«То язычество, Томас. Зимний солнцеворот праздновали еще до того, как деревенский блудодей-попик произнес хоть одну молитву», – эхом долетели до него слова отца, сказанные, когда он ухаживал за побитым отроком. Скоро прозвонит утренний благовест к Пастырской мессе, и богобоязненные проведут в молитвах еще много часов. Спала ли она с Бриенном между призывами к молитвам? В ту ночь, когда он взял ее, она была девственницей; неужто он пробудил в ней неконтролируемую страсть? Навязчивые сомнения помутили его разум.
– Господин Томас, – подал голос Марсель, – что мне делать?
Его шепот вернул Блэкстоуна к реальности темного коридора. Он вздохнул. Есть черта, переступать которую не следует, особенно когда замешана женщина.
– Проводить меня обратно в мою комнату, Марсель. Нынче Рождество – сердце людское должно преисполниться милосердия.
Когда Томас добрался до коридора, ведущего к его комнате, порыв ветра заставил его отвернуться от обжигающего мороза. И в этот момент он заметил тонкую полоску мерцающего света в другом конце двора. Отпустил Марселя, обязанного прислуживать домочадцам, которые вот-вот встанут. Блэкстоун пробирался по коридорам, отыскивая путь благодаря проблескам света от переменчивых небес. И когда добрался до двора, весь обратился в слух. Свет пропал, но потом мелькнул снова под скрип открывающейся и закрывающейся тяжелой двери. Часовня. На фоне света ненадолго обрисовался темный силуэт, нырнувший во тьму, чтобы почти тотчас же появиться с горящим факелом. Сутулая тень благочестивого Жана Мале, мессира де Гранвиля, двинулась к нему по тропе, на которой стоял Томас.
– Это вы, Блэкстоун? – осведомился пожилой аристократ, приподнимая факел, чтобы было виднее.
– Так точно, господин.
– Я думал, что варвары-лучники оскверняют храмы, а не молятся в них, – произнес он. Срывая с сального факела искры, ветер веером швырял их в воздух.
– Я более не лучник, мой господин. Кроме того, я видел свет.
– Это шутка или благоволение Иисусово снизошло даже на вашу темную душу?
– Я имел в виду, что видел свет из часовни, – пояснил Блэкстоун, заметив хмурую складку, залегшую между бровей де Гранвиля.
– Ах, что ж, полагаю, ожидать, что вы вознесете молитвы перед утренней мессой, было бы чересчур. Я вышел до ветру, а после опять преклоню колени. Оставьте часовню в покое, господин Томас, коли не намерены просить прощения у Всемогущего. Подопечная д’Аркура пробыла там дольше моего, и негоже, дабы ее тревожили или пугали молодые люди, крадущиеся, аки кот в ночи.
Де Гранвиль протиснулся мимо, оставив Блэкстоуна одного во тьме продуваемого всеми ветрами двора.
Томас тихонько прикрыл дверь храма за собой. В часовне мерцала дюжина свечей, ничуть не согревая ее. Холодно было, как в гробнице. Из дюжины или около того длинных скамей и стульев только на одной виднелась фигурка, сгорбившаяся в уголке – в толстом плаще с накинутым на голову капюшоном, ссутулившая плечи, – и бормотание молитв срывалось с ее губ теплом дыхания, едва заметным в морозном воздухе. Блэкстоун подобрался поближе, ступая как можно тише, а затем присел на другой край ее скамьи. И молча ждал, глядя на распятие и отбрасываемую им тень. Человечество проклято, это он знал наверняка, каждый монах и проповедник подтвердят, что мир сей зачат и рожден во грехе. Жизнь – опасное путешествие с единственной целью: обрести спасение. Вот почему по смерти богатые лишаются своих богатых, дивных одежд и облачаются во власяницу или рясу нищенствующего монаха или монахини. Смиренны пред Господом. Блэкстоун фыркнул, и этот бессознательный звук пренебрежения заставил Христиану обернуться. Словно только что очнувшись от сна, она, моргая, смотрела на него покрасневшими от слез глазами.
– Томас, ты пришел к мессе, – с ноткой недоверия в голосе выговорила она.
Следует ли солгать? Он страшился незримой десницы Божией не меньше всякого другого, но не будет ли он поражен, если солжет под сенью креста? Насколько далеко готов Блэкстоун зайти в своем неповиновении?
– Да. Я не знал, что ты будешь здесь. – Итак, ложь лишь наполовину.
Она улыбнулась с нескрываемым облегчением, протянув к нему руку. Он перебрался поближе, ненавидя промозглую сырость часовни и угрожающие образы настенных росписей, желая увлечь ее на волю и перезимовать где-нибудь в другом месте – только вдвоем.
– Ты не пришел в полночь, – молвила она.
– Нет, я был с англичанином. Ему нужна была помощь, чтобы выбраться из постели и помолиться. Так что я остался с ним, – пояснил он, не упомянув о своей ревности. И небеса не поразили его громом, когда эта полуправда сорвалась с его уст, даже ни одна свеча не мигнула. – Почему ты не обращала на меня внимания на пиру?
– Хотела наказать тебя, – понурила она голову. – За грубость со мной, – шепнула.
– Да когда я был груб с тобой?
– Здесь. Ты богохульствовал. Ты не учитывал мои желания и чувства.
Выбор прост, понял он. Либо он просит ее прощения, либо она его. Он хочет ее, и, пожалуй, ради этого можно сдаться. И уже было открыл рот, когда она спасла его гордость.
– Но теперь вижу, что была не права. – Она сжала его загрубелую ладонь своими ладошками. – Прости меня, Томас. Я знаю, что ты носишь в груди боль утраты брата, но придя сюда, ты выказал готовность искать Божьей помощи.
Итак, осознал Блэкстоун, она считает, что он раскаивается. Лучшего исхода он и пожелать не мог, даже если бы молился о подобном.
Она ждала ответа, нахмурившись в опасении, что он может отказать.
Он знал свои чувства к ней. Он, бесспорно, ее любит, а теперь и его сомнения в ее отношении оказались беспочвенными. Все снова хорошо, но если приносить обеты в храме Божием, то он клянется больше никогда не поддаваться этим бесконтрольным чувствам. Он накрыл ее ладонь своей. Оставшись в этом неприютном, гнетущем месте на мессу, он произведет благое впечатление на знать и привяжет ее к себе крепче, чем под силу любым его словам.
– Тебя не за что прощать, – молвил он.
Дальний колокол зазвонил снова, призывая рассвет дня Рождества пролить на мир свет.
20
Богомольцы удалились к теплу и пище в ожидании, когда д’Аркур созовет гостей для празднования святого дня, хотя, подумал Блэкстоун, надо еще порадеть, чтобы обрести хоть какое-то утешение в заунывной литургии приглашенного священника, справлявшего мессу. Не замечая дождя, он дожидался, когда Христиана выйдет из часовни вместе с Бланш д’Аркур, пожелавшей непременно заплатить священнику серебром из собственного кошелька. Он с терпеливым спокойствием считал, что план его сработал, потому что аристократы и их жены хоть и неохотно, но признали его присутствие. И лишь когда Ги де Рюймон сопровождал свою жену из часовни на улицу, где разыгрывалось вялое подобие бури, оказалось, что его уловка не прошла незамеченной.
– Твердая скамья и холодный пол сосредоточивают разум человека, как удавка висельника, господин Томас, – изрек Де Рюймон. – Я знаю, что предпочитаю сам, но человек видный должен быть способен заплатить нищенствующему монаху за раскаяние. – Он улыбнулся Блэкстоуну, прежде чем жена обернулась поглядеть, что это его задержало под холодным дождем, и тогда ее жгуче-неодобрительный взор заставил его нахмуриться. – Улыбаться врагу в нашем доме грех, но, надеюсь, придет день, когда вас перестанут считать таковым. Доброго вам Рождества, юный англичанин. – Он направился было следом за женой, но потом обернулся. – Помолиться с врагом – ход ловкий, – быстро проговорил он, тут же нагнал жену и повел ее в дом.
«Неужто это было настолько очевидно?» – задумался Блэкстоун. Ги де Рюймон прозорлив и вроде бы не столь недоброжелателен, как большинство остальных, и Блэкстоун охотно побился бы об заклад, что больше никто не разглядел в его смиренном присутствии в задних рядах часовни ничего, кроме того, чем оно выглядело. Впрочем, может статься, жест Ги де Рюймона означал признание и прощение за бойню под Креси. Не так уж неслыханно, чтобы рыцари из противоборствующих армий объединялись, чтобы сразиться за общее дело. Какое дело? И когда? – ломал он голову. Минутку спустя на пороге показалась Христиана под ручку с графиней. Обе короткими быстрыми шажочками, как две деревенские девушки, спасающиеся от дождя, пробежали мимо Томаса. Бланш едва удостоила его взглядом, а Христиана скромно потупила очи долу. На сей раз он не позволил отчуждению задеть себя. Она тоже вынуждена играть свою роль, точь-в-точь как Блэкстоун. Он покинул холодный двор. Если французы придерживаются тех же традиций, что и англичане, д’Аркур собирает материю и новые одежды, чтобы одарить слуг в честь дня святого Стефана[26], как только пиршества и молитвы окончатся.
Он решил позволить нормандцам разговеться после ночных бдений и дождаться, когда его призовут. Угрызения совести, острые, как щепка Креста Христова, понуждали его испросить прощения д’Аркура за реплику, отпущенную Уильяму де Фосса. Это была рассчитанная издевка, да к тому же неучтивая. Решение пришло быстро: этого он делать не станет. Воинственный француз может хоть подавиться собственной ненавистью. Томас планировал отправиться в Кале, как только Уильям Харнесс будет способен выдержать путешествие. Блэкстоун успел проникнуться к нему симпатией и считал своим долгом вернуть королевского вестника живым и невредимым. Теперь все прояснилось. Король Эдуард возьмет французскую корону, а Томас возьмет Христиану на родину в Англию. Дождь поутих, и на несколько минут показалось жиденькое солнце, пронзив лучами света серые тучи. Ангелы Божьи указуют ему путь.
Христиана помогла Бланш переодеть промокшее платье, сбросив с плеч мрачный шерстяной наряд, надетый к мессе. Они выбрали более нарядное и элегантное платье. Надевая на шею заступницы драгоценное ожерелье, Христиана бросила взгляд за окно и увидела Блэкстоуна, вышагивающего по крепостному валу.
– Ты же знаешь, что они им воспользуются, – заметила Бланш д’Аркур, перехватив ее взгляд.