Квинт покосился на Перу. Центурион не слышал того, что слышал он, иначе бы не удивлялся, почему все их усилия пошли насмарку. И все же юноша не мог рассказать ему и об этом тоже, а то Пера попытается во второй раз убить его. Боец ощутил смесь гнева и досады. Лучше совсем не открывать рот.
Это горькое лекарство. Даже Урция придется держать в неведении на случай, если его натура возьмет верх над ним. Квинт не хотел брать на свою совесть еще одну смерть. В нем разбухала бессильная ярость. Теперь Пера предстанет отважным командиром. Он рисковал своей жизнью ради Рима, но обстоятельства сложились так, что усилия его ни к чему не привели. Квинт будет всего лишь гастатом, выполнявшим приказы, а Марий – солдатом, погибшим при исполнении долга.
Ему стало легче, когда на память пришло древнее изречение, которое любил повторять отец: «Если сейчас не время ударить по врагу, останови свое оружие. Отступи, если надо. Держи клинок острым. Держи его наготове. Когда-нибудь придет удобный случай».
– Эй, Ганнон!
Командир оторвал взгляд от великолепного вида на Ортигию и Большую гавань. Он стоял на стене крепости Эвриал и смотрел на юг. Его окликнул Клит, и он пошел навстречу другу, поднимавшемуся по ступеням из двора внизу.
– Что привело тебя сюда?
– Конечно же, вино!
Клит похлопал его по плечу, и карфагенянин ответил тем же.
Неожиданное появление в Сиракузах Клита через две недели после возвращения туда Ганнона и Аврелии – из-за того, что Гиппократ захотел передать своему брату новые известия, – стало радостью для обоих. Обязанности обычно держали их врозь, но друзья компенсировали это по вечерам, регулярно устраивая совместные попойки. Клит редко упоминал о случившемся в Энне, но безусловно ценил компанию Ганнона. Поскольку, не считая Аврелии, грек по-прежнему был его единственным другом в Сиракузах, командир питал к нему такие же чувства.
– Полагаю, дышишь воздухом и любуешься видом? – Клит широким жестом обвел открывающийся со стены пейзаж.
– Да. Не так живописно, как в Акрагасе, но приятно посмотреть.
– Да. А там приятнее, потому что не видно римлян.
Клит плюнул в сторону вражеских укреплений, ясно видных за болотистым участком и идущих от городских стен к реке Анапу, впадавшей в Большую гавань.
– Отчасти так, – признал Ганнон.
Когда он прибыл в Сиракузы первый раз, то отвечал за участок стены, выходящий к морю. Там после первого морского штурма вообще редко можно было увидеть римлян, разве что случайную трирему вдали. Но другое дело здесь, на позиции нового подразделения, неподалеку от Гексапил. Окружающий город вал Марцелла постоянно напоминал, что осада продолжается.
– Но ты пришел не для того, чтобы посмотреть на эту ерунду. Уже поздновато.
– Ты слишком хорошо меня знаешь. – Лицо Клита стало серьезнее. – Аврелия неподалеку?
– Сидит дома. Ты знаешь, каково ей, – ответил Ганнон, заметив первые признаки тревоги.
После своей встречи с конопатым в Акрагасе она в дневные часы старалась по возможности оставаться дома. Ей было тяжело, но оба согласились, что так лучше, чем если ее узнает какой-нибудь стражник, видевший женщину в свое время во дворце. Ей следовало оставаться неузнанной, и это было второй причиной, почему они жили здесь, вдали от центра Сиракуз. Ганнон не говорил ни одной живой душе, но он выбрал Эвриал также из-за сети туннелей под ним. Их главным назначением было обеспечить защитникам возможность появляться в неожиданных местах и обрушиваться на нападавших, прорвавшихся сквозь ворота. Но был еще один туннель, его держали в тайне ото всех, кроме старших офицеров; он шел под стенами и в трех стадиях от них выходил в узкое ущелье. Если город когда-нибудь падет, Ганнону нужен был выход. Спастись можно и по морю, и все же лучше иметь не один план.
– Надеюсь, ты пришел не только для того, чтобы узнать, как дела у моей подруги?
– Нет, нет. Никаких причин волноваться за нее. – Он увидел, что Ганнон нахмурился. – Как и за тебя.
– Вот и хорошо. Ты-то знаешь, что я так же предан нашему общему делу, как и все, но со всеми этими доносами… Сколько человек уже казнили?
– В самом деле, был заговор с целью сдать город римлянам, мой друг. Шпионы во время бегства убили нескольких солдат, и их видели, когда они под парусом отходили от рыбацкой пристани близ Ортигии.
– Я знаю.
Ганнон слышал историю про трех римлян, которые хитростью и силой оружия проскочили мимо стражи и угнали лодку. Двоим удалось ускользнуть совсем, избежав заслона метательных орудий. «Отважные ребята», – подумал он.
– И многие из арестованных признались, что Аттал говорил правду. Однако до меня дошли слухи, что некоторые из схваченных были виновны лишь в том, что были его врагами. Я имел с ним мало дел, но все они оказались неприятными. Это подлая крыса. Нам повезло, что заговорщики не взяли его в свою компанию. Тогда Аттал не чувствовал бы себя изгоем и с большой радостью присоединился бы к заговору. И город захватили бы римляне.
– Не буду спорить, – сказал Клит, – но Аттал не такой дурак, чтобы обвинить тебя. Ты – посланник Ганнибала!
Тут Ганнон подумал о Госте, одном из врагов его отца в Карфагене.
– Веришь или нет, но некоторые мои соотечественники продали бы нас римлянам.
– Может быть, и так, но ты-то не из таких. По сути, из-за твоей верности я и пришел. – Он подмигнул, явно заинтересовав Ганнона. – Одна птичка насвистела мне, что утром тебе прикажут явиться во дворец. Эпикид отправляет посольство к Филиппу Македонскому и хочет поговорить с тобою, прежде чем оно отправится.
Ганнон удивился. Ганнибал наверняка захочет узнать об этом.
– Правда?
– Может быть, потому, что болвана Гиппократа здесь нет. Он из двух братьев более властный, но у Эпикида более холодная голова на плечах.
– Верно, – ответил Ганнон.
Эпикид ничем не обижал его после возвращения, но и ничего не требовал, кроме выполнения самых заурядных обязанностей.
– Если он зовет на помощь Филиппа, это превосходная новость. Когда Ганнибал обеспечит порт, македонцы могут высадиться в Италии – очевидно, как и мой народ.
– Надеюсь дожить до того дня. И если буду иметь к этому какое-то отношение, Сиракузы тоже пошлют Ганнибалу помощь, когда мы разобьем римлян здесь.
– За такое известие надо выпить, – радостно заявил Ганнон. – Пойдем ко мне?
– Только если ты настаиваешь, – улыбнулся Клит.
– Аврелия будет рада тебя видеть. Она плохо переносит заточение.
– Оно не продлится вечно. Когда прибудет Гимилькон со своим войском, перевес снова склонится в нашу пользу.
– И я ей говорю то же, но она тревожится, что может случиться, когда вернется Гиппократ, – нахмурился Ганнон. «Да пошлют мне боги случай тогда убить его».
– Мы будем прятать ее, друг мой, пока не разобьем римлян, не бойся. Когда твоя миссия завершится, сможешь поехать вместе с нею в Италию.
Ганнон кивнул и сделал вид, что обрадован. Да он и в самом деле был в целом доволен. Конечно, не идеальное решение – снова отправиться в обозе через всю страну, но оно казалось единственной возможностью не разлучаться. Заметив вдали вражеский лагерь, он забыл свои заботы. Бессмысленно думать о проблемах, которые еще не возникли. Пока римляне вокруг города не разбиты, остальное не имеет значения. И пока они с любимой остаются вместе.
А кроме выполнения своих обязанностей и отправления сведений Ганнибалу, это сейчас было главное.
Аврелия устала скрываться, устала от недостатка общения. Когда они с Ганноном вернулись, она быстро разыскала Элиру, но с огорчением обнаружила, что та не хочет часто видеться. Причина оказалась банальна – рабыня начала встречаться с одним солдатом. Было понятно, что ей хочется проводить время с ним, но это означало, что редкие радостные случаи, такие, как визит Клита прошлым вечером, становились тем более желанными. С того момента, как Ганнон утром уходил, каждый час тянулся, как десять. «Я живу в тюрьме», – горько думала женщина, оглядывая жилое помещение. Конечно, оно довольно просторно и хорошо обставлено – Ганнон позаботился об этом. Здесь имелось два окна, поэтому со светом не было затруднений. Компанию ей составлял кот Ганнибал – Аврелия настояла, чтобы Элира, у которой он оставался, отдала его. Но присутствие животного не очень помогло. Три комнаты – гостиная, спальня и кухня с небольшим нужником рядом – были, по сути, тюрьмой.
В прошлом Аврелия вряд ли бы заметила ежедневный шум с улицы, но теперь он стал для нее пыткой, потому что это были звуки нормального мира, частью которого она может никогда не стать. Радостно визжа, играли дети; лавочники соперничали за внимание прохожих, провозглашая, что их хлеб, скобяные изделия и вино лучше других в Сиракузах; мужчины здоровались со знакомыми солдатами и расспрашивали их о состоянии укреплений и расположения неприятеля. Женщины сетовали на цены продуктов, жаловались на поведение детей, на нежелание мужей слушать, что они говорят. Аврелия занимала позицию у окна, чтобы ее было не видно, и жадно слушала. Слыша, как солдаты перешучиваются друг с другом, она вспоминала Квинта, который мог находиться всего в нескольких милях, вспоминала обо всем хорошем, что он сделал ей. Однако тяжелее всего было слышать детский плач или как маленький ребенок зовет маму. Едва затянувшаяся скорбь по Публию прорывалась снова, вызывая рыдания. Зачем она решила поехать в Регий? Почему не осталась в Риме? То, что болезнь могла точно так же унести Публия и в Риме, как и здесь, в Сиракузах, давало мало утешения. Частью своей души она по-прежнему жила в Риме со счастливым, здоровым сыном и время от времени получала письма от брата.
Ей снова захотелось, чтобы война закончилась, чтобы они с Ганноном могли поселиться где-нибудь и зажить нормальной жизнью. Они не много говорили о войне – зачем? – но было ясно, что ее возлюбленный ожидает в грядущей кампании решительной победы Карфагена и Сиракуз. Если учесть размер войска Гимилькона, а также его слонов, такой исход был вполне вероятен. В желании подобного результата было нечто предательское, поскольку Аврелия чувствовала себя настоящей римлянкой, но, казалось, это единственный путь для того, чтобы они вдвоем смогли покинуть город, где она оказалась пленницей, единственный путь, чтобы зажить нормальной жизнью. «Но в любом случае я предательница», – устало думала она. Присяга Ганнона будет означать возвращение в Италию, в армию Ганнибала. Для нее это означало жизнь в войсковом обозе. Ганнон уверял, что она там будет в безопасности, но за те несколько дней, что провела там, Аврелия поняла, что жизнь ее будет далеко не простой. Был другой путь, в существовании которого она не хотела себе признаваться. После всего, что Ганнон сделал для нее – хотя бы спасение от Гиппократа и помощь в похоронах Публия, – мысль о том, чтобы бросить его, ощущалась крайней формой измены. Однако когда на нее наваливались одиночество и печаль, не было сил отогнать эту мысль: она фантазировала о побеге в римский лагерь близ города, о том, как найдет там Квинта… После этого можно отправиться в Регий и выяснить, жив или мертв Луций… Теперь ее мучила другая вина. А что, если он оправился от ран? Так же ли легко он счел ее мертвой, как она сочла его? Женщина сомневалась в этом. Означало ли это, что она должна хранить верность Луцию, а не изменять ему с Ганноном? Нет, решила Аврелия. Ее союз с ним был полезным, но холодным, типичным законным браком. В нем отсутствовал огонь, который она чувство