– Что ж, никаких намеков на рога или раздвоенные копыта, так что, скорее всего, ниспосланное ангелами. Ты должен увидеть сына.
Сын!
Христиана переменилась. Черты ее смягчились, и кожа ее источала какое-то тепло, как румянец; она будто стала моложе, как дитя, думал Блэкстоун, глядя на нее. Тело ее под мягкой тканью платья округлилось, а ее груди, заметил он, стали полнее, и от приступа вожделения к ней прямо перехватило дыхание.
Когда он переступил порог, она тихонько дула на шнурок, к которому было привязано не меньше дюжины цветных ленточек, покачивавшихся над маленьким свертком, спеленутым в колыбельке. И нашептывала утешительный звук, способный утихомирить даже самое дикое сердце. Вот только у него при виде нее сердце зачастило. Он шелохнулся, и Христиана обернулась; выражение испуга тотчас уступило место удивлению и радости, и она подбежала и прыгнула на него, накрыв его губы своими с их незабываемым вкусом. Прошептала его имя дюжину раз, а потом опустила ноги на пол, глядя на него снизу вверх, держа его лицо в своих ладошках, и провела пальчиком по его шраму.
– Томас, мой возлюбленный муж! Я так скучала по тебе и каждый день молилась о твоем благополучном возвращении. – Она потянула его за руку. – Пойдем, пойдем, посмотри на своего сына.
Подняла спящего младенца из колыбельки и отдала ему спеленутое дитя. Блэкстоун неуклюже держал его подальше от себя, и по сравнению с крохотным свертком его руки казались здоровенными, как зерновые лопаты.
– Он как каравай хлеба, – проронил озадаченно. Поднес ребенка к лицу и понюхал. Повеяло деликатным запахом, не встречавшимся ему еще ни разу.
– Я его только что покормила, – сказала Христиана, бережно беря дитя из его рук. Поцеловала младенца в лобик, и Блэкстоун увидел, что она сама как ребенок с новым котенком.
– Здесь есть кормилица? – удивился он, потому что служанок в замке Аркур отродясь не было.
– Его покормила я. У меня довольно молока для каждого ребенка в Нормандии, – без намека на стыдливость сказала она с шаловливыми искорками в глазах.
– Как мы его зовем? – спросил Блэкстоун, воображая, как ребенок сосет ее грудь, лежа у нее на руках, а она гладит его личико и воркует нежную колыбельную. И пожалел, что этот ребенок – не он.
– Генри – в честь твоего отца, Гюйон – в честь моего – и Жан – в честь крестного.
Блэкстоун сообразил, что даже не знал имени ее отца. И то, что узнал его именно сейчас, сделало обстоятельства его гибели еще больнее, чем прежде. Христиана заметила тень, набежавшую на его лицо.
– Неужели я сделала неправильный выбор?
Томас быстро оправился.
– Нет, он идеален. Генри Гюйон Жан Блэкстоун. Просто сразу и не выговоришь, – соврал он, чтобы скрыть озадаченность. – Надеюсь, я запомню.
Он развеял ее хмурый вид улыбкой и, наклонившись к миниатюрной девушке, ставшей его женой и матерью его ребенка, поцеловал ее. И потянулся к младенцу.
– Ты грязный, – возразила она, выставив руку поперек его груди, как заставу. – От тебя разит лошадиным потом и сальной кожей. – А потом, поцеловав его в губы, шепнула: – Мы должны принять ванну.
Следующие дни были вольготными. Они часто занимались любовью, и напряжение командира, заботящегося о благосостоянии подначальных, уступило место тягучим ночам после вечерни, когда она возвращалась после молитв и удовлетворяла взаимное вожделение, дабы еще больше времени проводить в молитвах, прося о прощении за сладострастные помыслы и деяния. Блэкстоун о молитвах и слышать не желал, да и ее заклинал не молиться за него, иначе она не будет выходить из часовни до самого утра.
Днем час едва тащился за часом; солдаты испрашивали разрешения подойти, чтобы разузнать у него о своих товарищах, ныне служащих ему, кто жив, а кто погиб. Спал он в постели Христианы с пуховой периной, держа ее в объятьях, но большинство ночей, когда их сплетенные тела во сне отстранялись друг от друга, он начинал чувствовать ломоту в мышцах спины, более привычных к жесткой койке с соломенным матрасом, и Христиана, проснувшись, находила его скорчившимся на половике и укрывшим свою наготу ее плащом. Каждый день тянулся куда медлительнее, чем обычно. Армейский быт в Шульоне напрочь стер у него из памяти, какой тихой и простой может быть жизнь в стенах замка. Марсель по-прежнему маячил перед глазами, как слуга своей госпожи и, подозревал Блэкстоун, наушник, зато выказывал исключительное умение обращаться с младенцем, и Бланш частенько присылала его привести мать и дитя в ее покои. Христиана вроде бы даже бровью не вела, когда Марсель опускался на ковер, где Генри лежал на спинке, похныкивая и суча крохотными ручками и ножками, как выброшенная на берег рыба, и брал его на руки, укутав в шаль. Со стороны слуга, мать и чадо выглядели полноценной семьей, находил Томас, наблюдая, с какой легкостью обнимают его сына. Сам Блэкстоун еще не разобрался, с какой именно нежностью надо обращаться с тельцем, напоминающим тушку цыпленка без костей. То, что его семя выросло в ноющего младенца, до сих пор повергало его в изумление. Его частица теперь живет в другом существе, как в нем живет частичка его отца. И тут, как снег на голову, обрушилось огорчение: он не сможет передать свое искусство лучника сыну, как поступил его отец. Впрочем, сказал он себе, нет смысла распускать нюни из-за чада. Если оно проживет год – удача, два – везение, а дальше уж как придется. Поднеся к губам Арианрод, он прикрыл глаза в безмолвной молитве двум мистическим женщинам – кельтской богине и Деве Марии, Матери всех детей, – испрашивая, чтобы младенец жил, дабы Блэкстоун мог разделить его жизнь.
– Хей! Хей! – крикнул Жан д’Аркур. Один из его соколов бороздил пасмурное небо в погоне за обреченным лесным голубем. Он души не чаял в своих новых соколах, расставив насесты для них чуть ли не в каждой комнате замка, кроме спальни, единственного места, где запреты Бланш нерушимы. Д’Аркур гладил и холил их, воркуя им какие-то нежности, будто сидящему на колене дитяти; зрелище неправдоподобное. Охотничий сезон почитай что закончился, но ему хотелось, чтобы Блэкстоун выехал с ним полюбоваться на красоту его птиц. Томас всегда чувствовал нечто такое, что мог бы назвать негодованием, еще отроком глядя, как лорд Марлдон охотится со своими соколами. Это развлечение знати – легкая добыча, дающаяся почти без трудов, совсем не похожая на промысел лесных жителей, освоенный ими с братом. Если бы они не могли поймать кролика силком или сбить птицу из пращи, они бы не ведали вкуса мяса неделями, а пользование пращой превращает око и руку в единое целое – идеальная выучка для лучника. То же самое чувство возникало снова, когда он, поправляясь в замке, наблюдал, как д’Аркур выезжает на охоту со своими птицами. Однако теперь, когда хищнику в колпачке на перчатке хозяина показали жертву и дали волю, Блэкстоуну пришла в голову иная мысль: он и сам как эта птица – обучен, ухожен и послан в погоню.
Отсутствие компании женщин на охоте порадовало его, ибо после того, как Христиана и Бланш попотчевали его событиями последних месяцев, он стал быстро уставать от их щебета. В его отлучку замок навещали другие владыки, устраивали пиры, неизменно сопровождаемые сплетнями и пересудами. Приглашение д’Аркура стало благовидным предлогом, чтобы улизнуть от обеих женщин, сызнова затеявших разговор о затянувшихся родовых схватках Христианы.
Когда Блэкстоун и д’Аркур вернулись домой, птицами занялся сокольничий, а д’Аркур повел Блэкстоуна в библиотеку, где оба пригрелись перед камином с собаками у ног и картой под кончиками пальцев. Жан д’Аркур и прочие нормандские владыки упивались относительной безопасностью в сердце своего края, хоть война между французами и англо-гасконскими войсками на юге продолжалась, несмотря на договор, заключенный двумя королями в Кале, а на западе конфликт и вовсе не утихал – независимые командиры, в большинстве своем верные Эдуарду, сражались и подключали свои силы к противной стороне в междоусобице, истощавшей ресурсы и людей в неустанной борьбе с герцогами Бретани.
– В западе Эдуард почти не заинтересован, – объяснял д’Аркур, ведя пальцем по карте. – Порты у него, но рифы Уэсана коварны, а в Бретани нет портов, удобных для входа во Францию, так что он продолжает оказывать поддержку просто затем, чтобы помешать французам двинуться на юг, на его земли в Бордо. Если они нанесут удар, то перережут ему морские пути в Англию, сделав оборону Гаскони еще труднее и дороже, чем ныне. Оба короля пускаются на любые ухищрения, чтобы добиться своего. Оба изыскивают средства, чтобы платить другим за удержание территории от их имени.
– Вот мои города и веси, – указал Блэкстоун на разбросанные там и тут форпосты, которые он закрепил за собой в глубине суши. – Здесь и здесь я уязвим, – признался он, взмахнув ладонью на восток, а потом на запад от болот Бретани. – Но те поселения, которые я удерживаю, будь то поместья или деревни, обеспечены обороной и находятся достаточно близко друг от друга, чтобы послать подкрепление при необходимости.
– Но людей у тебя недостаточно, Томас. Ты должен быть готов принять в свои ряды и мелкую сволочь. Тюрьмы распускают, пехотинцы и кавалеристы рыскают бандами, беря что пожелают.
– Сброд мне не нужен. Мои нынешние бойцы не украсят собой более-менее приличную таверну, но шлюхам из пивных они нравятся, и они платят за то, что берут. Вот только, как я вам поведал, деньги тают на глазах. Пожалуй, надо бы обратиться к Эдуарду за вспомоществованием.
Д’Аркур позволил карте свернуться.
– Затраты на содержание гарнизона в Кале ложатся бременем на его казну. Принимай тех, кто предлагает свои услуги, и пусть живут с pâtis. Только так подобные люди и выживают.
О том, как живут эти солдаты удачи, Блэкстоун знал куда больше, чем д’Аркур. Pâtis – не что иное, как плата за защиту – уговор между наемниками и окрестными городами и весями брать что они пожелают и когда пожелают с условием не трогать жителей. Беда лишь в том, что это дает таким людям независимость, позволяя жить по собственным законам. Для Томаса позволить подобное боевым отрядам означает потерять контроль над ними. Его собственная pâtis подкреплена его десницей.