы ему совсем замереть на какое-то время. Пейзаж был мучительно однообразным, двухцветным, строгие, без примесей, черный и белый цвета. Еще кое-где вылезали из снега костлявые ла