Как там говорил Дюбре? Оттолкни — и тебя оттолкнут… Но бывает и наоборот: чем больше хочешь избавиться, тем настырнее к тебе пристают.
— Месье Гринмор! Откройте!
Я застыл в сомнении… А вдруг Дюбре ошибся?
Удары зазвучали с удвоенной силой. Ну как можно быть такой вредной? Я всего пять или шесть раз подпрыгнул. Ничего такого страшного у нее слышно не было. Она специально хочет испортить мне жизнь! Вот ведьма!
Я сильно разозлился, и злость подтолкнула меня к действию. Быстро скинув пуловер и футболку, я остался в одних джинсах, голый по пояс и босой.
— Месье Гринмор, я знаю, что вы здесь!
Я сделал шаг к двери… и остановился. Сердце колотилось все сильнее.
Ну, давай!
Я скинул джинсы и бросил их на полу возле двери. Нет, Дюбре точно спятил.
— Откройте дверь!
Голос звучал властно и злобно. Я сделал еще несколько шагов, отделявших меня от этой чертовой двери. Меня охватил жуткий страх.
И тем не менее…
Затаив дыхание, я сбросил плавки и откинул их подальше. Вот ужас-то, появиться в голом виде в такой ситуации…
— Я знаю, что вы меня слышите, месье Гринмор!
Смелее!
Я протянул руку к дверной ручке. Никогда бы не поверил, что способен на такие подвиги… Нет, я явно не в себе…
Три последних удара раздались, когда я уже опускал ручку. У меня было такое ощущение, что я привел в действие собственную гильотину. Я потянул дверь на себя, и струя холодного воздуха обдала мне яйца, напомнив, что я совсем голый. Ну что ж, казнь так казнь.
Я широко распахнул дверь:
— Мадам Бланшар! Какая радость видеть вас!
Видимо, такого шока она в жизни не испытывала. Вся в черном, с седыми, забранными в шиньон волосами, она согнулась, как аркбутан, возле двери, чтобы легче было по ней молотить. Когда же дверь распахнулась, она сразу потеряла равновесие. Поначалу отпрянув, она застыла с вытаращенными глазами и разинутым ртом, а лицо медленно заливала густая краска.
— Заходите, мадам Бланшар, вы желанная гостья!
Она словно окаменела, разглядывая в упор мою наготу, не в силах издать ни звука. Конечно, это было жестоко: предстать голышом перед престарелой соседкой, но ее реакция подействовала ободряюще, и меня охватило чувство опасной игры.
— Заходите, пропустим по стаканчику!
— Я… я… нет… я не… ме… ме… месье… но… я…
Так она и стояла, как статуя, с багровым лицом, бормоча нечто несвязное и не сводя глаз с моего члена. Чтобы прийти в себя, ей понадобилось несколько минут, и наконец, хрипло извиняясь, она удалилась восвояси.
Больше она никогда не приходила и не жаловалась на шум.
21
Воскресенье, шесть утра. Звонок выдернул меня из глубокого сна. Нет ничего хуже, когда ты так хорошо разоспался, а тебя будят. На меня навалилась страшная усталость. Уже третья эсэмэска за ночь… Пощадите! Я больше не могу! У меня больше нет сил вставать. Я полежал немного, силясь разлепить глаза и не заснуть. Вся эта затея — сплошной кошмар!
Встать сейчас с постели — хуже смертной казни. Сон сковал меня. Я не могу курить каждый час денно и нощно. Это просто Голгофа какая-то. Раздосадованный, я повернул голову и взглянул на ночной столик.
Нет большей гадости, чем эта красно-белая пачка. Она так мерзко воняет…
Я протянул руку, порылся в пачке и вытащил сигарету. Встать и подойти к окну не было сил. Черт с ним, с дымом. Заверну окурок и пепел в носовой платок, чтобы, засыпая снова, не чувствовать мерзкого запаха остывшего табака.
Я достал коробок спичек. У меня очень красивый коробок, с Эйфелевой башней. Первая спичка сломалась пополам в моих занемевших пальцах. Вторая с треском загорелась, распространяя характерный запах. Это был единственный миг радости перед отбыванием наряда вне очереди. Спичка поднесена к сигарете, огонек коснулся ее кончика… Я потянул дым в себя, чтобы ее раскурить. Нёбо, гортань и язык как огнем обожгло. Табак оказался терпким и крепким. Слишком крепким. Я постарался скорее выдохнуть ядовитый дым. Но противное ощущение вязкости во рту осталось. Фу, какая гадость!
Я затянулся во второй раз. Дым обжег трахею, за ней жаром вспыхнули легкие. Я закашлялся, и сухой кашель только усилил противный привкус на языке. Мне захотелось плакать. Я так больше не могу, это выше моих сил. Хватит. Пощадите…
Я растерянно огляделся, ища глазами, что могло бы облегчить мои страдания, и взгляд мой упал на мобильник. Вот он, вестник всей этой мерзости, проклятых эсэмэсок от Дюбре… Дюбре! Я нервно протянул руку и схватил мобильник. Быстро пробежавшись по кнопкам, перелистал журнал входящих сообщений… Глаза слезились, и я с трудом различал буквы. Наконец номер, с которого посылали эсэмэски, нашелся. Несколько секунд поколебавшись, я нажал на зеленую кнопку, поднес телефон к уху и с бьющимся сердцем стал ждать. Два гудка, три… Трубку сняли.
— Здравствуйте.
Голос Дюбре.
— Это я, Алан.
— Знаю.
— Я… я больше не могу. Перестаньте все время посылать мне эсэмэски. Я сдаюсь.
Молчание. Он не отвечает.
— Умоляю вас. Дайте мне передышку. Я не могу столько курить, слышите? Я видеть не могу ваши сигареты. Позвольте мне не курить…
Снова молчание. Он хоть понимает, что со мной творится?
— Умоляю вас…
Он наконец произнес очень спокойно:
— Хорошо. Если ты сам этого хочешь, я разрешаю тебе бросить курить.
Я не успел даже спасибо сказать, как он отсоединился.
У меня вырвался вздох облегчения, я был счастлив. Теперь можно было дышать полной грудью, и воздух казался мне сладким и легким. И я улыбался ангелам, один, в шесть утра, лежа в постели. И сердце мое наполнилось радостью, когда я загасил последнюю в жизни сигарету прямо о журнальный столик.
22
Дюбре начал с того, что отказался помогать мне подготовиться к назначенной встрече с Марком Дюнкером.
— Я понятия не имею о твоем офисе, так что ты хочешь, чтобы я посоветовал ему сказать? — заметил он.
Однако, уступив моим настойчивым просьбам, все-таки дал несколько подсказок.
— А в чем трудность? — спросил он.
— Дюнкер — человек непорядочный и злобный, он всегда готов тебя несправедливо упрекнуть. Если его о чем-то спрашивают или буквально пальцем тычут в недочеты, он нападает, только бы его не призвали к ответу…
— Понятно… А как вы, ты и твои коллеги, реагируете на упреки?
— Сопротивляемся, доказываем, что это все неправда и его нападки несправедливы.
— То есть вы пытаетесь оправдываться?
— Конечно.
— Ну, тогда вы получаетесь ишаки!
— Не понял…
— Никогда нельзя оправдываться, если к тебе кто-то несправедлив, иначе тебе сразу сядут на шею.
— Так-то оно так, но что вы предлагаете взамен?
Он хитро на меня взглянул:
— Подвергнуть его пытке.
— Очень смешно.
— Я вовсе не шучу.
— Вы забываете одну маленькую деталь…
— Какую?
— Я не хочу потерять работу.
— А ты поступай, как инквизиторы в Средние века. Как они говорили, когда применяли к кому-нибудь пытку?
— Не знаю…
— Он был подвергнут допросу с пристрастием.
— Допросу с пристрастием?
— Да.
— А при чем тут мой шеф?
— Он тебя несправедливо отчитывает, а ты подвергни его допросу, засыпь вопросами…
— А конкретнее?..
— Вместо того чтобы оправдываться, назадавай ему кучу вопросов, и пусть оправдывается он! И не отставай от него. Это он, а не ты должен доказать, что его упреки обоснованны. Проще говоря, пусть он побудет ишаком…
— Понятно…
— Припри его к стенке. Спрашивай, на каком основании он так говорит, и не давай ему прятаться за общими словами. Копай под него, требуй точных данных, фактов. И если он действительно непорядочен, ему придется пережить скверные моменты. И знаешь еще что?
— Что?
— Самое пикантное — это то, что тебе вовсе не надо проявлять никакой агрессии. Если подойти умеючи, ты сможешь поставить его на колени мягко, вежливо, полным почтения голосом.
— Недурно…
— И если все сделаешь правильно, то есть шанс, что он оставит тебя в покое.
Я запросил встречу с Марком Дюнкером через секретаря. Факт редчайший, но секретарем у него служил мужчина, весьма благовоспитанный молодой англичанин по имени Эндрю. Когда его приняли к нам на работу, все просто ахнули. Дюнкер был настоящий мачо, и все ожидали, что он выберет какую-нибудь нимфетку в мини-юбке и при декольте, которая будет ему во всем подчиняться и ни под каким видом не даст забыть, что он альфа-самец.
Но выбор, несомненно, был не случаен: я подозревал, что Дюнкер комплексует по поводу своего крестьянского происхождения и недостатка воспитания. Секретарь-англичанин, которого он повсюду за собой таскал, компенсировал этот дефект имиджа своей элегантностью и изысканной вежливостью. Но вершиной его достоинств был отточенный слог и настоящий британский акцент. Словом, он, как ее величество королева Британии, облагораживал одним своим присутствием, а мелкие недостатки только дополняли картину и прибавляли ей очарования.
В то утро я намеренно явился с пятиминутным опозданием, чтобы дать понять Дюнкеру, что не так уж ему и предан. Меня встретил Эндрю.
— Я должен вам сообщить, — сказал он со своим густым, хоть ножом режь, акцентом, — что господин Дюнкер еще не готов вас принять.
Нормально… Он ответил на мое опоздание еще большим опозданием. Во Франции время — инструмент власти.
Эндрю пригласил меня сесть на диванчик, обитый красной кожей, который резко выделялся на фоне белоснежной стены. Огромная комната напоминала зал ожидания, где томились посетители. У другой стены стоял стол англичанина, тоже обитый красной кожей, в цвет дивана. На столе царил идеальный порядок, каждый листочек на своем месте.
— Хотите кофе?
Я удивился, настолько вопрос не соответствовал облику англичанина, словно только что вышедшего из Букингемского дворца. Такой скорее должен бы предложить чай в китайском фарфоровом сервизе.