Господь милосердый и все Твои ангелы, мысленно вел Блэкстоун молитву, пригляди за моим братом, как я не сумел.
– Томас? – спросила Христиана, прерывая его раздумья.
– Что?
– Где ты был?
– Вспоминал иное время.
Она подвинулась поближе, коснувшись губами кончиков своих пальцев и приложив их к его шраму.
– Заживает хорошо. Когда настанет лето, согрев твое лицо, останется только белая линия.
Обняв ее, он потянулся устами к ее устам.
– Ну сколько же мне ждать?
– Пока не придет время, – чуть ли не шепотом ответила она, однако не вырвалась из объятий.
Блэкстоун прижал ее к себе, ощутив, как ее губы, смягченные бальзамом, раскрываются и кончик ее языка легонько дразнит его собственный. А потом она отстранилась.
– Слишком крепко. Ты меня раздавишь, – промолвила негромко.
Он и не осознавал, как крепко ее стиснул, и снова собственная неуклюжесть смутила его.
– Прости.
– Ты научишься. Я не такая хрупкая, как кажусь, просто ты сильнее, чем сознаешь. А теперь мы должны идти.
– Мне некуда идти.
– Ты приглашен в большую залу.
Он отпрянул, словно она дала ему пощечину по раненому лицу.
– Не тревожься. Ты знаешь, как себя вести, – ободрила Христиана.
– С тобой и графиней Бланш – пожалуй, но не со всеми этими аристократами и их женами. Зачем?
– Сам знаешь зачем. Ты курьез. Ты простолюдин, удостоенный благословения короля. Они хотят приглядеться к тебе.
– Они могут убираться в ад.
– Они заплатят священнику за спасение от этого, – возразила она, стараясь по мере сил укротить его страх. – Послушай, любовь моя, это одни из могущественнейших людей в Нормандии, а ты под протекцией графа Жана.
Блэкстоун отвернулся.
– Томас, не веди себя как дитя, – мягко укорила она.
Он развернулся, едва сдерживая гнев, но Христиана, нимало не смутившись, улыбнулась, терпеливо дожидаясь, когда пред ней явится человек, которого она любит. Выражение ее лица остановило его.
– Я не могу туда спуститься, – промямлил он, уже признав поражение, прежде чем выйти за порог своей комнаты.
– Когда ты служил мессиру Гилберту и своему сотнику, о котором мне рассказывал…
– Элфреду.
– Да, Элфреду. Чему они тебя учили, когда ты сражался?
– Как убивать врага.
– Во гневе?
– Нет, друг за друга и во имя любви к моему королю. – Он помолчал и только тогда сообразил: – Дисциплинированно и решительно.
– Тогда ничего другого тебе нынче делать и не потребуется. Выйдя из себя, ты лишь подтвердишь то, за что тебя презирают.
– В самом деле?
– Они презирают неотесанного лучника, каким ты был, но им любопытно поглядеть, каким латником тебя учат быть. Найди в себе место этой дисциплине и решительности, и ты их одолеешь. – Она ласково поцеловала его. – Опять.
На стенах большой залы плясали тени от двух громадных железных канделябров в десяток футов в поперечнике. Их гигантские обручи, подвешенные к потолку на блоках, вмещали каждый не меньше сорока свечей. На расставленные по зале железные подсвечники были насажены свечи толщиной в мужскую руку каждая, в камине с ревом и треском жарко полыхали дубовые и ясеневые бревна.
За высоким столом восседали Жан д’Аркур и Бланш в компании дворян и их жен. Когда Блэкстоун проходил мимо накрытого скатертью стола на козлах у входа, полдюжины оруженосцев – по большей части старше Блэкстоуна – во все глаза уставились на англичанина, уже пожалованного рыцарским достоинством и честью, минуя годы службы и учебы. Блэкстоун едва заметил их уголком глаза; внимание его было приковано к дальнему столу и аристократам, демонстрировавшим свое богатство и могущество шикарно расшитыми одеяниями, отороченными мехом, и драгоценностями. Он остановился, понимая: сейчас они ждут, что он преклонит колени, ведь эти люди выше его. Но он вместо того встал и с вызовом оглядел одного за другим, не без удовлетворения отметив досаду каждого из нормандцев и трепет неудовольствия его невежеством и надменной осанкой. «Я жалкий английский лучник в этой большой нормандской зале, и я видел вашего брата прежде – и побил вас». Его мысли звенели, будто усердно высеченные в камне. И только когда взор его снова обратился к Жану д’Аркуру, он склонил голову, а затем и преклонил колено перед ним.
Жан д’Аркур заставил его простоять на колене дольше обычного. Рана скоро даст о себе знать, но Томасу Блэкстоуну требовалось преподать урок.
– Присоединяйся к нам, – наконец сказал д’Аркур.
Встать по-прежнему было нелегко, но он скрыл свою боль, как мог. Он не даст французам потешиться. Церемониймейстер направил Блэкстоуна к самому дальнему месту в конце стола и усадил Христиану с ним рядом. Собравшиеся дворяне и их жены не могли отвести от него глаз; он был физически крупнее любого взрослого мужчины за столом, отчего миниатюрная девушка выглядела рядом с ним еще субтильнее, чем на самом деле.
– За моим столом еще ни разу не сидел человек столь низкого рода, – с явным омерзением заметил один из аристократов – с бочкообразной грудью, окладистой бородой и угольно-черными волосами, густыми, как конская грива, зачесанными назад и ниспадающими на плечи. Блэкстоун видел недобрый огонек в его глазах, но заметил и его силу. Несомненно, он боец.
– Тогда мы оба поставлены в невыгодное положение, мессир де Фосса, – произнес Томас, с удовольствием заметив реакцию дворянина на то, что Блэкстоуну известно его имя, – ибо я еще ни разу не трапезничал в столь изысканной компании.
Его ответ породил волну изумления.
– И, при всем моем уважении, сие есть стол мессира графа д’Аркура. – Раздался ропот недовольства дерзостью англичанина, которое Блэкстоун тотчас обратил себе на пользу, быстро добавив: – Ежели, конечно, он не продал его вам.
Жан д’Аркур рассмеялся, другие за ним. Улыбнулся даже де Фосса.
– Я же вам говорил, что умом он не обижен, – сказал д’Аркур и пригласил гостей вернуться к трапезе, что они и сделали, продолжая, однако, то и дело поглядывать в конец стола.
Слуга положил перед Блэкстоуном большой каравай. Он инстинктивно протянул руку, чтобы оторвать кусок, но тут же не услышал, а скорее ощутил порывистый вдох Христианы. И, осадив себя, осторожно отрезал ломтик хлеба.
Колено Христианы прижалось к его колену под скатертью.
Он все-таки усвоил кое-какие манеры.
Теперь осталось, подумал Томас, лишь научиться оставаться в живых в окружении этих могущественных людей.
Блэкстоун исхитрился выдержать трапезу, не оскорбив никого неумением вести себя за столом, хоть и не без посторонней помощи. Когда он было собрался насадить кусок мяса, Христиана как бы между прочим заметила, что он, как ей всегда казалось, предпочитает не столь нежные куски. Томас с благодарностью передал с ее подсказки более лакомые куски другим. Ее влияние было столь естественным, что этого не заметил никто, кроме Бланш д’Аркур, чья ободряющая улыбка утихомирила тревогу самой Христианы. Никто не заговаривал с Блэкстоуном, никто не включал его в свою беседу, чему он был рад. Пока его игнорировали, он мог держать очи долу и ушки на макушке. Сквозь гомон до него долетали обрывки разговоров: сплетни о короле и его гневе на сына Иоанна, герцога Нормандии, не выступившего достаточно проворно с юга, чтобы принять участие в великом сражении под Креси; что жена короля слишком юна; что вдовы, оставленные войной с большими поместьями на руках, ищут мужей помоложе, дабы те обороняли их наследие до поры, когда можно будет передать его вошедшим в возраст детям. Война раздирала Францию на части. Наверно, болтавшим было безразлично, что он услышит. Для них Томас по сю пору оставался немногим больше, нежели слугой, слепота и глухота которого гарантированы, если он не желает лишиться пропитания и крова. Но стоило Блэкстоуну поднять глаза, и он сразу замечал устремленные на него взгляды некоторых из сидевших за столом – нервные, пронзительные взгляды, поспешно отводившиеся, стоило ему встретиться с ними глазами. Подавали блюдо за блюдом, и обед тянулся нескончаемо. Еще ни разу в жизни Томас не мыл рук так часто, а от жирной пищи у него уже бурлило в желудке. Ломоть хлеба с куском сыра да булькающий котелок похлебки – вот и все, чего он хотел. Да еще, пожалуй, могучего удара Волчьего меча, чтобы проткнуть этот пузырь куртуазного поведения, казавшегося важнее всего прочего.
Фарс Блэкстоуна едва не был разоблачен, когда музыкантам велели играть танцевальную музыку и дворяне повели жен на участок, где тростники были сметены, обнажив плиточный пол. Длиннолицая жена Ги де Рюймона в так туго замотанном на лбу платке, что Томас поневоле задумался, не объясняется ли ее бледность тем, что кровь вообще не поступает к лицу, перегнулась через стол и сказала:
– Не пригласите ли вы потанцевать какую-либо другую из дам, кроме Христианы, господин Томас? Подозреваю, все мы вас побаиваемся, но нечто благородное наподобие танца может умерить эти страхи.
Блэкстоун едва сумел скрыть панику. Заметивший это Ги де Рюймон понял, что жена играет роль адвоката дьявола. Танцевальные навыки Томаса – а вернее, отсутствие таковых – выдадут его незнатное происхождение.
– Моя дорогая госпожа, вы ожидаете слишком многого от господина Блэкстоуна, вы должны помнить, что раны еще не оставили его.
– Конечно, простите меня, как могла я забыть, что вы сражались под Креси? – изрекла она, на сей раз ледяным тоном, и, нахмурив свое тонкогубое лицо, протиснулась мимо него.
– Я благодарен, господин, – сказал Томас де Рюймону, когда тот проходил мимо.
– Я уже видел страх в человеческих глазах, – откликнулся де Рюймон. – Все мы солдаты на поле брани, и танцы даются нелегкой ценой многим из нас, как вы сможете заметить, когда я буду сопровождать жену. – Он шагнул было прочь, но потом, будто спохватившись, растолковал выходку жены: – Она потеряла брата и четверых кровников под Креси. Время еще не исцелило ее раны.