Гостиная, с ее высоким лепным потолком, несмотря на огромные размеры, производила впечатление комнаты теплой и уютной. На паркете с версальским узором лежал разноцветный персидский ковер. У стен высились покрытые патиной времени большие книжные шкафы, где стояли книги в темных кожаных переплетах.
Я потихоньку продвигался, и вдруг моему взору открылась потрясающая картина. В гостиной все было несоразмерно огромное: диваны, обитые красным бархатом, канапе, глубокие и мягкие, как кровати, столики с резными выгнутыми ножками, высокие барочные зеркала, импозантные полотна знаменитых художников, где лица персонажей выступали, как из тьмы времен… По углам длинного черного стола высились стулья с двухметровыми, богато украшенными спинками. Две большие хрустальные люстры были погашены, но повсюду — на столиках, на столах, на всех выступах — стояли огромные, бесстыдно торчащие вверх свечи. Их неверное пламя играло на черном лаке столиков и… фортепиано. Фортепиано…
Дюбре, в темном костюме, сидел спиной ко мне, и руки его бегали по клавишам. Соната Рахманинова… А перед ним, на просторном ложе, покрытом черной тканью, лежала, уютно устроившись на боку, длинноволосая белокурая женщина… Абсолютно голая. Приподнявшись на локте, она подперла голову ладонью и рассеянно смотрела на пианиста. Я не мог глаз отвести от этой бесконечной грации и застыл, сраженный красотой, утонченностью и бесконечной женственностью незнакомки…
Время остановилось, и, наверное, прошла целая минута, прежде чем я осознал, что ее глаза повернулись ко мне и она молча меня разглядывает. Я понял ситуацию и сразу весь подобрался, в ужасе, что меня обнаружили, и в то же время взбудораженный и очарованный этими неотрывно смотревшими на меня глазами. Я застыл, не в состоянии двинуться с места.
Я так старался, чтобы меня не заметили, одевался в черное, крался на цыпочках, и вдруг оказался под пристальным взглядом, — на меня никто никогда так не смотрел. У этой женщины был взгляд сфинкса. Ни малейшего смущения собственной наготой, присутствием незнакомого мужчины, наоборот — она глядела на меня с апломбом и вызовом.
Я бы все, что угодно, отдал за то, чтобы вдохнуть аромат ее кожи… И по мере того как пальцы Дюбре бегали по клавишам, затопляя дом волнами мощных звуков, во мне росла уверенность, что она меня не выдаст. Хотя и казалось, что она вся целиком здесь, в настоящий момент и в своем собственном теле, я почему-то чувствовал, что она полностью отстранена от всего, что происходит и может произойти.
Отчаянно борясь с собой, я стал медленно отступать назад, и она, видимо расценив это как свое поражение, отвела глаза.
Я молча, все еще в полном смятении, поднялся по ступеням длинной лестницы, а образ незнакомки все стоял у меня перед глазами. Постепенно приходя в себя, я бегло взглянул на часы: десять двадцать четыре! Сталина спустят с цепи через шесть минут… Скорее!
Я проскочил полутемный коридор так быстро, как только позволяла необходимость двигаться бесшумно. Бледные тени подсвечников с угасшими свечами ложились на стены и ковры, придавая им мрачноватый оттенок.
Еще одна неверная нота, короткое ругательство — и музыка зазвучала снова. Быстрее, в кабинет! Я толкнул дверь и заскочил внутрь. Сердце сжалось.
Я сразу увидел блокнот. Он лежал рядом с ножом для разрезания бумаги, чье лезвие угрожающе упиралось в посетителя. С бьющимся сердцем я бросился к столу. Осталось четыре минуты… Это чистое безумие… Скорее!
Схватив блокнот, я подскочил к окну и в слабом свете луны открыл его в середине, наугад. Музыка Рахманинова, сопровождавшая меня от самого вестибюля, только усилила мой ужас. Блокнот походил на интимный рукописный дневник, каждый параграф начинался с даты, подчеркнутой карандашом. Иногда подчеркивание было особенно жирно. Я быстро пробежал его глазами, выхватывая куски то здесь, то там, разочарованный тем, что не могу прочесть все.
21 июля. Алан обвиняет других в том, что они посягают на его свободу, и не понимает, что он сам позволяет собой командовать… Он подставляет шею, поскольку считает себя обязанным соответствовать ожиданиям других, чтобы не быть изгоем. Он хочет добровольного порабощения, ибо в его натуре присутствует раб…
Когда Алан находится во власти неодолимого желания быть как все, не отклоняться от нормы, в его сознании доминируют сомнения.
Каждый параграф был снабжен комментариями обо мне и моей личности. Словно я какая-нибудь подопытная тварь под лупой исследователя. Я стал листать блокнот назад, и сердце у меня сжалось.
16 июля. Алан неожиданно вышел из такси, не доехав до конца, и хлопнул дверцей. Это говорит о том, что задание он выполнил.
Значит, за мной все это время следили… Мои догадки подтвердились… Но тогда… От этой мысли по спине прошла дрожь: а что, если он знает, что я нахожусь здесь?
Я быстро просматривал страницы… И вдруг понял, что фортепиано больше не играет. Особняк погрузился в гнетущую тишину.
Напоследок я перескочил сразу десять-двенадцать страниц, возвращаясь назад во времени.
Когда мои глаза увидели текст, сердце замерло и кровь застыла в жилах.
Я впервые встретился с Ивом Дюбре в тот день, когда собирался покончить с собой, прыгнув с Эйфелевой башни. Эту дату я никогда не забуду: она связана с болью, тоской и стыдом. 27 июня.
Однако параграф, который я открыл, был датирован 11 июня!
24
Я стоял, окаменев, с блокнотом в руке, и вдруг услышал у себя за спиной какое-то движение. Я обернулся: ручка двери медленно поворачивалась.
Бросив блокнот на столе, я быстро спрятался за штору, в страхе, что все пропало и меня обнаружили. Ткань была плотной, но сквозь переплетения нитей вполне можно было разглядеть, что происходит в комнате. Дверь приоткрылась, и в щель, пристально вглядываясь в полумрак, просунулось чье-то лицо.
Та самая женщина. У меня снова сжалось сердце. То, что она высмотрела в комнате, видимо, соответствовало ее ожиданиям, потому что она решительно толкнула дверь и вошла. Как была, голышом, утопая в мягком ковре маленькими, изящными ступнями, она шла прямо на меня. Я затаил дыхание.
Но она остановилась у стола, и я вздохнул наполовину облегченно, наполовину разочарованно. Глаза ее поблескивали в полутьме, она явно что-то искала. Я стоял менее чем в полуметре от нее. Она наклонилась над столом, протянув руку к блокноту, и груди ее слегка качнулись.
Ее запах будоражил, пробуждал чувственность, я умирал от желания. Мне было достаточно протянуть руку, чтобы коснуться ее кожи, и достаточно наклониться, чтобы прижаться к ней губами…
Она отодвинула блокнот, потянулась к стоявшей на столе квадратной коробке и достала оттуда огромную сигару.
Оставив коробку открытой, незнакомка, к великому моему облегчению, повернула к двери, зажав в тонких пальцах предназначенную для хозяина дома сигару.
Прежде чем пошевелиться, я отсчитал двадцать секунд. Десять двадцать девять. А что, если Дюбре захочет выпустить пса, пока дама отправилась за сигарой? Что же делать? Испытывать судьбу дальше или остаться в особняке на ночь и выйти рано утром, когда собаку опять привяжут?
Снова раздались звуки фортепиано… Я вздохнул с облегчением. Скорей, не терять ни минуты… Уходить прямо через окно. Я открыл окно, подтянулся и вылез наружу. В сравнении с духотой кабинета воздух показался мне очень свежим. Я находился на первом этаже, но у меня под ногами был потолок вестибюля, и я оказался на карнизе четырехметровой высоты. Я медленно шел по карнизу, перекрещивая руки, как канатоходец или лунатик, стараясь изгнать из памяти неприятное воспоминание. Мне пришлось дойти таким манером до угла, а там можно было уже съехать вниз по водосточной трубе. Двигаясь быстрыми перебежками, я обошел сад кругом и возле собачьих будок вздохнул с облегчением: Сталин все еще грыз баранью кость. Увидев, что я вылезаю из кустов, он моментально вскочил и навострил уши. Я ласково позвал пса по имени, стараясь нейтрализовать его агрессивность, чтобы он не переполошил весь квартал. Он злобно зарычал, раздувая брыли и обнажив острые клыки, потом снова занялся костью, но глаз с меня не сводил. Неблагодарный.
В особняке зажегся свет. Быстрее! Я ринулся к калитке, потянул ее и… она оказалась закрытой, язычок плотно вдвинут в замок. Мой металлический прямоугольник валялся на земле перед дверью. Входя, я неосторожно отпустил дверь, поскольку сразу занялся собакой…
Я оказался в ловушке, как крыса. Меня вот-вот обнаружат, это вопрос нескольких секунд. Тревога и бессильная ярость охватили меня. Других выходов нет! Сад окружен оградой больше трех метров высотой, с острыми пиками по верхней кромке. И ни дерева, ни какой-нибудь стенки возле решетки, чтобы можно было использовать ее как подставку, ничего… Я перевел взгляд на Сталина. Он поднял голову, не выпуская из зубов баранью кость, и грозные клыки на миг сверкнули в темноте… А за ним виднелись четыре собачьих будки, выстроившихся в аккуратный ряд как раз вдоль забора…
Я сглотнул…
Дюбре говорил, что в мире бизнеса охотники никогда не выбирают дичь наугад. А в мире собак? Нападет на меня Сталин или нет? Ведь при первой встрече я его сильно испугался… Как он посмотрит, если я пойду на штурм его будок совершенно спокойно, без паники и даже… доверительно? У меня нет другого выхода…
Внутри меня зазвучал слабый голос, он еле слышно шептал, что я должен пойти на этот риск. Конечно, металлический прямоугольник выскочил из двери совершенно случайно, но еще Эйнштейн говорил, что случай — это бог, который путешествует инкогнито… У меня было такое чувство, что жизнь посылает мне испытание, чтобы дать шанс измениться, и что если я не воспользуюсь выпавшим мне случаем, я навсегда останусь в плену собственных страхов…
Мои страхи… Сталин приводил меня в ужас. Интересно, сильно ли он разозлится, когда поймет, что я от него хочу? И что вызывает у меня страх — его агрессивность или бросок сам по себе? Хватит ли у меня мужества победить страх, обуздать его и выйти ему навстречу? Говорят, смелый умирает один раз, а трус — тысячи, от страха.