Все надгробия были повернуты к озеру задом, как, должно быть, и мертвецы. Никого из родственников не посетила мысль положить покойника так, чтобы он мог любоваться лесопарком и озером, а может, и посетила кого-нибудь, но пришлось подчиниться уставу Шуваловского кладбища, не допускающему подобной сентиментальщины.
На надгробиях были написаны таинственные, нелепые, неведомые имена. Крез Рудалев, Авраамий Опенман, Зефира Евгеньевна (без фамилии). Если бы меня привели на Шуваловское ребенком и я судил бы о мире мертвых только лишь по нему, то уверился, что покойники — особенная национальность. И какое же счастье, что я и моя семья не принадлежим к ней.
Где-то внизу, под склоном, раздались пьяные возгласы. Я снова вспомнил двоих товарищей — Блока и Белого, а следом и третьего — Сологуба. Он говорил, что один человек на миллион все-таки не умирает. Ему за особые достижения даруется вечная жизнь. И именно он, Сологуб, не умрет. Велик уж очень.
Но наш мир выстроен на равновесии, и если кто-то в силу неведомой нам причины не умирает, то кто-то другой должен умереть дважды, за себя и за него. Иначе мы моментально провалимся в тот самый всеобщий кровавый хаос, обещаемый нам с древнейших времен.
За секунду до того, как мне предстояло застыть от ужаса и удивления, до того, как челюсть отвисла, выкатились глаза и все другие части лица и тела немного вышли из берегов, а из руки выпала и заскользила по склону чекушка джина, мое внимание привлекло надгробие с орнаментом в форме крупных белых зубов. Два ряда, чуть изогнувшиеся в улыбке. «У холмов есть глаза, у могилок — зубки», — успел подумать я, успел даже ощутить мимолетную радость от собственного остроумия. Но тут я перевел взгляд чуть правей, и внутренний жар пробудился с новой силой, огромная печь разгорелась у меня в животе, холодный сетчатый пот выступил на лице, скрутило в узел кишки, перед глазами все поплыло, и я схватился за штырь ограды, чтобы не загреметь. В двух шагах от меня росло искривленное у самых корней, орущее о своем уродстве дерево.
Черный обелиск был тут же, а то странное пустое пространство, создававшее ощущение окраины бытия, открывалось сразу же за обрывом, по которому мы и скользили вниз, к озеру. Но там, где по всем признакам следовало стоять временному надгробию с моими именем и фамилией, была только яма с комьями затвердевшей рыжей земли вокруг.
Я заглянул в яму, но не увидел ничего, кроме снега и еловых ветвей. Огляделся в поисках надгробного камня или других следов, но напрасно. Я спрыгнул внутрь и стал разгребать снег, сам не зная, на что надеясь. Если бы я проживал не свою жизнь, а был персонажем триллера, мистического или только притворяющегося мистическим для создания дополнительного напряжения, то наверняка нашел бы на дне какой-нибудь артефакт наподобие карты Таро Шут из микроскопической колоды Лиды. Или, напротив, Шута из старинной дореволюционной колоды. Но в яме ничего не было, только грязь, щепки, пустой пластиковый стаканчик.
И Кириллу приличествовало бы тогда возопить что-нибудь вроде: «О боже мой! Зачем ты полез в могилу? Что вообще происходит вокруг?» Но Кирилл наблюдал за моими действиями с доброжелательным равнодушием — и без того сонный, от употребленного джина он готов был уснуть на ходу. Но все-таки груз социального давления, под которым склонял голову даже мелкий бандит Никита, вынудил Кирилла встать над ямой с протянутой мне рукой.
— Чего искал? — решил уточнить Кирилл для поддержания разговора.
— Показалось, что телефон выпал, — сказал я. — Но он не выпадал.
Вслед за бутылкой джина мы спустились вниз, к пляжу. У самой песчаной косы стоял последний или же первый, как посмотреть, ряд могил. Оградка одной из них была отворена, и пожилая женщина, выпятив огромный, как два крыла, распростертый зад, выпалывала сорняки на могиле мертвого родственника. Рядом ее живые родственники купали в маринаде шашлык, поливали угли вонючей жидкостью для розжига, и полуголый мужчина с полотенцем в руках шел к ним от озера.
Наблюдая эту русскую пастораль, я задумался, есть ли на кладбищах такое понятие, как «первая линия к воде»? И как это влияет на цену? Для живых первая линия очень удобна, но губительна для мертвеца. Мертвец, не исключено, уже давно смыт в это мутное озеро, запрещенное для купания Росприроднадзором.
Мы тоже сели у берега, и я заметил, что в илистой мутной воде плавало что-то овальное, белое, похожее на блюдо для рыбы. В нагрудном кармане задвигался телефон — звонил арабский шейх Снегирев, которому я до сих пор не успел ответить.
Хотя ситуация оставалась запутанной, мне стало гораздо легче от явного подтверждения: я не сошел с ума. И дело не в проклятии Фив, а в чем-то куда более приземленном и скучном. Мой поклонник затеял какой-то эксперимент, он пытался устроить так, чтобы я утратил границы реальности, потерял контроль над собой; и уже можно было с уверенностью сказать, что попытка его провалилась. Скорее всего (и тут легонько кольнуло в сердце), никаким он поклонником не был, а был мошенником, который для чего-то придумал эту легенду с фанатством. А для чего именно — предстояло узнать уже в ближайшее время. Самому мне было его не найти и оставалось ждать нового хода, а может, и нового появления этого психопата.
До выступления Снегирева было еще часа четыре. Сперва я подумал набрать Енотова, предложить помощь с Женей. Но идея была откровенно глупой. Ведь я только достиг хрупкого психического равновесия, и совершенно не стоило прямо сейчас проверять его на прочность. Как знать, какая мысль овладеет мной после бредовых бесед с Женей, для которых следовало бы ввести термин, придуманный моим другом Сашей Гельвихом, уже второй раз появляющимся за кадром. Так вот, термин этот звучал так: шизо-джитсу. Ты сидишь с впавшим в психоз человеком и пытаешься приводить разумные доводы, но все они оборачиваются против тебя, возвращаются тебе в изуродованном и обессмысленном виде. И чем настойчивей ты пытаешься рационализировать разговор, тем в менее выгодной позиции оказываешься. И в результате нескольких раундов шизо-джитсу я всерьез рисковал оказаться обеими лопатками на ковре. Мне оставалось бы только молить судью остановить бой, делая ему соответствующие знаки. Но только никаких судей в шизо-джитсу не предполагалось.
Следом мне пришла идея поехать домой и обо всем рассказать Лиде, но и она была отметена. Если я не говорил о поклоннике и о снимке могилы прежде, то с чего бы мне говорить сейчас? Лучше уж дождаться финала истории, чтобы рассказать ее целиком. Я написал Лиде про некую срочную работу для банковского журнала и, не успев нажать кнопку «отправить», испытал приступ привычного, если не употребить эпитет «рутинный», отвращения к себе. «Отвращение к себе привычно, как дыхание», — это про меня написал Мишель Уэльбек. Но тут до меня дошло, что я могу легко превратить эту ложь в правду. И я набрал номер своего наставника по банковскому журналу, называвшего меня зайчиком и которого все, в свою очередь, называли Отелло. Я предложил сделать интервью с букеровским лауреатом Снегиревым. Редактору это имя явно ничего не говорило, но он все-таки согласился, так что здесь все было в порядке. Тем более что, если верить словам Жени, линейность времени — это иллюзия, какая разница, что произошло после чего: мое сообщение Лиде или разговор с редактором.
26
Арабский шейх Снегирев выступал не один, а в компании писателя Александра Цыпкина. Оказалось, что они выступают в театре «На Литейном», который еще за пятнадцать минут до начала был до отказа забит. Я с трудом протиснулся на свое место, которое, к моему неудовольствию, оказалось с краю и не в первых рядах. По-видимому, места в центре и ближе к сцене были не для второсортных друзей. В этом неудовольствии, конечно, была доля лицемерия, которая едва ли укрылась от внимательного читателя. Достаточно вспомнить тот эпизод с крымскими лилипутами, к которому я обращался по ходу повествования несколько раз. В первые ряды я не рвусь, а сидеть с краю довольно удобно — можно в случае чего легко улизнуть, и все же было немного обидно, что мне досталось такое место.
Под потолком горела гигантская люстра, и казалось, что от нее исходит тяжелый печной жар. Тяжелый жар исходил и изнутри, и снова начался кожный зуд, теперь уже не только в руках, но по всему телу. Я как будто лежал в ванне зловонной петербургской воды. Терпеть это было нельзя, и я, превозмогая стыд, стал потихоньку почесываться. Этот маневр заметила моя соседка, женщина в красном чешуйчатом платье. Она поглядывала на меня с брезгливостью, похоже, редко сходившей с ее лица. Вообще, зал главным образом заполняли молодые женщины, которых нельзя было отнести к типу библиотечных дам или филологических дев с подушкообразными лицами и волосами, сплетенными в гнездо крупной птицы. Это были женщины для победителей, к классу которых писатели никак не могут принадлежать.
И все-таки это был литературный вечер, и значит, эти многие сотни женщин на время покинули круглосуточные солярии, чтобы услышать, как двое немолодых мужчин читают свои рассказы. И главным образом они пришли послушать не лауреата Букера Снегирева, шедшего как приправа, а Александра Цыпкина.
Я читал его избранные рассказы, и они не вызвали ничего, кроме недоумения. Ведь это были не рассказы, а анекдоты, причем в точности те же самые, что рассказывал нам на уроках в школе учитель труда. И непонятно, зачем Цыпкину понадобилось рядить их в тяжелую позолоту литературы.
Но за последние пару лет Цыпкин получил несколько премий, его рассказы экранизировали, со сцен их читали российские актеры первой величины — Хабенский, Козловский и Дапкунайте. Хороший артист и инструкцию к микроволновке способен прочесть, как монолог Шекспира, но факт оставался фактом — Цыпкин стал одним из популярнейших писателей наших дней. И теперь я наблюдал за замершим в трепетном ожидании залом и за шейхом Снегиревым, вышедшим на разогрев.