Я хотел было напомнить, что тоже тянул карту, но белый туман, как оберточная бумага, заволок каждую мысль в отдельности, и теперь они бессильно барахтались в голове. Зато отступило волнение, мне захотелось ласково улыбнуться миру — полная противоположность эффекта, который вызвала его трава в прошлый раз. Вот только я даже не уловил момента, когда успел сделать затяжку.
Вдруг Леха резко поднялся и объявил, что ему нужно приклеить зуб. Он в самом деле открыл шкатулку, вытащил из нее зуб и тюбик клея «Момент». Отвернувшись к окну, он принялся за таинственные манипуляции.
— Блядь! — закричал он. — Я приклеил зуб на лоб! Лиза!
Лиза выбежала из кухни с водой и тряпкой.
— Блядь! Теперь он на подбородке!
Леха метнулся в ванную, включилась вода, взрычал бойлер.
— Блядь! — сказал он оттуда. — Я приклеился к полу!
Я медленно вышел следом за ним, чувствуя, что ни одному чувству, ни одной увиденной вещи теперь доверять нельзя.
— Это точно происходит на самом деле? — спросил я.
Леха смотрел на меня злыми глазами, приклеенный к полу, с зубом на указательном пальце.
— Вот так у нас каждый день, — сказала Лиза, со светлой грустью смотря на меня.
Позже я пересказал этот случай Михаилу Енотову.
— У тебя как будто на это дело чутье, — сказал он. — Ты бы и Иисуса Христа застал в момент, когда он чесал под мышкой.
Только выйдя за дверь, я понял, что телефон уже давно надрывался из-за звонков Лиды. Я сказал, что и сегодня переночую на Комсомола. Нужно было забрать кое-какие вещи, убраться, привести в порядок рабочие записи. Все это было сказано заплетающимся языком, скрипучим медленным голосом, который должен был вполне убедить Лиду: ничем подобным я и близко заниматься не стану. Она молча меня выслушала и только сказала в конце: ага, ясно. Голосом, в котором, если прислушаться, можно было легко различить скрип готовых вот-вот лопнуть канатов. Потом помолчала немного, дожидаясь непонятно чего, и я просто повесил трубку.
Я собирался весь вечер лежать в комнате, ничего не делая, а только услаждая соседский взор своим полунагим изможденным телом. Но сон не шел, возник излишек энергии, захотелось увидеть друзей, прожить вечер так, как будто ничего странного в моей жизни не происходит. Тогда-то я вспомнил, что сегодня дают концерт Костя с Женей.
21
Концерт проходил в подземном клубе, торчавшем над поверхностью маленькой черной каморкой. Спускаясь по скользким ступенькам, я ощутил привычное чувство — я инопланетянин, который должен рапортовать межгалактическому начальству о происходящем вокруг меня. Но я забыл адрес для отправлений. Вот-вот меня отзовут обратно. И я понесу такое страшное наказание за свою тупость, какое даже не в силах вообразить. Всплыли слова поклонника о моих стихах и рассказах, которые казались ему текстами пришельца или робота, или кого угодно, может, разумного животного, нейросети, но только не человеческого существа.
Пиво на стойке, подсвеченное прожектором, напоминало фонарь — незаменимый атрибут в этом душном маленьком подземелье. Женя и Костя были уже на сцене, оба лысые, без футболок, распаренные рачьи тела, с которых содрали панцири, тьма, духота, и тени с пивными стаканами-фонарями, как толпа пьяных ночных сторожей, заблудившихся в привычном ландшафте.
«Тянутся неживые губы к лицу, мне дрочит рука покойницы», — доносились со сцены слова, с исчерпывающей точностью передававшие местную атмосферу.
Я еще издалека заметил, как ко мне медленно приближается девушка с зелеными волосами. Ее рептилье тело просачивалось через толпу, крошечное, казавшееся особенно маленьким из-за обтягивающей футболки. Без всяких слов она взяла мою руку и приложила к своей. Я послушно провел ладонью от запястья и до предплечья — там были сплошные бугры, как на русских горках.
«Я пыталась покончить с собой девять раз», — сказала она. Пару минут спустя мы уже сидели в курительной комнате, я пил яблочный сидр, игравший зелеными бликами на ее лице. Она рассказывала про каждую из своих попыток, а я потел и безуспешно пытался поддержать разговор, но мне никогда не давался смол-ток и уж тем более смол-ток о суициде.
Казалось, что мрачнее, чем в тот момент, обстановка уже не станет, но тут к нам подошел смутно знакомый мне парень, должно быть, один из той орды петербуржцев, с которой меня в разные годы знакомил Максим. Я не помнил, где его видел, но помнил отчетливо, что выглядел он получше.
Голова у этого парня вздулась, и лицо было желтое, с настолько расплывшимися чертами, что даже глаз толком не увидать. Он постарел и стал походить на желе, вытекающее из строго очерченной рамки тела.
Должно быть, всепроницающая петербургская тревога, пробирающая временами даже совсем бесчувственных, примитивно устроенных, жизнелюбивых людей, соединилась здесь с непрерывным потоком скорби со сцены. Усиленная атмосферой склепа, которую весьма удачно удалось воссоздать хозяевам этого молодежного клуба (если предположить, что это именно то, чего они добивались), она повергала всех пришедших сюда в пограничное состояние. И в этом состоянии не было места простым условностям человеческого общения вроде приветствия и вопросов из серии «как дела?». Этот знакомый без всякого предисловия сообщил, что у него запущенный рак и он прямо сейчас проходит курс химиотерапии.
Я поставил сидр на пол и осторожно потрогал бок, в котором что-то время от времени шевелилось. Накатила сильная дурнота, захотелось встать и, само собой, ни с кем не прощаясь (условности не нужны), как можно скорее покинуть клуб. Но я обещал, что дождусь Женю, обещал провести с ним вечер, и я продолжал сидеть, потирая горячий бок, и смотрел на длинные жесткие, как антенны, волосы на ушах у больного раком знакомого.
Зеленоволосая девушка с телом змеи говорила про продольные надрезы на венах, знакомый парень, утративший очертания, говорил, что неделю назад ему вырезали яйцо, и выражал робкую надежду, что оставят хотя бы второе. Они говорили одновременно, с разных сторон, и постепенно мне удалось отстраниться, связать их в один разговор и вернуться к стойке.
Тяжелая скорбь проливалась со сцены в зал, а зал возвращал ее на сцену умноженной. Я мысленно требовал у своих инопланетных хозяев меня забрать. На всех частотах царило молчание. Видимо, в подземелье был слишком плохой сигнал. Время почти не двигалось, я пил воду, чтобы скорее пойти в туалет и удостовериться, что в моче нет крови.
Концерт закончился, но люди не уходили, и Женя не выходил из гримерки, все как будто ждали чего-то, и это что-то не имело ни малейшего отношения к выступлению группы.
Я все-таки сдался и вышел перевести дух к набережной Обводного канала. Случилось очередное резкое потепление среди зимы, и у воды, как летом, пахло подтухшими водорослями и пивом.
Резкие запахи и непрерывный поток машин, поливавших округу жидкой грязью из луж, отсутствие лавок и спуска к какому-никакому, а все-таки водоему делали это место непригодным для умиротворяющего досуга с напитком и книгой для, что называется, «проветривания головы», да и вообще для любого вида отдыха. Но именно чем-то подобным занималась одиноко сидевшая девушка, примостившаяся на гранитном столбе. Сбоку на узеньком ограждении стоял стеклянный бокал с то ли белым вином, то ли сидром, а в руке был пухлый путеводитель, открытый на середине. Приблизившись к девушке, я рассмотрел, что она изучает путеводитель по островной Греции.
Никогда раньше я даже не делал попыток познакомиться с кем-то на улице. Думаю, все упирается в первую фразу. Для пикап-линии вроде: «А ваши родители случайно не пекари? Так почему у них такая пышечка?» — у меня бы в жизни не хватило воображения, а для прямого предложения познакомиться — ни начатков храбрости, ни душевных сил. Но странное пограничное состояние, завладевшее мной на концерте, никуда не делось, и уж не то что знакомство, но даже прыжок с моста, казалось, сейчас бы мне ничего не стоил. Хотя выражение лица девушки, бесстрастного и бледновато-оливкового, не выражало готовность к общению, меня было не остановить.
Но все же проблема первой фразы дала о себе знать и сейчас. Я решил атаковать со стороны островной Греции. Сперва пришел в голову бесхитростный жалкий вопрос: «Интересуетесь греческими островами?» — а вторая мысль была куда изощреннее — обратиться к ней цитатой из репертуара древнегреческой драматургии. Например, такой фразой:
Птенцы младые Кадмова гнезда!
Зачем вы здесь — в столь жалобной осанке
И с ветками просителей в руках?
Вероятней всего несчастная незнакомка меня бы не поняла, а если бы поняла и процитировала в ответ:
Эдип, властитель родины моей!
Ты видишь сам, у алтарей твоих… —
то следовало бы спасаться, бежать от нее без оглядки.
В общем, пока я пытался нащупать баланс между вычурностью и тупостью, девушка неожиданно заговорила сама: «Смотрите, там пес — точная копия вашего».
Она указала рукой на противоположную сторону Обводного канала, по которой, таща за собой неразличимых во мгле хозяев, шагал снежно-белый пудель. Его белизна на фоне многоступенчатой грязи вокруг производила впечатление чего-нибудь потустороннего. «Помешанная», — пронеслось у меня в голове, и прежде чем я успел возразить, девушка сообщила, что у нее тоже пес, но только полная противоположность моего пса — черный и безволосый, породы мексиканская голая. «Какого еще моего пса?» — Я вторично попытался задать свой вопрос, но она уже демонстрировала мне фотографии в телефоне, на которых можно было увидеть крупного черного кобеля, мускулистого и с развитой, почти бычьей грудной клеткой, но с кроткими испуганными глазами олененка Бэмби. Девушка рассказала, что мексиканская голая принадлежит к так называемым ритуальным породам собак и считается воплощением бога — проводника душ Шолотля.