Пока я подходил, силуэт замка выплывал на меня из полумрака. Наконец я остановился перед высокой, ощетинившейся пиками решеткой. Окна погружены в темноту. Повсюду мертвая тишина. Казалось, дом необитаем. На небе то и дело вспыхивали зарницы.
Я в сомнении стоял перед звонком, вглядываясь в темноту. И вдруг услышал женский голос, что-то резко говоривший. Окна холла осветились.
— Больше не могу! С меня хватит! — кричала женщина.
Дверь распахнулась, и на пороге появился чей-то силуэт. Я застыл от удивления, не в силах осмыслить происходящее. Молодая женщина, сбегавшая по ступеням крыльца, была не кто иная, как… Одри. Одри, моя любовь…
Прежде чем я смог пошевелиться, калитка в решетке резко распахнулась, и она оказалась нос к носу со мной. Она тут же отпрянула, на лице отразилось удивление, глаза расширились.
— Одри…
Она не ответила, в глазах застыла мука, лицо исказилось, как от боли.
На потемневшем небе одна за другой вспыхивали зарницы.
— Одри…
Глаза ее наполнились слезами, она увернулась от меня.
— Одри…
Я шагнул к ней… Чувства захлестнули меня, я разрывался между неодолимым влечением и невыносимой болью оттого, что она снова меня оттолкнула.
Она остановила меня, вытянув руку, и проговорила сквозь рыдания:
— Я… не могу…
И убежала, не оглядываясь.
Боль моя тут же обратилась в неистовый гнев. Забыв страх, я бросился к калитке. Заперта. Я как сумасшедший давил на кнопку внутреннего переговорного устройства, пока не онемел палец.
Никакого ответа.
Я барабанил по решетке кулаками, изо всех сил тряс ее, избывая свой гнев, кричал, перекрывая голосом лай Сталина:
— Я знаю, что вы здесь!
Я снова принялся звонить, но напрасно. Гроза наконец началась, послышались глухие раскаты грома. Упали первые капли, редкие и теплые, потом все чаще и больше, и дождь полил как из ведра.
Не раздумывая, я бросился на штурм садовой решетки. На гладких вертикальных прутьях не наблюдалось никаких зацепок, но гнев, бушевавший во мне, удесятерял мои силы. Подтягиваясь на руках, я кое-как долез до верха, встал ногами на решетку, втиснув ступни между острыми пиками, и спрыгнул в пустоту. Кусты самортизировали падение. Я вскочил, задыхаясь, добрался до тяжелой двери и оказался в прохладном холле. Из гостиной струился свет. Большими прыжками, громко стуча каблуками по мраморному полу, я пересек холл и влетел в гостиную. Мягкий, рассеянный свет никак не вязался с моим теперешним состоянием. Я почти сразу увидел Дюбре. Он неподвижно сидел за фортепиано, повернувшись ко мне спиной и опустив руки на колени. Я промок до нитки, по лицу и одежде струилась вода, стекая на персидский ковер.
— Ты рассержен, — сказал он самым что ни на есть спокойным тоном, не поворачиваясь ко мне. — И это хорошо. Никогда не надо таить в себе гнев или разочарование… Давай, выговорись. Если хочешь, можешь кричать.
Это выбило почву у меня из-под ног. В мои планы входило на него наорать, но теперь кричать означало повиноваться его воле… Мой порыв разбился и захлебнулся, и я почувствовал себя марионеткой: моими чувствами и поступками управляли, дергая за невидимые ниточки. Но я решил не поддаваться его влиянию и набросился на него:
— Что вы сделали с Одри?
Никакого ответа.
— Что она тут у вас делала?
Молчание.
— Я запрещаю вам вмешиваться в мою личную жизнь! Наш договор не дает вам права играть моими чувствами!
Он по-прежнему ничего не отвечал. В углу я заметил сидящую на диване Катрин.
— Я знаю, что вы презираете любовь. Она для вас — ничто, пустое место. На самом деле вы просто неспособны любить. Вы меняете женщин, которые все, как одна, вдвое моложе вас, потому что боитесь влюбиться хоть в одну из них. Это вас устраивает: вы добиваетесь того, что вам надо от жизни. Вы навязываете свою волю, а для вас это — предел мечтаний. Я у вас в долгу и знаю цену своего долга. Но все это бесполезно, если не умеешь любить, любить человека, любить людей… Вы курите в общественных местах, вы разъезжаете по полосе общественного транспорта, вы презираете интересы других людей.
Но если отгородиться от всего мира, как тогда узнать, что нужно людям? Невозможно жить только для себя, жизнь тогда теряет смысл. Никакие блага в мире не способны заменить тепло человеческого общения, чистоту чувства, даже искреннюю улыбку соседа на пороге дома или дружелюбный взгляд прохожего. Ваши теории безупречны, эффективны, даже гениальны, но вы забываете об одной вещи, всего-навсего об одной, но она-то и есть главная: вы разучились любить.
Я замолчал, гнев перехватил дыхание. Мой голос затих, и в огромной комнате воцарилась полная тишина. Дюбре так и остался ко мне спиной, Катрин сидела, не поднимая глаз. Оба не двигались.
Я повернулся и пошел к двери, но на пороге обернулся и крикнул:
— Не смейте трогать Одри!
Еще какое-то время слова Алана, казалось, раздавались в пустоте. Потом в гостиной повисла тишина.
Катрин больно задела сцена, развернувшаяся у нее перед глазами. Может быть, привыкнув к таким выбросам эмоций, она терпеть их не могла.
Она сидела, не говоря ни слова, видимо ожидая, что скажет Игорь.
Тот сидел неподвижно, с мрачным видом уставившись в пол.
Молчание длилось целую вечность, потом она услышала, как помертвевший голос прошептал:
— А ведь он прав.
35
Назавтра мой пыл немного поутих и уступил место растерянности.
Чем дальше, тем больше происходило необъяснимых событий, и мои отношения с Дюбре, то есть с Дубровским, становились загадкой. Как ему удалось до такой степени проникнуть в мою жизнь? А главное — что он замышлял? Он был не просто старый психиатр, заболевший хворью своих пациентов. Он был опасный извращенец, манипулятор, способный на все.
И все же я думал, что нащупал слабое место в его теории человеческих взаимоотношений. Для того чтобы в отношениях происходили чудесные, магические события, надо любить другого. Любить другого. Видимо, это и был ключ к любым отношениям — и дружеским, и профессиональным. Ключ, которого не хватало Дубровскому. Я и сам потерпел фиаско, убеждая шефа в своей правоте, потому что мне недостало любви. Я его терпеть не мог, и он это почувствовал… Все мои усилия оказались напрасными и бесполезными. Надо было найти средство простить ему гнусное поведение и хоть чуточку его полюбить. Хоть чуточку… И только при таком условии открывать ему свои замыслы и что-то предлагать… Но где взять мужество, чтобы полюбить заклятого врага?
День закончился, я шел домой, и приближение к знакомому месту навело меня на мысль немного расслабиться. На Монмартре есть одно очень симпатичное местечко… Там я всегда забывал, что живу в большом городе.
Я все еще пребывал в своих мыслях и в рассуждениях о любви, когда увидел, что навстречу мне идет моя пожилая соседка, как всегда вся в черном с головы до ног. После последнего визита ко мне она избегала со мной разговаривать.
Наши взгляды встретились, но она отвернулась и сделала вид, что разглядывает витрину ближайшего магазина. На ее беду, магазин торговал нижним бельем весьма фривольного свойства. И получилось, что она изучала стринги и подвязки на манекенах в зазывных позах. В центре витрины, прямо напротив нее, располагалась огромная афиша с мясистой дамочкой в полной красе и крупно отпечатанной маркой белья, на которой значилось: «Совет № 36: сглаживайте острые углы». Не заметить совет она не могла. Быстро отвернувшись, она засеменила дальше, опустив глаза.
— Здравствуйте, мадам Бланшар! — весело крикнул я.
Она медленно подняла глаза.
— Здравствуйте, месье Гринмор, — сказала она, слегка зардевшись, видимо вспомнив подробности нашей последней встречи.
— Как поживаете?
— Спасибо, хорошо.
— Какая нынче чудная погода! Не то что вчера вечером…
— Да, и правда. Поскольку я вас встретила, должна вам сообщить, что отправила жалобу на соседа с четвертого этажа. Его кошка гуляет по карнизу и заходит в квартиры. Вчера я обнаружила ее спящей на своем диване.
— Это та самая маленькая серая кошечка?
— Да. Что до месье Роббера, то с меня хватит запахов из его кухни. Когда он готовит, я вынуждена закрывать окна. Я уже раза три говорила об этом синдику, но я единственная, кто жалуется…
Нет уж, сменим тему… Очень хочется положительных эмоций…
— Вы отправились за покупками?
— Нет, я иду в церковь.
— В будний день?
— Я хожу туда каждый день, месье Гринмор, — произнесла она с некоторой гордостью.
— Каждый день…
— Конечно!
— А… зачем каждый день?
— Ну… Я хочу поведать Иисусу Христу о своей любви к Нему.
— Ну да, конечно…
— Иисус…
— И вы каждый день ходите в церковь, чтобы сказать Иисусу, что вы Его любите?
— Да…
Я с секунду помедлил.
— Знаете, мадам Бланшар, должен вам сказать…
— Что?
— У меня есть… ну… некоторые сомнения…
— Сомнения, месье Гринмор? В чем же?
— Ну, как бы это помягче… я сомневаюсь в том, что вы добрая христианка.
Она застыла, задетая за живое, потом покраснела и задрожала.
— Да как вы смеете…
— Я полагаю, что вы не следуете заветам Иисуса.
— Как это не следую? Следую!
— Я не специалист, но… я что-то не припомню, чтобы Иисус говорил: «Любите Меня». Наоборот, я точно знаю, что он говорил «Любите друг друга».
Она молча глядела на меня, с полуоткрытым ртом, совершенно сбитая с толку. Мои слова ее оглушили.
Она долго стояла так, словно окаменев, глядя на меня широко раскрытыми глазами, и показалась мне даже трогательной. Я сжалился над ней:
— Напротив, я признаю, что вы соблюдаете заповедь «Любите ближнего своего, как самих себя».
Она молчала, ошеломленная, глядя на меня непонимающими глазами. Я вложил в свой голос всю мягкость и нежность, на какие был способен, и сказал:
— Мадам Бланшар, почему вы так себя не любите?