– Забирает прямо до чресел. Еще денек такой роскоши, и мне понадобится шлюха. Бог мой, Томас, ну и гнездышко вы себе сыскали! Будто окаянный кукушонок, заставляете их кормить вас без задней мысли.
Блэкстоун заметил, что к лицу Харнесса отчасти вернулась краска, хотя глаза еще оставались ввалившимися, а кожа на скулах была натянута как пергамент.
– Да, мне дарована верная защита. Моя жизнь была погублена, но вот я здесь.
Харнесс кивнул, жуя мясо с открытым ртом. Задних зубов у него осталось маловато, а передние почернели. Он глодал куски, как кролик, капая слюной и работая языком, измельчая плоть настолько, чтобы можно было проглотить. Собственная реакция на это изумила Блэкстоуна. Манеры, коим его учили, и изящество, с каким ели сидевшие за столом в большой зале, въелись в него куда сильнее, чем он сознавал. Хлюпнув вина, Харнесс удовлетворенно рыгнул и испустил вздох.
– Вы ушлый парень, что доите титьку этой блудницы, Томас. О да, весьма ушлый. Поднакопите жирка на костях, зиму перезимуете – и будете как огурчик, чтобы податься восвояси.
Блэкстоун не ответил. Его день рождения наступил и минул недели назад неведомо для всех, и память о родине и жизни до войны еще ярко пылала.
– Да, – наконец проронил он, – я бы хотел вернуться домой. Я бы хотел снова стать каменщиком. Это что-нибудь да значит. Это достоинство, дающее цель и средства, чтобы жить.
– Только не нынче, – покачал головой Харнесс. – Потребно благословение владыки и его кошель. Строители идут по десятку за пенни. Людям и себя-то не прокормить, не то что семьи. Нет-нет, парень, чтобы заработать на жизнь, надо повоевать. Вот как делают себе состояния, позволь мне тебе поведать. Видал я, как рыцари получают выкуп за пленных врагов и покупают имения. Люди, едва поднявшиеся из оруженосцев. Беднее церковной крысы. Ни приличной клячи, ни меча, чтобы хлеб порезать. Но… – он снова поел и выпил, всхлебывая воздух, чтобы протиснуть слова через терзаемое на языке мясо, – …пара удачных ударов, и богатый ублюдок готов податься в заложники, покудова не раскошелятся на выкуп за него, и вдруг ты уж пьешь из стекла иль серебра и женишься на уродине ради приданого, а ради утехи пользуешь служанок.
Запыхавшись от стараний говорить и есть одновременно, он примолк, чтобы отдышаться. Струйка слюны в уголке его рта была подкрашена кровью. Блэкстоуну доводилось слышать, что человек на смертном одре может внезапно оправиться и наброситься на еду, как голодный волк, чтобы потом испустить дух через день-другой. Словно организму нужно пропитание для его последнего странствия. Откинувшись на подушки, Харнесс положил ладонь на руку Томаса.
– Славно. То было славно. Вы угостили Уильяма Харнесса на славу, господин Томас. Вы спасли его жизнь и оказали вспомоществование, и он благодарен вам, вот оно как. – Он покивал, соглашаясь с самим собой. – И полюбуйтесь-ка на нас. Ась? Два тощих бараньих огузка покоятся на перинах с простынями и подушками. Со мной такого еще не бывало.
– Да. Со мной тоже, – заметил Блэкстоун, забирая поднос. – Я до сих пор сплю на полу, когда один.
Харнесс, пресыщенный едой и теплом, притих.
– Один? Сиречь, у вас есть женщина в постели, когда вы не один.
Томас ответил улыбкой на улыбку.
– Есть.
– Хоть у вас лик, от какового даже лошадь шарахнется?
– Даже с ним.
– Вы либо платите ей с лихвой, либо исхитили ее сердце.
Блэкстоун поправил покрывало на груди собеседника.
– Я ни разу не платил, Уильям. Во всяком случае, пока.
Харнесс прикрыл слипающиеся глаза.
– Все мы платим, парень. Все мы платим. Кто болью, кто деньгой. Дьявольская приманка погубит нас так или иначе. Вот увидите.
В ту ночь Блэкстоун ждал Христиану, но она так и не переступила порог его комнаты. Он понял, что, должно быть, хватил лишку, когда был с ней в часовне, ведь она воспринимает свою вину иначе, чем он. А может, дело в нарочитом пренебрежении на пиру, давшем ей власть над ним, потому что он не может закрыть глаза на переполняющие его чувства. Откровенность, а порой и бесшабашность могут обойтись ему подороже расплаты со стороны нормандского барона, способного также отнять женщину, к которой он прикипел сердцем. Похоже, это очередной урок, еще дальше увлекающий от незатейливой жизни, которую он вел когда-то. Совершенно очевидно, что если он намерен добиться исполнения своих планов и снова сражаться за своего верховного повелителя, то должен править своими страстями, держа чувства в крепкой узде, дабы они подчинялись ему, а не он им. Если же нет, он станет игрушкой женских прихотей. О покорности не может быть и речи, да и в душе у него почти не осталось сомнений, что предначертанный ему путь будет одиноким. Он будет драться за Христиану, потому что поступал так с самого начала, но волю его не сломить. Он не смеет оспаривать превосходство благородных родов и всегда будет склоняться перед ними. Протянув руку к лежавшему на подоконнике мечу, он опустил открытую ладонь на холодную сталь и мысленно принес обещание, что никогда не позволит себе быть униженным словом или делом других, а уж тем паче собственного сердца.
Уж конечно, думал он, она не могла покинуть его вот так запросто ради другого мужчины, и уж тем более отплясывающего, как девица. Блэкстоун помнил, что чувствовал, когда еще был отроком с телом взрослого мужчины и одна из деревенских девушек дразнила его. Его неопытность, когда они совокупились, смутила его, но ревности, когда она ушла с другим парнем, он не питал. Момент близости с девушкой минул, и он помнил, что не питал злости, только желание порадеть, чтобы его унижение не повторилось. И скоро научился обращаться с женщинами. Наверное, они с Ричардом, будучи двумя самыми сильными парнями в своем графстве, заметно выделялись среди прочих крестьян. Оба были отличными лучниками и брали от каждого дня все, что могли. Беззаботная свобода, обремененная лишь тяжкими трудами и карами властей предержащих. Уже одно то, что они были вольными людьми, ставило их осторонь большинства. Но война, вырвав его из этой небольшой общины, грубо швырнула в большой мир. Теперь же его влечет иная сила. Отчуждение Христианы – пустяк по сравнению с тем, что он уже вынес, но мысль о том, что она может быть с другим мужчиной, вонзилась ему под дых, как нож. И такого он не испытывал еще ни разу.
В паре шагов от его двери свернулся клубочком в другом проеме Марсель. Блэкстоун подтолкнул его носком сапога, и слуга, пробудившись, мигом подскочил на ноги. Оба были окутаны тьмой, но сквозь бегущие облака иногда проглядывал лунный свет.
– Отведи меня к госпоже Христиане, – приказал Томас.
Увидел, как тот вытаращил глаза, но тут же кивнул. Под стоны ветра в открытом сводчатом коридоре Марсель взял пропитанный топленым салом факел, чтобы зажечь.
– Он тебе не понадобится. Это насторожит часового на стене. Ты знаешь замок как свои пять пальцев и можешь отвести меня с закрытыми глазами.
– Как пожелаете, мессир Томас, – покорно шепнул челядин.
Блэкстоун последовал за ним по коридору, а затем вверх по узкой лестнице. Стало темно, хоть глаз выколи, и Томас непроизвольно ухватился одной рукой за пояс Марселя, а второй придерживался за грубую стену. Как слепой за поводырем, споткнулся раз или два, запнувшись о спящего слугу, а затем перед ними открылся очередной тесный коридор, и он снова смог разглядеть краткие проблески с ночных небес. Дверь в коридоре была только одна. Марсель остановился.
– Мессир Томас, – вымолвил он чуть громче шепота, – покои господина и госпожи этажом ниже. – Он перевел дух. – Звуки разносятся, – осмелился он предупредить англичанина, распалившегося настолько, чтобы пренебречь всякими предосторожностями, что сулило слуге сугубо суровую кару.
– Жди здесь, – вполголоса велел Блэкстоун, ощутив, как тот оцепенел от нежданного приказания.
Могла ли она осмелиться пустить Жака Бриенна на свое ложе? – вопрошал себя Томас. А если да – что он собирается делать? Он подзадоривал себя ступить в ее покои. Главное – узнать. Его ладонь сжала деревянный засов; тот был изношен годами службы, но Блэкстоун был осторожен, и дерево издало лишь чуть слышный шелест. Тускло рдеющие угли давали довольно света, чтобы разглядеть кровать. Он ступил дальше в комнату. Постель была пуста и не тронута. Она пошла к нему, сказал себе Томас, и горечь этой мысли изумила его самого. Пьянящее вино, музыка и куртуазное обхождение аристократа, наверное, ничуть не отличаются от шумного кабака с пиликающим скрипачом. Мужчины пьют, женщины флиртуют, да притом и те и другие жаждут плотских утех.
Он вышел в коридор, где Марсель дожидался, прижавшись спиной к стене.
– Где покои графа Бриенна?
– Я не смею, мессир Томас, – затряс головой Марсель. – Коли вы такое сотворите, все погублено. Вы обречете себя, поправ доверие, дарованное вам господином д’Аркуром, – жалобно взмолился он.
Ревность скрутила Блэкстоуна так же туго, как он тунику Марселя, сграбастав его за грудки.
– Она там? Ты следуешь за ней, как пес. Ты знаешь, где она. Она с ним? – пробормотав эти слова, он тотчас же раскаялся в них. Он обнажил свои истинные чувства перед слугой, способным выдать его за мзду. Отпустив слугу, он успокоил дыхание.
Ветер донес отдаленный благовест монастырского колокола, созывающего монахов к молитве, поднимая их с постелей за несколько часов до рассвета. Три часа назад Блэкстоун сидел у постели Уильяма Харнесса, когда колокол зазвонил ко всенощной.
– Месса, Томас, мы должны помолиться, – сказал раненый, пытаясь выбраться из кровати и встать на колени. Глаза его наполнились слезами. – Тот бедный отрок до сих пор гниет на веревке без христианского погребения. Это не по-божески, Томас. Мы должны помолиться о его душе.
Томас осторожно поднял его с кровати, и Харнесс коснулся своими голыми коленями каменного пола. Привалился к кровати для поддержки, сцепив ладони в истовом благодарении за свет спасения, даруемого в сей темнейший час темнейшей из ночей года. Блэкстоун вспомнил, как в детстве его выпорол сельский поп за то, что он с открытыми глазами высматривал в угрюмой церковной тьме свет и ангелов. Ни тот ни другие не появились.