Я вытащил телефон, позвонил Ванессе и попросил отменить все мои встречи. Мне надо было освободить день. Это означало крупно засветиться, но мое будущее в качестве служащего и так было проблематично, а потому — будь что будет!
Генеральная ассамблея акционеров была назначена на двадцать восьмое августа, а встреча с Дубровским — на двадцать девятое… Значит, он хорошо информирован и назвал эту дату не случайно. А я-то думал, что он принял решение в пылу нашей последней встречи… Нет, тут все продумано.
Придя домой, я позвонил в свой банк и купил несколько акций «Дюнкер Консалтинг», что было необходимым условием для участия в конкурсе на место президента. Устав гласил, что заявлять кандидатуру заранее необязательно, достаточно сообщить об этом в начале ассамблеи.
Моя идея имела один шанс на тысячу. И в этом случае я должен был предстать перед акционерами и постараться их убедить в своей правоте. От одной мысли об этой перспективе меня бросало в дрожь… Я и перед одиннадцатью коллегами робел, чего уж там…
У меня уже заранее пересыхало в горле и тряслись руки. Надо было что-то предпринять… Не мог же я из-за страха упустить свой шанс… Надо было придумать, как заставить себя спокойно говорить перед публикой.
Я снова поискал в Интернете. Многие институты предлагали курсы или семинары. Мне удалось дозвониться только по одному телефону, остальные в августе не работали. Название института было многообещающее: «Спич-Мастер». Человек, поднявший трубку, предложил мне сначала встретиться с организатором, а потом уже записываться на курсы. Мы назначили время.
Вслед за этим я позвонил в бюро Алисе.
— Я говорил тебе, что Дюнкер публикует фальшивые приглашения на работу?
— Да, Алан. И я с этим никогда не смирюсь.
— Слушай, ты мне нужна. Ты сможешь восстановить список?
— Список фальшивых приглашений?
— Да, он самый.
Она помолчала.
— Это займет много времени. А за какое время тебе нужен список?
— Точно не знаю. Ну, скажем, за последние три месяца.
— Для этого мне нужно просмотреть одну за другой все публикации во всех газетах и сопоставить их с нашими списками.
— Сможешь это сделать для меня? Это необыкновенно важно.
— Ты сегодня какой-то загадочный.
— Прошу тебя, Алиса…
41
Поскольку мне не удалось найти следов старого журналиста из «Монд», я решил поискать информацию у первоисточника. Задача была деликатная, тяжелая в плане эмоциональном, но зато я мог много узнать.
Дом найти оказалось нетрудно. Газеты той поры достаточно точно описывали место. В квартале больше не было людей с такой фамилией, и я быстро нашел адрес в справочнике.
На место я отправился на машине. Витри-сюр-Сен — юго-восточный пригород Парижа. Зная, что за мной могут следить, я то и дело посматривал в зеркало заднего вида. Ничего особенного я не заметил, но все равно рисковать было нельзя. Игорь ни в коем случае не должен был догадаться, куда я еду. Я выехал на Южное шоссе через Орлеанские ворота, но, проехав несколько километров, съехал на полосу срочной остановки и принялся копаться под капотом, якобы отлаживая зажигание. Маневр опасный, но беспроигрышный.
В парижских пригородах вообще очень трудно ориентироваться. На каждом светофоре я останавливался и сверял маршрут с картой, которая лежала на пассажирском месте.
Я въехал в Витри по бульвару Максима Горького, проехал мимо коллежа Макаренко, улицы Юрия Гагарина и Сталинградского бульвара. Куда я попал?
Я думал, СССР распался двадцать лет назад… Я повернул голову направо и увидел мэрию. От удивления я чуть не въехал в машину, шедшую впереди. Мэрия представляла собой Кремль в миниатюре.
Ладно, все это очень занятно, но надо было отыскать дорогу. Посмотрим, где я нахожусь. Проспект Робеспьера, улица Марата… Да уж, сплошные великие демократы… Похоже, я заблудился. Включив аварийную сигнализацию, я остановился, чтобы свериться с картой. Ага, вот: надо проехать по проспекту Восстания, свернуть на Столбовую аллею и переехать через мост Расстрелянных. Вот что мне предстояло…
В результате я очутился на тихой улице с сельскими домиками по краям. Дома были очень скромные и производили трогательное впечатление. Я припарковался и дальше пошел пешком. Номером девятнадцатым оказался узкий и высокий кирпичный домик, выкрашенный в белый цвет. Наверное, когда-то он был прелестным, пока время над ним не поработало. Штукатурка пошла пятнами и кое-где обвалилась, обнажив кирпичную кладку: темные отметины на коже больного.
Я подошел к деревянной двери. Садик, если так можно назвать узкое пространство между домом и улицей, пребывал в запустении, сквозь щебень на дорожках пробивались сорняки.
Номер дома был нарисован на маленькой жестяной табличке, как раз над почтовым ящиком, на котором не значилось имя жильца.
Я собрал в кулак все свое мужество и коротко позвонил.
Поначалу дом казался нежилым, внутри царила мертвая тишина. Потом дверь приоткрылась, и показалось бледное, источенное временем старческое лицо. Главным скульптором этого лица явно была печаль. Я сразу понял, что не ошибся адресом.
— Месье Литтрек?
— Да, здравствуйте.
— Меня зовут Алан Гринмор, я приехал к вам, чтобы задать несколько вопросов. Заранее прошу простить меня, если всколыхну дурные воспоминания, но мне очень нужно поговорить с вами о вашем сыне.
Он отрицательно замотал головой, и продольная складка на лбу стала еще глубже.
— Нет, месье, — сказал он слабым голосом. — Я не хочу об этом говорить.
— У меня есть основания полагать, что я попал в такое же положение, как и ваш сын тогда, и я…
— Пригласи его в дом! — крикнул откуда-то изнутри женский голос.
Старик опустил глаза, грустно вздохнул, безропотно посторонился и отошел от двери.
Я толкнул деревянную створку, которая жалобно скрипнула, и вошел.
Обстановка была простая и старенькая, воздух застоявшийся, но чувствовалось, что содержат дом хорошо.
— Я не могу встать, чтобы поздороваться с вами: у меня больные ноги, — сказала из глубины кресла старушка с забранными в узел волосами.
— О, что вы, я очень благодарен, что вы меня приняли, — отозвался я, повинуясь ее жесту и садясь на обитый репсом стул.
Я услышал, как заскрипели деревянные ступени: это удалялся ее муж.
— В настоящее время мне угрожает один человек, психиатр Игорь Дубровский. Если моя информация точна, вы подавали на него жалобу, когда…
— Когда мой сын покончил с собой…
— Этого человека оправдали за отсутствием доказательств. Не могли бы вы рассказать мне все, что вам о нем известно?
— Это было тридцать лет тому назад… — сказала она задумчиво.
— Расскажите, пожалуйста, все, что помните, чтобы я мог попробовать… как-то себя защитить.
— Вы знаете… после процесса я виделась с ним всего один раз…
— Но ведь это он применял к вашему сыну терапию…
— Да, в особенности он. Он нам об этом говорил, когда мы с мужем доверили ему лечение Франсуа. Сказать по правде, я не помню, что он тогда говорил…
— Как понять «в особенности»?
— Франсуа лечили два врача.
— У вашего сына было два психиатра?
— Да. Доктор Дубровский и еще один, в больнице.
Я задумался.
— Не хотите ли кофе? Мой муж приготовит, — мягко предложила она.
— Нет, большое спасибо. Скажите, а что ваш сын рассказывал об Игоре Дубровском?
— О, месье, мне он ничего не говорил. Знаете, он был не особенно разговорчив. Он имел обыкновение все таить в себе.
Она немного отдышалась и прибавила:
— Но несомненно, это его очень тяготило.
— Но если вашим сыном занимались два врача, почему вы подали жалобу именно на Дубровского?
— Видите ли, месье, есть вещи, которые превышают наше понимание. Мы ими и не интересовались, сознавая, что сына уже не вернешь. Он был нашим единственным сыном… Мир обрушился, и земля ушла у нас из-под ног, когда он умер. Все остальное уже не имело значения. Мы подали жалобу не из мести, а потому, что нас об этом попросили. Бороться с судьбой бесполезно.
— Но почему именно на Дубровского, а не на другого психиатра? И почему не на обоих? И… в чем вы могли его упрекнуть?
— Нам объяснили, что это именно он толкнул Франсуа на самоубийство. И это не выдумка, знаете ли… Достаточно уже того, что он нам сообщил. И потом, так тяжко ходить в суд каждый день… Нам так хотелось побыть в одиночестве…
— Подождите, подождите… Кто все это вам говорил?
— Тот господин, что нас консультировал. Он все время повторял: «Подумайте о тех молодых людях, которых вы спасете».
— Вы хотите сказать — ваш адвокат?
— Нет, не адвокат. Он в суд не ездил.
— Так кто же это был?
— Я сейчас точно не помню. Ведь прошло больше тридцати лет… Много людей тогда приходили к нам в дом… Пожарные, полицейские, комиссар, страховые агенты… Мы с ними не были знакомы, мой муж и я…
— А этот человек… вы не можете сказать, какое у него было звание, какова официальная роль?
Она помедлила, напрягая память:
— Нет… но это был высокопоставленный господин.
— А вы не могли бы его описать?
— Нет… мне очень жаль… Я совершенно не помню его лица. Единственное, что приходит на ум, так это то, что он был помешан на обуви. Это было необычно и доставило нам немало хлопот, потому и запомнилось.
Да, с такого рода информацией далеко не уедешь…
— Ну просто настоящий маньяк, — снова заговорила она, с грустной улыбкой вспоминая сцену. — Он все спрашивал нас, не подходила ли наша собака к его мокасинам. И помню еще, что он брызгал слюной… И во время разговора все доставал из кармана платок и обмахивал свои башмаки. А уходя, тщательно вытер ноги о коврик. Должна сказать, меня это даже обидело…
42
Враги ваших врагов совсем необязательно ваши друзья. Человек, с которым я встречался в то утро возле Биржи, другом мне не был, и уж точно никогда им не станет.