Мы молча дошли до высокой черной решетки, охранявшей волнующую тишину этого места.
Сталин лежал спокойно, но не сводил с меня глаз, видимо выбирая момент для броска. И тут я вдруг заметил, что за ним стояла не одна, а четыре собачьих конуры.
— У вас четыре собаки?
— Нет, все четыре будки занимает один Сталин. Каждый день он выбирает себе для ночлега новую конуру, и никто не знает, где он будет спать. У него ярко выраженная паранойя…
В свете уличных фонарей, проникавшем сквозь парк, его лицо выглядело бледным.
— Мне бы хотелось узнать еще одну вещь, — сказал я, прерывая молчание.
— Да?
— Вы занимаетесь мной, и я вам за это признателен. Но мне хочется быть… свободным. Когда вы освободите меня от обязательств?
— Свободу надо завоевать!
— Скажите когда. Я хочу знать сроки платежа.
— Узнаешь, когда будешь готов.
— Перестаньте играть в кошки-мышки. Я должен наконец узнать. В конце концов, я главное лицо, причастное к этому делу.
— К этому делу ты не причастен, ты в нем замешан.
— Вы опять жонглируете словами. Причастен, замешан… это ведь одно и то же.
— Вовсе не одно и то же.
— Вот те раз! И в чем же, по-вашему, разница?
— Это как омлет со свиным салом.
— Опять играете словами?
— В омлете со свиным салом курица причастна, а свинья замешана.
18
Месье,
я пишу к вам, чтобы поделиться чувством досады после эксперимента, который вы организовали в присутствии всех членов департамента службы занятости. При всем уважении к занимаемой вами должности, я счел себяобязанным сообщить вам о том, какие чувства я испытываю после эксперимента: вы мне отвратительны вы жирный дурак жирный дурак жирный дурак я вас ненавижу мне блевать хочется от таких идиотов как вы ничтожный тупой негодяй говенный мерзавец.
Благодарю вас за внимание и прошу вас, месье, принять мои уверения во всяческом почтении.
Алан Гринмор
19
Девять часов вечера. С письмом в руке я толкнул дверь своего дома. Вечерний воздух был напоен ароматом цветущих лип. Я спустился с крыльца и прошел мимо Этьена. Он сидел, привалясь к стене, и с просветленным видом смотрел в небо.
— Какой сегодня чудный вечер.
— Вечер как вечер, мой мальчик.
Я подошел к бортику тротуара и выбросил письмо в первую попавшуюся урну. «Ну вот, от одного платежа я свободен».
Я пошел к метро, спокойно топая по парижской мостовой. Монмартр выгодно расположен на холме, и на Монмартре всегда возникает ощущение, что ты в Париже, но в то же время за пределами города. Ты не ощущаешь, что город тебя поглотил, ты в стороне от грязи и шума огромного мегаполиса, границы которого невозможно охватить глазом. Нет, на Монмартре отовсюду видно небо, и дышится легко. Монмартр — это деревня, и когда, пройдя по какой-нибудь извилистой улочке, ты вдруг внизу видишь город, он кажется таким далеким, что чувствуешь себя ближе к облакам, чем к парижской суете.
К дому Дюбре я подошел в девять сорок и занял свой наблюдательный пункт на скамейке. Я уже третий вечер подряд сидел в засаде перед особняком и наконец отказался от того, чтобы ложиться на скамейку, зато на всякий случай надвигал бейсболку на самые брови. Издали меня в ней точно не узнают.
Только я уселся, как увидел на улице длинный «мерседес» владельца особняка. Он остановился у решетки, и из него быстро вышел Влади. Обойдя машину, он распахнул заднюю дверцу и помог выйти молодой женщине. За ней следом, поддерживая ее за талию, появился Дюбре. Она была черненькая, под короткой стрижкой угадывался очаровательный затылок. Короткая юбочка и ноги от ушей. Высоченные каблуки подчеркивали в высшей степени женственную походку… но что это? Или я ошибаюсь, или ее слегка пошатывает? Она повисла на шее у Дюбре, и громкий визгливый смех выдал, какое количество бокалов она выпила нынче вечером…
Они подошли к особняку, поднялись на крыльцо и исчезли внутри. В окнах зажегся свет.
Минут десять ничего не происходило, потом я услышал знакомый щелчок электронного замка. Двадцать два ноль одна. Я не сводил глаз с крыльца, ожидая, когда выйдут слуги. Они появились ровно через пятьдесят пять секунд. Спустя еще двадцать секунд, точно, как по расписанию, произошел ритуал расставания на тротуаре, с обменом несколькими словами и пожатием рук, после чего все разошлись. Тот, что уезжал на автобусе, перешел улицу к остановке. Автобус пришел в двадцать два ноль девять, на минуту раньше, чем по расписанию. Приближался главный момент: когда Дюбре спустит Сталина с цепи? Я сложил пальцы крестом: только бы он не отходил от привычного графика!
Мой взгляд перебегал с двери на наручные часы, и с каждой минутой нарастали страх и надежда. Прошло восемнадцать минут, и в холле зажегся свет. Сердце у меня сжалось. Напрягшись, я ждал, когда откроется дверь, не спуская с нее глаз. Никого. Потом зажглось еще одно окно, на этот раз в библиотеке, и я перевел дыхание. Десять двадцать одна. Уже двенадцать минут, как ушел автобус. Я ждал. Никого. Десять двадцать четыре. Снова никого. Двадцать восемь. Никого. Десять тридцать. Меня вдруг охватило противоположное желание: пусть Дюбре появится как можно скорее… От того, насколько точно он соблюдет время выгула Сталина, зависело мое спокойствие на сегодняшний день. В десять тридцать одну дверь распахнулась, и я вздохнул с облегчением. Уже третий день подряд Дюбре спускал собаку с цепи в одно и то же время, с точностью до минуты. Эта привычка уже укоренилась. Завтра я не смогу в этом лишний раз убедиться, потому что сегодня пятница, а на выходных все может поменяться. Надо придерживаться расписания будних дней.
Я дождался конца процедуры и отправился к метро. Шел я молча, глядя в землю и погрузившись в свои мысли. Тут коротко звякнул мобильник.
Эсэмэска. Это был он. Даже в такой милой компании он обо мне не забывал… Я взял предписанную сигарету и на ходу закурил. Лучше было бы, конечно, глотнуть свежего вечернего воздуха с влажным запахом деревьев. Мне уже начинало надоедать, что кто-то приказывает мне курить, когда курить совсем не хочется.
Я стал думать о том, как прошел день. Чем я могу сегодня гордиться? Ну-ка, ну-ка… Для начала, мне хватило смелости уйти из офиса в шесть часов. Раньше я считал себя обязанным сидеть, как все, до семи, даже если мне было нечего делать. Дальше… что там у нас дальше? Ага, я уступил в метро место беременной женщине. Наконец, я был горд оттого, что решил положить конец расспросам по поводу блокнота Дюбре. В понедельник вечером, ровно через семьдесят два часа, я узнаю, что там написано.
20
Следующая ночь прошла беспокойно: меня четыре раза будили и приказывали выкурить сигарету. Хуже всего было просыпаться в пять утра. Полусонный, дрожа от холода, я курил возле окна, чтобы дым не проник в комнату. Запах дыма теперь вызывал у меня отвращение. Дюбре заставлял меня выкуривать по сигарете по крайней мере раз тринадцать в день, и это становилось невыносимо. За столом я стал замечать, что очень быстро ем, боясь, что меня оторвут от еды и заставят курить. Всякий раз, когда телефон возвещал об эсэмэске с нарядом вне очереди и мне надо было лезть в карман за проклятой пачкой, я боролся с тошнотой.
Поскольку была суббота, я поспал подольше, нагоняя упущенное ночью время, и позавтракал около одиннадцати. Приняв душ, я сварил себе кофе с купленными накануне венскими булочками, которые поставил разогреться в микроволновку. По комнате поплыл запах выпечки, и у меня разыгрался аппетит.
Я всегда любил субботу. Ведь она — единственный выходной, за которым идет еще один, воскресенье. Но сегодня был день особенный. Я нервничал. Страх прятался где-то глубоко, и как только я думал о том, что его вызывает, он начинал шевелиться и противно щекотал в животе. Сегодня я намеревался осуществить план, намеченный Дюбре в отношении мадам Бланшар. Надо сделать, что нужно, — и отойти в сторону, а через час можно будет вообще об этом забыть. Но пока мне предстояло собрать все свое мужество…
Я с тоской жевал рогалики, и только тепло, разливавшееся по горлу от горячего кофе, немного расслабляло и утешало. Я выпил кофе до последней капли, чтобы оттянуть роковой момент.
Босиком прошлепал я к портативному магнитофону, намереваясь выдернуть шнур наушников, включенных постоянно, но передумал. Не хотелось давать повода для жалоб. Можно было, конечно, обойтись и без музыки, но мне было необходимо себя разогреть, довести до кондиции. Нужна была пьеса такая… абсолютно сумасшедшая. Ну-ка посмотрим, что можно поставить… Нет, это не пойдет, это тоже не годится… Вот: старый басист «Sex Pistols» исполняет «My Way». Фрэнк Синатра, подредактированный тяжелыми рокерами. Я надел свои объемистые наушники, в которых чувствуешь себя отрезанным от всех звуков внешнего мира. Низкий голос Сида Вишеса откуда-то издалека запел первый куплет. Я прибавил звука и пустился в пляс, держа провод от наушников в руке, как певцы держат микрофон. Вдруг неистово вступили электрогитары. Я принялся отбивать ритм босыми ногами, изо всех сил топая по полу. Голос певца звучал так, словно он выблевывал песню. Забыть о мадам Бланшар. Еще прибавить звук. Еще. Отпустить себя. Закрыть глаза. Погрузиться в музыку. Музыка заполняет мое тело, всего меня. Отбивать ритм, вибрировать вместе с ней, танцевать. Погрузиться. Освободиться от всего. Трястись и прыгать, прочувствовать все до конца…
Это продолжалось, несомненно, несколько минут, и я вдруг понял, что ударные не держат ритм. Глухие удары шли откуда-то со стороны, и, несмотря на некое подобие транса, в котором я пребывал, я догадался откуда…
Я снял наушники и оказался в ошеломляющей тишине комнаты. В ушах гудело от грохота тяжелого рока.
Удары в дверь послышались с новой силой. Она уже не стучала, она дубасила.
— Месье Гринмор!
Момент был самый подходящий.