Богач, бедняк. Нищий, вор — страница 2 из 8

Глава 1

1949 год

Доминик Джозеф Агостино сидел за маленьким письменным столом в комнатке позади гимнастического зала и читал заметку о себе в спортивной колонке газеты. Он был в очках, что придавало мягкое, ученое выражение его круглому лицу с курносым приплюснутым носом и маленькими черными глазками под испещренным шрамами лбом. Три часа, в зале пусто — самое прекрасное время дня. Члены клуба, в основном пожилые бизнесмены, желающие похудеть, собирались только в пять. После этого он может провести несколько раундов с наиболее амбициозными, стараясь никого не покалечить.

Статью о себе он обнаружил накануне вечером в почтовом ящике, на спортивной странице. Команды «Красные носки» в городе не было, и никто никуда не ехал, а место на спортивной странице заполнить надо было.

Доминик родился в Бостоне и в свое время был известен среди боксеров под кличкой Бостонский Красавчик. Он никогда не владел сильным ударом, и, чтобы остаться в живых, ему приходилось изрядно танцевать. В конце двадцатых и начале тридцатых годов он одержал несколько блестящих побед в легком весе, и сегодня спортивный обозреватель, слишком молодой, чтобы помнить Доминика на ринге, не пожалел красок, расписывая его поединки с Канцонери и Макларнином, чья звезда только еще всходила. Дальше в заметке сообщалось, что Доминик сейчас в хорошей форме — хотя и это не совсем соответствовало действительности, — и цитировалось его шутливое замечание о том, что некоторые молодые члены клуба уже «достают» его на тренировках и он подумывает взять себе помощника или надеть маску, чтобы сохранить красоту. Заметка была выдержана в дружелюбном тоне, и Доминик представал перед читателями ветераном золотого века спорта, за многие годы, проведенные на ринге, научившимся подходить к жизни философски. Еще бы: он потерял все до последнего цента, и ему оставалось только философствовать. Об этом, правда, ничего не сказал автор заметки.

На столе зазвонил телефон. Швейцар сообщал, что какой-то парень хочет видеть мистера Агостино. Доминик велел пропустить его.

Парнишке на вид было лет девятнадцать-двадцать. Линялый голубой свитер, кеды. Блондин с голубыми глазами и детским лицом. Он напомнил Доминику Джимми Макларнина, который чуть не сломал его пополам, когда они дрались в Нью-Йорке. Руки у парня были в пятнах от машинного масла, хотя было видно, что он постарался отмыться. Ясно, что никто из членов клуба не приглашал его поработать или сыграть в сквош.

— Что тебе надо? — спросил Доминик, глядя на него поверх очков.

— Я вчера читал газету.

— Ну и что? — Доминик был приветлив и улыбчив с членами клуба, зато отводил душу на посторонних.

— Там написано, что в вашем возрасте стало трудновато работать с молодыми членами клуба и всякое такое, — сказал парень.

— Ну и что?

— Я подумал, мистер Агостино, может, вам нужен помощник…

— Ты боксер?

— Не совсем. Но мне бы хотелось стать боксером. Я что-то часто дерусь. — Он улыбнулся: — Почему бы не получать за это деньги?

— Идем. — Доминик отвел парня в раздевалку. Там было пусто, если не считать Чарли, который дремал, сидя у двери и положив голову на кипу полотенец.

— У тебя есть во что переодеться? — спросил Доминик парня.

— Нет.

Доминик дал ему старый спортивный костюм и пару туфель и, пока тот переодевался, внимательно рассматривал его. Длинные ноги, широкие, слегка покатые плечи, мощная шея. Вес фунтов сто пятьдесят — сто пятьдесят пять. Хорошие руки. Никакого жира.

В гимнастическом зале, где в углу лежали маты, Доминик бросил пареньку боксерские перчатки. Чарли вышел завязать обоим тесемки на перчатках.

— Посмотрим, на что ты способен, — сказал Доминик и легко поднял руки.

Чарли наблюдал за ним с интересом.

Руки новичка, естественно, двигались медленно, и Доминик дважды достал его левой. Но парень был увертлив.

Он нанес несколько довольно увесистых ударов, но юноша действовал страшно быстро, и ему удалось дважды достать Доминика довольно чувствительно. Без всякого сомнения, парень — боец. Но какой? Этого Доминик пока не знал.

— Ладно, хватит. — Доминик опустил руки, и Чарли стал развязывать тесемки на его перчатках. — А теперь слушай. Это не бар, а клуб джентльменов. Они приходят сюда не для того, чтобы получать синяки. Их цель — держать себя в форме и попутно обучаться мужскому искусству самообороны. Стоит тебе начать молотить их так, как сейчас меня, и через день ты отсюда вылетишь.

— Понимаю, — сказал парень. — Мне просто хотелось показать, на что я способен.

— Пока не на многое. Но у тебя быстрая реакция, и ты хорошо двигаешься. Где ты работаешь?

— В Бруклине. В гараже. Но мне хотелось бы найти работу почище.

— Когда, ты полагаешь, сможешь начать здесь?

— Сейчас. Сегодня. Я на прошлой неделе ушел из гаража.

— Сколько ты там получал?

— Пятьдесят долларов в неделю, — сказал парень.

— Думаю, я смогу платить тебе тридцать пять. Но ты можешь поставить раскладушку в массажном кабинете и спать там. Будешь помогать чистить бассейн, пылесосить маты, проверять оборудование и делать прочую подсобную работу.

— Согласен, — сказал парень.

— В таком случае считай, что ты принят. Как тебя зовут?

— Томас Джордах, — сказал парень.

— Главное, не впутывайся ни в какие истории, Том, — прозорливо заметил Доминик.

Довольно долго он и не впутывался. Работал быстро, был со всеми почтителен и помимо основных обязанностей охотно выполнял мелкие поручения Доминика и членов клуба. Он взял за правило всем улыбаться и быть особенно внимательным к пожилым джентльменам. Дружеская атмосфера в клубе и неброское богатство посетителей нравились ему; он любил проходить по высоким, обшитым темным деревом комнатам — библиотеке и залу для карточной игры, где стояли глубокие кожаные кресла и висели потускневшие от времени пейзажи Бостона тех времен, когда туда заходили парусные суда. Работа у Тома была нетрудной, с большими перерывами днем, когда он сидел и слушал воспоминания Доминика о своих выступлениях на ринге.

Доминик не интересовался прошлым Тома, а тот не считал нужным рассказывать о месяцах, проведенных на дорогах, о ночлежках в Цинциннати, Кливленде и Чикаго, о работе на заправочных станциях или о том времени, когда он был посыльным в гостинице в Сиракузах. Там он неплохо зарабатывал, приводя в номера проституток, пока однажды ему не пришлось вырвать нож из руки сутенера, полагавшего, что его девушки дают смазливому парню с детской физиономией слишком большие комиссионные. Томас ничего не рассказал Доминику и про то, как обирал пьяных клиентов и воровал деньги из номеров; он делал это не ради самих денег — к ним он был в общем-то равнодушен, просто ему нравилось рисковать.

Иногда, когда никого из членов клуба вокруг не было и у Доминика просыпалось честолюбие, он надевал перчатки и отрабатывал с Томасом комбинации, учил его различным приемам: как выбрасывать правую руку, как использовать голову и локти, как балансировать на пятках и избегать ударов, пригибаясь и увертываясь. Доминик все еще не разрешал ему сражаться с членами клуба, так как не был в нем уверен и не хотел неприятностей. А вот тренер по сквошу вывел Тома на корт, и через несколько недель из него получился неплохой игрок, и когда кто-нибудь из менее важных членов клуба оставался без партнера, Томас играл с ним. Проигрывая, он не огорчался, а выигрывать старался не сразу, чтобы не обидеть противника. К концу недели у него набегало долларов двадцать — тридцать чаевых.

Он сдружился с клубным поваром, найдя надежных поставщиков приличной марихуаны, и за это повар бесплатно кормил его.

У него хватало такта не вступать в разговоры с членами клуба. Это были в основном адвокаты, маклеры, банкиры и чиновники судоходных и промышленных компаний. Он научился точно записывать то, что по телефону просили передать их жены и любовницы, делая вид, будто ни о чем не догадывается.

Он не был любителем выпить, и члены клуба, сидя после тренировки за стаканом виски, похвально отзывались и об этом его качестве.

Его поведение не диктовалось какими-то определенными планами, он ни к чему не стремился — просто понимал, что ему же лучше, если солидные люди, посещающие клуб, будут относиться к нему хорошо. И потом ему надоело бродяжничать и попадать в неприятные истории, неизменно кончавшиеся дракой и бегством дальше по бесконечным дорогам Америки. Он радовался покою, надежному крову клуба и благожелательности его посетителей. Карьеры он тут не сделает, говорил себе Том, но год складывается удачно. Он не был честолюбив. Доминик не раз намекал на то, что не мешало бы ему записаться на участие в матчах непрофессионалов, чтобы проверить свои силы, но Том неизменно увиливал.

Когда ему надоедала размеренная жизнь, он отправлялся в центр, подбирал себе проститутку и проводил с ней ночь, честно платя за честно оказанные услуги. И никаких сложностей наутро.

Ему даже нравился Бостон, во всяком случае, не меньше любого другого места, хотя он мало ходил по городу днем, так как был почти уверен, что выдан ордер на его задержание после того, что произошло в последний день его пребывания в бруклинском гараже, когда мастер замахнулся на него гаечным ключом. Тогда он тут же вернулся в свою меблированную комнату, уложил вещи и через десять минут расстался с хозяйкой, сказав, что уезжает во Флориду. Он перебрался в общежитие Ассоциации молодых христиан и неделю сидел там затаясь, пока не увидел в газете статью про Доминика.

Конечно, не все члены клуба нравились ему, но он старался со всеми держаться ровно и приветливо. Не стоило ни с кем связываться — достаточно с него неприятностей в прошлом. Он не интересовался подробностями жизни членов клуба, но, конечно, трудно не составить себе мнение о человеке, когда ты видишь его голым, с раздутым животом, или со спиной, исцарапанной какой-нибудь дамочкой, или замечаешь, как он переживает, проигрывая в дурацкий сквош.

Доминик же одинаково ненавидел всех членов клуба, без исключения, только потому, что у них были деньги, а у него — нет.

Доминик родился и вырос в Бостоне, но в душе был по-прежнему поденщиком, который на Сицилии работает в поле на хозяина, мечтая о том, как бы сжечь хозяйский дворец и перерезать всю его семью. Естественно, он затаил под любезными манерами свои мечты о том, чтобы всех отравить и перебить, — всегда говорил членам клуба, когда они возвращались после отдыха, как хорошо они выглядят и сколько килограммов сбросили, и выражал сочувствие, если у них что-то болело.

— Вон идет самый крупный мошенник в Массачусетсе, — шептал он Томасу, показывая глазами на входившего в раздевалку важного седого джентльмена, и тотчас громко говорил: — Наконец-то, сэр, рады снова вас видеть. Нам вас очень не хватало. Полагаю, вы были слишком заняты.

— Ох уж эта работа, — вздыхал мужчина, покачивая головой.

— Я знаю, сэр, каково это. — И Доминик тоже покачивал головой. — Идите сюда — я взвешу вас, потом сходите в сауну, поплаваете, потом массаж, все напряжение пройдет, и вечером вы будете спать как дитя.

Томас за всем наблюдал, наматывал на ус, учась у Доминика полезному лицемерию. Ему нравился этот в душе жестокий бывший боксер, несмотря на все свои льстивые речи, исповедовавший анархию и насилие.

Еще Томасу нравился мистер Рид, добродушный, веселый президент текстильного концерна, игравший с Томасом в сквош, даже когда вокруг хватало свободных членов клуба, дожидавшихся своей очереди. Риду было лет сорок пять. Уже довольно полный, он тем не менее до сих пор был приличным игроком, и его поединки с Томасом по большей части кончались вничью. Как правило, в первых раундах преимущество бывало на стороне Рида, но к концу он выдыхался и начинал проигрывать. «Молодые ноги, молодые ноги», — смеясь, повторял он, шагая с Томасом в душевую и вытирая полотенцем пот с лица после часа игры на корте. Они играли регулярно три раза в неделю, и Рид после игры всегда угощал Томаса кока-колой и давал пять долларов. У Рида была одна причуда — в правом кармане пиджака он всегда носил аккуратно сложенную стодолларовую бумажку. «Однажды стодолларовая ассигнация спасла мне жизнь», — объяснил он Томасу. Как-то раз, когда Рид был в одном ночном клубе, там случился пожар и погибло много народу. Лежа у дверей под грудой мертвых тел, Рид не мог ни двинуться, ни позвать на помощь. Услышав, что пожарные разгребают тела, он, собрав последние силы, полез в карман брюк, вытащил стодолларовую бумажку, с трудом высвободил руку и слабо помахал ею. Пожарный заметил, взял деньги и вызволил его. Рид две недели пролежал в больнице. Он надолго потерял дар речи, но выжил. Выжил с твердой верой в могущество стодолларовой ассигнации. Томасу он тоже советовал по возможности всегда иметь в кармане стодолларовую бумажку.

А еще он советовал копить деньги и вкладывать их в акции, потому что молодые ноги постепенно перестают быть молодыми.

Неприятность случилась, когда он проработал в клубе всего три месяца. Подойдя к своему шкафчику, чтобы переодеться после игры с Брустером Ридом, он почувствовал что-то неладное. Явных признаков того, что кто-то рылся в его вещах и что-то искал, не было, но Томас чувствовал, что это так. Его бумажник наполовину торчал из заднего кармана брюк, словно его вынимали и поспешно засунули обратно. Томас взял бумажник и открыл его. В нем лежали четыре пятидолларовые бумажки, и они были на месте. Он положил в бумажник пятидолларовую бумажку, которую сунул ему Рид, и вернул бумажник на прежнее место. В боковом кармане брюк до игры было три бумажки по доллару и мелочь — они продолжали там лежать. Журнал, который он читал и помнил, что положил на полку обложкой кверху, сейчас лежал раскрытый.

На мгновение у Томаса мелькнула мысль запереть шкафчик, потом он подумал: «Какого черта, если в клубе есть такой бедняк, который готов красть даже у меня, — что ж, пусть поживится». Он разделся, поставил туфли в шкафчик, завернулся в полотенце и отправился в душевую, где уже весело плескался Брустер Рид.

Войдя после душа в раздевалку и открыв свой шкафчик, Томас увидел приколотую к внутренней стороне дверцы записку, написанную почерком Доминика: «Зайди ко мне после закрытия. Д. Агостино».

Краткость записки и то, что она вообще была написана, тогда как они с Домиником встречались по десять раз на день, сулило неприятности. Было в этом что-то официальное, заранее спланированное. «Опять началось», — подумал Томас и уже готов был одеться и тихонько выскользнуть из клуба, раз и навсегда. Но все-таки решил этого не делать — он поужинал на кухне, а потом поболтал в раздевалке с тренером по сквошу и с Чарли. Ровно в десять вечера, как только клуб закрылся, Томас вошел в кабинет Доминика.

Доминик сидел за столом, просматривая «Лайф», медленно переворачивая страницы. Подняв глаза на Томаса, он закрыл журнал и аккуратно положил его на край стола. Затем встал, выглянул в коридор — проверить, нет ли там кого, и закрыл дверь.

— Садись, малыш, — сказал он.

Томас сел и подождал, пока Доминик сядет за стол.

— Что случилось? — спросил Томас.

— Много всякого, — сказал Доминик. — Куча дерьма. Меня сегодня весь день доили.

— А я тут при чем?

— Именно это мне и хотелось бы знать, — ответил Доминик. — Ладно, я не буду ходить вокруг да около, малыш. Кто-то таскает деньги из кошельков наших клиентов. Какой-то ловкий малый возьмет тут бумажку, там бумажку — остальное не трогает. Эти жирные сволочи так богаты, что большинство не имеет представления, сколько у них в кармане денег, а если когда и хватятся какой-нибудь десятки или двадцатки, то думают, что потеряли или неправильно сосчитали в прошлый раз. Но есть среди них один тип, который уверен, что не ошибается. Я имею в виду этого гада Грининга. Он заявил, будто вчера вечером, пока он разогревался со мной, кто-то свистнул у него из шкафчика десять долларов. Сегодня он целый день обзванивал других членов клуба, и все вдруг тоже стали утверждать, что последние несколько месяцев их постоянно обворовывают.

— А при чем здесь я? — спросил Том, хотя прекрасно знал, какое это имеет к нему отношение.

— Грининг считает, это началось с того времени, как ты здесь появился.

— Вот дерьмо! — с горечью сказал Томас.

Грининг, человек лет тридцати с холодными глазами, работал в конторе биржевого маклера и боксировал с Домиником. В юности он выступал в полутяжелом весе за какой-то западноамериканский колледж и до сих пор был в хорошей форме. Доминика он безжалостно избивал четыре раза в неделю. Обычно они проводили три двухминутных раунда, и Доминик, не осмеливаясь отвечать на удары Грининга в полную силу, часто сходил с ринга измученным и в синяках.

— Да, он дерьмо, это точно, — согласился Доминик. — Он заставил меня сегодня обыскать твой шкафчик, но, к счастью, у тебя там не оказалось ни одной десятки. Тем не менее он хочет вызвать полицию, чтобы тебя взяли на учет как подозреваемого.

— А вы что на это сказали?

— Я попросил его не делать этого и сказал, что поговорю с тобой.

— Ну вот вы со мной и разговариваете. Дальше что?

— Скажи, это твоя работа?

— Нет. Вы мне верите?

Доминик устало пожал плечами:

— Не знаю. Но кто-то же действительно спер у него деньги.

— За день в раздевалке бывает много народу. Чарли, парень с бассейна, тренер, члены клуба…

— Прекрати, малыш, — сказал Доминик. — Это не шутки.

— Почему надо валить на меня?

— Я объяснил тебе. Это началось с тех пор, как ты здесь появился. О господи, они даже требуют повесить на все шкафчики замки. Здесь сто лет никто ничего не запирал. Они такой подняли шум, точно у нас тут разразилась эпидемия преступности.

— Чего вы от меня хотите? Чтоб я уволился?

— Да нет, — покачал головой Доминик. — Просто будь осторожен. Старайся все время быть у кого-нибудь на виду. Может, обойдется… Ох уж этот чертов Грининг и его проклятая десятка… Пошли, я угощу тебя пивом. — Он устало встал и потянулся. — Ну и денек!

Когда Томас вернулся с почты, куда его посылали с пакетом, в раздевалке было пусто. Все собрались наверху, где проходил межклубный матч по сквошу. Все, кроме одного. Синклера, члена клуба, который входил в команду, но его очередь играть еще не подошла. Он был в белом свитере, уже одетый для игры. Стройный высокий Синклер недавно получил диплом юриста в Гарварде. Он был из очень богатой семьи, часто упоминавшейся в газетах. Молодой Синклер работал в адвокатской конторе своего отца. Томас не раз слышал, как пожилые члены клуба говорили, что Синклер-сын — блестящий адвокат и далеко пойдет.

Но сейчас, когда Томас неслышно вошел в раздевалку в своих теннисных туфлях, Синклер стоял перед открытым шкафчиком и осторожно извлекал из кармана висевшего там пиджака бумажник. Томас не мог определить, чей это шкафчик, но знал точно — не Синклера, потому что шкафчик Синклера был рядом с его собственным, в другом конце комнаты. Обычно приветливое розовощекое лицо Синклера было бледным и напряженным, на лбу выступили капельки пота.

С минуту Томас колебался, гадая, сумеет ли улизнуть незамеченным. В это время Синклер достал бумажник, поднял глаза и увидел Тома. Они уставились друг на друга. Уходить было поздно. Томас быстро подошел к нему и схватил за руку. Синклер часто и тяжело дышал, словно пробежал немалое расстояние.

— Лучше положите бумажник обратно, сэр, — шепотом сказал Томас.

— Хорошо, — сказал Синклер. — Положу. — Он тоже говорил шепотом.

Продолжая держать его за руку, Томас лихорадочно соображал: если он разоблачит Синклера, то обязательно потеряет работу. Члены клуба не потерпят присутствия в клубе служащего, который опозорил человека их круга. Если же промолчать… Томас старался выиграть время.

— Вам известно, сэр, что все подозревают меня.

— Извини, — сказал Синклер. Его била дрожь, но он не вырывался.

— Вы сделаете три вещи. Вы положите бумажник обратно и пообещаете никогда больше этого не делать.

— Я обещаю, Том. Я очень благодарен…

— Вы докажете мне, насколько вы благодарны, мистер Синклер, — сказал Том. — Вы сию же минуту напишете мне долговую расписку на пять тысяч долларов и в трехдневный срок передадите их мне наличными.

— Ты с ума сошел, — сказал Синклер, сразу вспотев.

— Ладно, — сказал Томас. — Сейчас закричу.

— Не сомневаюсь, маленький мерзавец, — сказал Синклер.

— Встретимся в четверг в одиннадцать вечера в баре отеля «Турэн». И рассчитаемся, — сказал Томас.

— Я приду, — еле слышно прошептал Синклер.

Томас выпустил его руку, достал из кармана маленький блокнот, где записывал свои мелкие расходы при выполнении различных поручений, открыл его на чистой странице и протянул Синклеру карандаш.

Синклер уставился на раскрытый блокнот. Будь у него нервы покрепче, ему ничего не стоило бы повернуться и уйти, и если Томасу вздумалось бы потом рассказать кому-нибудь об этом случае, Синклер мог бы просто отшутиться. Хотя не вполне. К счастью, нервы у Синклера оставляли желать лучшего. Он взял блокнот и написал расписку.

Томас бросил взгляд на страницу, сложил блокнот, сунул его в карман и взял у Синклера карандаш. Затем он тихо прикрыл дверь раздевалки и поднялся наверх посмотреть, как идет игра в сквош.

Через четверть часа на корте появился Синклер и наголову разбил своего соперника.

Потом в раздевалке Томас поздравил его с победой.

Без пяти одиннадцать в костюме и в галстуке — сегодня ему хотелось выглядеть джентльменом — Томас вошел в бар отеля «Турэн». В баре было темно, и он был заполнен лишь на одну треть. Томас выбрал столик в углу, откуда хорошо просматривался вход в зал. Когда появился официант, Томас заказал бутылку пива. Пять тысяч долларов, думал он, пять тысяч! Ровно столько они взяли у его отца, а теперь он отбирает эти деньги у них. Интересно, пришлось ли Синклеру обращаться к своему отцу и объяснять, зачем ему нужны эти деньги. Скорее всего нет. У Синклера, наверное, столько денег на собственном счету, что он за десять минут может снять пять тысяч. Томас ничего не имел против Синклера. Тот был симпатичным молодым человеком с дружелюбными глазами, тихим голосом и хорошими манерами. Он не раз подсказывал Тому, как делать те или иные удары в сквош. Если бы стало известно, что он страдает клептоманией, его карьера мгновенно кончилась бы. Но тут уж ничего не поделаешь — такова его природа.

Томас потягивал пиво, наблюдая за дверью. В три минуты двенадцатого дверь открылась, и вошел Синклер. Он неуверенно вглядывался в темный зал. Томас поднялся.

— Добрый вечер, сэр, — поздоровался он, когда тот подошел к его столику.

— Добрый вечер, Том, — спокойно поздоровался Синклер и сел на банкетку, не снимая пальто.

— Что будете пить? — спросил Томас, когда подошел официант.

— Виски с водой, пожалуйста, — по-гарвардски вежливо ответил Синклер.

— А мне еще пива, — сказал Томас.

С минуту они сидели молча рядом на банкетке. Синклер побарабанил пальцами по столику, оглядывая зал.

— Ты часто сюда заглядываешь? — спросил он.

— Иногда.

— Встречаешь здесь кого-нибудь из клуба?

— Нет.

Официант принес им напитки. Синклер жадно глотнул из своего стакана.

— К твоему сведению, я брал эти деньги не потому, что они мне нужны.

— Я знаю.

— Я болен, — сказал Синклер. — Это болезнь. Я хожу к психиатру.

— И правильно делаете.

— Тебе не стыдно, что ты так поступаешь с больным человеком?

— Нет, сэр.

— А ты, сукин сын, не промах.

— Надеюсь, что так, сэр, — сказал Томас.

Синклер расстегнул пиджак, вытащил из кармана толстый длинный конверт и положил его на банкетку между собой и Томасом.

— Вот. Здесь полная сумма. Можешь не пересчитывать.

— Я в этом уверен, сэр. — Томас сунул конверт в боковой карман пиджака.

— Я жду, — сказал Синклер.

Томас вынул расписку и положил ее на стол. Синклер взглянул на нее, разорвал и бросил в пепельницу.

— Спасибо за виски, — поблагодарил он, встал и вышел из бара, красивый молодой человек, хорошо воспитанный, образованный, со счастливой судьбой.

Томас проследил за ним взглядом и медленно допил пиво. Расплатился, потом прошел в вестибюль отеля и снял номер на одну ночь. В номере, заперев дверь и опустив жалюзи, он пересчитал деньги. Стодолларовые банкноты, все новенькие. Он подумал, что они ведь могут быть помечены, но быть в этом уверенным не мог.

Он отлично выспался на двуспальной кровати, а утром позвонил Доминику и сказал, что по семейным делам вынужден поехать в Нью-Йорк и вернется только в понедельник к вечеру. За три месяца работы в клубе Том не брал ни одного выходного, и Доминику пришлось согласиться, но он велел Тому в понедельник утром обязательно быть на работе.

Когда он вышел из поезда, моросил мелкий осенний дождь, что отнюдь не делало Порт-Филип более привлекательным. Том не взял с собой пальто, поэтому он поднял воротник пиджака, чтобы дождь не заливал за шиворот.

Привокзальная площадь выглядела почти как прежде. Бар заново покрасили, в большом магазине радио- и телетоваров, открытом в новом желтом кирпичном здании, висело объявление о распродаже портативных приемников. Все так же пахло рекой — Том сразу узнал этот запах.

Он мог бы взять такси, но после стольких лет отсутствия предпочел пройтись пешком. Улицы родного города исподволь подготовят его… к чему? Это было ему не совсем ясно.

Он миновал автобусную станцию, откуда уезжал с Рудольфом. «От тебя пахнет, как от зверя».

Он миновал универмаг Бернстайна, место встречи сестры с Теодором Бойленом. Голый мужчина в гостиной, пылающий крест. Счастливые воспоминания детства.

Он миновал школу. Больной малярией солдат, вернувшийся с фронта; меч самурая; голова японца, залитая кровью.

По дороге он не встретил ни одного знакомого, никто с ним не поздоровался. Люди с чужими, замкнутыми лицами торопливо шагали под дождем. Вот оно — триумфальное возвращение, восторженная встреча…

Он миновал церковь Святого Ансельма, где служил дядя Клода Тинкера. Слава богу, никто его не видел.

Затем он свернул на Вандерхоф-стрит. Дождь пошел сильнее. Том провел рукой по выпуклости на груди пиджака, где лежал конверт с деньгами. За эти годы улица очень изменилась. На ней появилось новое огромное здание, похожее на тюрьму. В нем помещалась какая-то фабрика. Многие старые магазины были заколочены, а на тех, что были открыты, висели вывески с незнакомыми фамилиями.

Томас шел, опустив голову, чтобы дождь не лил в глаза, и, когда наконец поднял ее, остолбенел: на месте, где стояла булочная, где был дом, в котором он родился, построили большой супермаркет с тремя этажами для жилья над ним. Он стал читать объявления в витринах: «Сегодня — ребрышки для жарки, бараньи лопатки». Женщины с продуктовыми сумками входили и выходили из дверей, которые, будь здесь по-прежнему дом Джордахов, вели бы в переднюю.

Томас заглянул в витрины. За кассами сидели девушки. Он не знал ни одной из них. Заходить туда не имело смысла. Он не собирался покупать ребрышки или бараньи лопатки.

Томас неуверенно двинулся дальше. Гараж, находившийся когда-то возле булочной, был перестроен, и на вывеске красовалось имя нового владельца. Но, подходя к углу, он увидел, что «Зеленная лавка Джардино» осталась на прежнем месте. Он вошел и стоял, дожидаясь, пока миссис Джардино кончит торговаться с какой-то старухой, желавшей купить горох подешевле.

Наконец старуха ушла, и миссис Джардино повернулась к нему. У этой маленькой бесформенной женщины был хищный крючковатый нос, а на верхней губе торчала бородавка, из которой росли два длинных жестких черных волоса.

— Что вам угодно? — спросила миссис Джардино.

— Миссис Джардино, — Томас опустил воротник пиджака, чтобы выглядеть пореспектабельнее, — вы, вероятно, меня не помните, но я был… ну, можно сказать, вашим соседом. У нас тут была булочная… Моя фамилия Джордах!

— Вы который из них? — спросила миссис Джардино, вглядываясь в него близорукими глазами.

— Младший.

— А, помню. Маленький гангстер.

Томас попытался ответить улыбкой на грубость миссис Джардино, но она не улыбнулась в ответ.

— Ну и чего тебе надо?

— Я давно здесь не был. Приехал вот навестить родных, а булочной уже нет.

— Ее несколько лет как нет, — раздраженно пожала плечами миссис Джардино, перекладывая яблоки так, чтобы не было видно пятен гнили. — Тебе что, родственники об этом не сообщали?

— Я о них уже довольно давно ничего не слышал. Вы не знаете, где они сейчас?

— Откуда мне знать? Они никогда не разговаривали с грязными итальяшками. — Она демонстративно отвернулась от него и стала перебирать пучки сельдерея.

— Ну что ж, и на том спасибо. — И Томас направился к двери.

— Подожди-ка, — окликнула его миссис Джардино. — Когда ты уезжал, твой отец был еще жив?

— Да.

— Так вот, он умер. — В голосе ее звучало явное удовлетворение. — Утонул. В реке. После этого твоя мать уехала, а дом, где вы жили, снесли, и сейчас… сейчас на его месте построили этот супермаркет, который разоряет нас, — с горечью закончила она.

Тут вошел покупатель, и миссис Джардино стала отвешивать ему пять фунтов картофеля, а Томас вышел из лавки.

Он немного постоял перед супермаркетом, но никаких идей у него не появилось. Подумал было спуститься к реке, но и река едва ли ему что-либо подскажет. И он пошел назад, на вокзал. По дороге он увидел банк и зашел в него, арендовал сейф и положил туда четыре тысячи девятьсот долларов, оставив сотню себе. В конце концов, не все ли равно, где оставить деньги — в Порт-Филипе или где-то еще. Или выбросить их в реку, в которой утонул отец.

Он подумал, что можно заглянуть на почту, и там, вероятно, ему дадут новый адрес матери и брата, но потом решил не делать этого. Он приезжал сюда не к ним, а к отцу. Чтобы расплатиться.

Глава 2

1950 год

В черной мантии и шапочке, взятых напрокат, Рудольф сидел среди других выпускников колледжа.

— Сейчас, в тысяча девятьсот пятидесятом году, в самой середине столетия, мы, американцы, должны задать себе несколько вопросов. Что у нас есть? Чего мы хотим? В чем наша сила и в чем наши слабости? Что ждет нас впереди? — Оратор, член кабинета министров, приехал из Вашингтона в знак уважения к президенту колледжа, с которым они когда-то вместе учились в Корнелле, более знаменитом университете.

«Сейчас, в самой середине столетия, — думал Рудольф, беспокойно ерзая на стуле, — что у меня есть? Чего я хочу? В чем моя сила и в чем мои слабости? Что ждет меня впереди? У меня есть диплом бакалавра, четыре тысячи долга и умирающая мать на руках. Я хочу быть богатым, свободным и любимым. Моя сила? Я могу пробежать двести двадцать ярдов за двадцать три и восемь десятых секунды. Моя слабость? Я честный человек. — Глядя на Большого Человека из Вашингтона, он про себя улыбнулся: — Что ждет меня впереди? А ну скажи мне, приятель».

Деятель из Вашингтона явно принадлежал к пацифистам.

— Во всем мире растет волна милитаризма, — заявил он торжественным голосом. — Единственный оплот мира — это военная мощь Соединенных Штатов. Для предотвращения войны Соединенные Штаты должны увеличить и укрепить свои вооруженные силы настолько, чтобы они, располагая возможностью нанести контрудар, служили фактором, сдерживающим военные устремления других.

Рудольф скользнул взглядом по рядам выпускников. Половина из них участвовала во Второй мировой войне, и поступили они сюда по закону о правах военнослужащих. Многие успели жениться, и их жены, по случаю торжества побывавшие в парикмахерской, сидели в задних рядах, некоторые с младенцами на руках, потому что их не с кем оставить; почти все они жили в автофургонах или снимали тесные комнатенки, пока их мужья боролись за вручаемые сегодня дипломы. Рудольфу было интересно, что они думают о растущей волне милитаризма.

Рядом с Рудольфом сидел Брэдфорд Найт, круглолицый цветущий молодой человек из Талсы. Воевал Найт, в ту пору сержант пехоты, в Европе. Он был лучшим другом Рудольфа в колледже; несмотря на оклахомскую манеру медленно растягивать слова, он был энергичным, общительным парнем, циничным и хитроватым. Он поступил в Уитби, так как его капитан окончил этот университет и дал ему рекомендацию в приемную комиссию. Они с Рудольфом ходили на рыбалку и выпили вместе немало пива. Брэд уговаривал Рудольфа поехать в Талсу и вместе с ним и отцом заняться нефтяным бизнесом. «К двадцати пяти годам ты уже станешь миллионером, сынок, — говорил Брэд. — В тех краях нефть всюду. Будешь менять “кадиллаки” как перчатки». Отец Брэда стал миллионером в двадцать четыре года, но сейчас едва сводил концы с концами. («Временные затруднения», — говорил Брэд.) Отец не смог даже приехать на церемонию вручения дипломов.

Тедди Бойлен тоже не присутствовал на церемонии, хотя Рудольф послал ему приглашение. Мог бы по крайней мере приехать после того, как потратил на это четыре тысячи долларов. Но Бойлен отказался. «Я не расположен катить за пятьдесят миль в чудесный июньский день ради того, чтобы выслушать речь какого-то демократа в захудалом сельскохозяйственном колледже». Уитби был не сельскохозяйственным университетом, хотя имел сильный сельскохозяйственный факультет, но Бойлен до сих пор не мог простить Рудольфу, что тот отказался в сорок шестом году, когда он предложил заплатить за его обучение, даже попытаться поступить в какой-нибудь из старейших университетов Новой Англии. «Однако, — писал Бойлен в своем письме, — в любом случае надо отметить такое событие. Когда все это занудство кончится, приезжай ко мне, выпьем шампанского и поговорим о твоем будущем».

Рудольф выбрал Уитби не случайно, предпочтя его по нескольким причинам Йелю или Гарварду. Во-первых, поступи он в Йельский или Гарвардский университет, его долг Бойлену составил бы гораздо больше четырех тысяч, а во-вторых, происхождение и безденежье вынудили бы его чувствовать себя чужаком среди юных лордов американского общества, чьи отцы и деды аплодировали командам на играх Гарварда с Йелем, танцевали на балах дебютанток и в большинстве своем в жизни не работали ни одного дня. В Уитби же бедность была обычным явлением. Редко кому из студентов не приходилось летом работать, чтобы осенью было чем заплатить за учебники и одежду. Единственным исключением, кроме случайно попавших сюда молодых людей вроде Брэда, были книгочеи, избегавшие всяческого общения, да несколько помешанных на политике молодых людей, распространявших петиции в поддержку Объединенных Наций и против обязательной военной службы.

Рудольф выбрал Уитби еще и потому, что университет находился недалеко от Порт-Филипа и по воскресеньям Рудольф мог навещать мать, которая теперь почти никуда не выходила из своей комнаты. Он не имел права оставлять ее без присмотра — одинокая, подозрительная, полусумасшедшая, она погибла бы без него. Летом после первого курса, начав вечерами и по субботам работать в универмаге Колдервуда, он подыскал себе в Уитби дешевую двухкомнатную квартирку с кухней и перевез туда мать. Там она сейчас и ждала его. Она сказала, что не приедет на церемонию, так как неважно себя чувствует, а кроме того, не хочет позорить его своим видом. Позорить — пожалуй, слишком сильное слово, подумал Рудольф, оглядывая аккуратно одетых серьезных родителей своих сокурсников, но, уж конечно, она никого бы здесь не ослепила своей красотой и туалетом. Одно дело быть хорошим сыном, и совсем другое — не смотреть правде в глаза.

Итак, Мэри Пэйс-Джордах, вытянув распухшие и уже едва двигающиеся ноги, сидела сейчас в качалке у окна их убогой квартирки, курила, осыпая шаль пеплом, и не видела, как ее сыну вручают свернутый в трубочку диплом на искусственном пергаменте. Не было там и единокровной Гретхен, которую удерживала в Нью-Йорке болезнь ребенка; Джули, у которой самой в тот день была выпускная церемония в колледже Барнард; Томаса, тоже единокровного, чей адрес был неизвестен, и Акселя Джордаха, обагрившего кровью руки и канувшего в вечность.

В этот день Рудольф был один — ну и ладно.

— Мощь военной машины устрашающа, — гремел в динамиках голос оратора, — но на нашей стороне одно великое преимущество — стремление всех простых людей земного шара к миру…

Если Рудольф относится к простым людям, то правительственный чиновник, естественно, имел в виду и его. Наслушавшись на дискуссиях в университете о войне, он уже не завидовал предшествующему поколению, которое выстояло под Гвадалканалом, на песчаных холмах Туниса и у реки Рапидо.

Красивый голос интеллигентного, образованного человека продолжал звучать на залитом солнцем дворе, окруженном зданиями в колониальном стиле из красного кирпича. В конце речи оратор, как обычно, восславил Америку — страну великих возможностей. Половине присутствовавших здесь молодых людей недавно представлялась реальная возможность быть убитыми за Америку, но оратор сейчас смотрел не в прошлое, а в будущее и говорил о возможностях в таких областях, как наука, коммунальное обслуживание, помощь тем народам, «которым повезло меньше, чем нам». Наверное, он был неплохим человеком, этот член кабинета министров, но его высказывания о возможностях в Америке на тысяча девятьсот пятидесятый год представлялись несколько выспренними, евангелическими и чисто вашингтонскими. Все это, конечно, вполне подходило для торжественной речи на выпускном вечере, но вряд ли соответствовало земным устремлениям трехсот с лишним сыновей бедняков, сидевших перед ним в черных мантиях; ожидая вручения дипломов об окончании маленького, финансово немощного университета, который славился — если славился вообще — только своим сельскохозяйственным факультетом, они с беспокойством гадали, как с завтрашнего дня начнут зарабатывать себе на жизнь.

В первом ряду, отведенном для преподавателей, профессор Дентон, глава исторического и экономического факультетов, повернувшись на стуле, прошептал что-то на ухо профессору Ллойду с английского факультета, который сидел справа от него. Рудольф улыбнулся, представив себе, как профессор Дентон комментирует ритуальное витийство члена правительства. Дентон, невысокий желчный седеющий человек, разочарованный в жизни, ибо понимал, что уже не сможет подняться выше в академическом мире, был к тому же старомодным популистом со Среднего Запада и на занятиях со студентами немало времени тратил на тирады о том, как, по его словам, крупные финансисты и бизнесмены еще во времена Гражданской войны предали американскую экономическую и политическую систему. «Американская экономика — это шулерская игра в кости, — говорил он в аудитории. — Законы тщательно продуманы таким образом, чтобы богатым выпадали только семерки, а всем остальным — только двойки».

По крайней мере раз в семестр он обязательно напоминал студентам, что в 1932 году Морган не заплатил ни одного цента подоходного налога. «Обратите на это внимание, джентльмены! — с горечью повторял он. — А мне, получавшему обычное преподавательское жалованье, в том же самом году пришлось заплатить федеральному правительству пятьсот двадцать семь долларов и тридцать центов».

Однако, как заметил Рудольф, слова профессора Дентона производили совсем не тот эффект, на который профессор рассчитывал. Вместо того чтобы гореть негодованием и желанием немедленно объединиться в борьбе за преобразования, многие студенты, в том числе и сам Рудольф, мечтали о времени, когда и они достигнут вершин богатства и власти, чтобы, как Морган, избавиться от ярма, или, по выражению профессора Дентона, «узаконенного порабощения избирателей».

А когда Дентон обрушивался на напечатанные в «Уолл-стрит джорнел» сообщения о появлении новых зловредных конгломератов, способных увиливать от налогов, или нефтяных маклеров, утаивающих от федеральной казны миллионы долларов, Рудольф слушал внимательно, восхищаясь методами, которые порицал Дентон, и тщательно все записывал на тот случай, если когда-нибудь и у него возникнут подобные возможности.

Стремясь получать хорошие отметки — не столько из-за самих отметок, сколько из-за того, что это может ему дать впоследствии, — Рудольф никоим образом не раскрывал, что он так старательно внимает тирадам Дентона не из прилежания, а скорее как шпион на вражеской территории. Он прослушал у Дентона три курса и отлично сдал экзамены, после чего тот предложил ему место преподавателя на историческом факультете на ближайший год.

Несмотря на свое внутреннее несогласие с позициями Дентона, которые казались ему наивными, Рудольф уважал его больше всех других преподавателей и считал, что за время пребывания в университете только у него и научился чему-то полезному.

Это свое мнение, как и мнение по другим вопросам, он держал при себе, и преподаватели считали его серьезным студентом и хорошо воспитанным молодым человеком.

Оратор, помянув напоследок Бога, закончил речь. Раздались аплодисменты. Затем выпускники один за другим стали получать дипломы. Президент университета сиял, раздавая свитки, перевязанные лентой. Он был счастлив, что заполучил на церемонию члена кабинета министров. Он ведь не читал письма Бойлена, в котором тот обозвал его университет «сельскохозяйственным колледжем».

Спели гимн, оркестр сыграл благопристойный марш. Черные мантии разбрелись среди родителей и родственников. Они замелькали среди летней листвы, среди дубов, выделяясь черными пятнами среди ярких женских платьев, так что выпускники казались воронами в поле цветов.

Рудольф ограничился несколькими рукопожатиями. Впереди его ждал насыщенный день и вечер. Дентон, маленький, горбатенький, в очках с толстыми стеклами в серебряной оправе, отыскал его и пожал ему руку.

— Джордах, — сказал он, тряся его руку, — вы подумаете о моем предложении, да?

— Да, сэр, — сказал Рудольф. — Вы очень добры. — Уважай старших. Академическая жизнь спокойна, скромно вознаграждаема. Через год можно стать кандидатом, еще через несколько лет — доктором, лет в сорок пять, возможно, получить кафедру. — Это, бесспорно, соблазнительно, сэр. — Но его это ничуть не соблазняло.

Они с Брэдом расстались, чтобы вернуть взятые напрокат мантии, а затем встретиться, как договорились, на автостоянке. У Брэда был старый, довоенного выпуска, «шевроле» со складным верхом. Брэд уже готов был мчаться в Оклахому — край, переполненный нефтью.

Они первыми выехали со стоянки. И даже не оглянулись. Их альма-матер исчезла за поворотом дороги. Четыре года… Сантименты появятся потом. Лет через двадцать.

— Давай проедем мимо магазина, — сказал Рудольф. — Я обещал Колдервуду заглянуть.

— Есть сэр, — сказал сидевший за рулем Брэд. — Я говорю как образованный?

— Как представитель правящего класса, — сказал Рудольф.

— Я зря времени не терял, — заметил Брэд. — Как ты думаешь, сколько имеет в год член кабинета министров?

— Пятнадцать-шестнадцать тысяч, — предположил Рудольф.

— Курам на смех, — сказал Брэд.

— Зато почет.

— Это приносит по крайней мере еще тридцать зеленых в год, — сказал Брэд. — Без обложения налогом. Думаешь, он сам писал эту речь?

— Наверное.

— В таком случае ему переплачивают. — И Брэд стал напевать «Все современно в Канзас-Сити». — А сегодня вечером будут шлюхи?

Гретхен пригласила обоих к себе на вечеринку по поводу окончания. Джули тоже обещала прийти, если сумеет избавиться от родителей.

— Наверное, — сказал Рудольф. — Обычно одна-две девчонки всегда там болтаются.

— Я читал в газетах о том, как современная молодежь стала интересоваться собаками и как после войны рухнули моральные устои, но меня этим дохлым, старым морализированием не проймешь. Когда я в следующий раз переступлю порог колледжа, будет уже современное обучение. Так что перед тобой чистокровный, изголодавшийся по сексу кандидат искусств, и это не брехня. — И он замурлыкал какой-то веселый мотивчик.

Они поехали через город. После войны здесь немало всего понастроили: маленькие фабрички с лужайками и клумбами якобы для отдыха и красоты, магазинчики, переделанные таким образом, чтобы казалось, будто вы идете по деревенской улице восемнадцатого века в одном из английских графств; белое дощатое здание, которое раньше служило городской ратушей, стало летним театром. Жители Нью-Йорка стали покупать фермы в округе и приезжали сюда на уик-энды и праздники. За четыре года, что Рудольф провел тут, городок стал заметно богаче: на поле для гольфа появилось девять новых ямок, а в кооперативе, именуемом «Поместья в Зеленом лесу», надо было приобретать по крайней мере два акра земли, если вы хотели построить там дом. В городе существовала даже небольшая колония художников, и когда президент университета пытался сманить кого-нибудь из другого учебного заведения, он неизменно подчеркивал, что университет Уитби находится в городе на подъеме, где все время наравне с размерами расширяются масштабы жизни и присутствует культурная атмосфера.

Небольшой универмаг Колдервуда находился на самом бойком углу главной торговой улицы Уитби. Он стоял здесь еще с девяностых годов прошлого века. Сначала это была просто лавка, удовлетворяющая немудреные запросы жителей сонного городка, студентов и зажиточных фермеров из округи. Городок рос и менялся, вместе с ним расширялся и менял свой облик магазин. Сейчас на витринах двухэтажного универсама красовалось немало разнообразных товаров. Рудольф вначале работал тут кладовщиком в те месяцы, когда торговля шла особенно оживленно, но он так добросовестно относился к своим обязанностям и внес столько разумных, дельных предложений, что Дункан Колдервуд, потомок первого владельца магазина, повысил его в должности. Однако магазин по-прежнему оставался сравнительно небольшим, и один человек мог управляться здесь за нескольких. Теперь Рудольф выполнял работу продавца, декоратора витрин, автора реклам, консультанта по закупке новых товаров, по найму и увольнению персонала. Летом, когда он работал полный день, Колдервуд платил ему пятьдесят долларов в неделю.

Дункан Колдервуд, худощавый немногословный мужчина лет пятидесяти, женился поздно, но успел обзавестись тремя дочерьми. Кроме магазина, ему принадлежало много земли в самом городе и за его пределами. Сколько именно — это уж его дело. Он не любил болтать языком и знал цену деньгам. Накануне он велел Рудольфу заехать после церемонии — возможно, он предложит ему кое-что интересное.

Брэд остановил машину перед входом в магазин.

— Я на минутку, — сказал Рудольф, выходя.

— Не спеши, — сказал Брэд. — У меня вся жизнь впереди. — Он расстегнул воротник и ослабил узел галстука — наконец-то он был волен делать, что хочет. Крыша машины была убрана, он развалился на сиденье и закрыл глаза, наслаждаясь солнцем.

Входя в магазин, Рудольф окинул одобрительным взглядом одну из витрин, которую он оформил три вечера назад. Тут были выставлены столярные инструменты, и Рудольф так распределил их, что получился сверкающий абстрактный рисунок. Время от времени Рудольф ездил в Нью-Йорк и изучал витрины больших магазинов на Пятой авеню, черпая идеи для магазина Колдервуда.

Главный торговый зал уютно гудел женскими голосами, слегка пахло одеждой, кожей, духами — все это всегда нравилось Рудольфу. Он шел через магазин в кабинет Колдервуда, продавцы улыбались ему, дружелюбно махали рукой. Кто-то даже сказал «поздравляю», и он помахал в ответ. Все его любили, особенно пожилые. Они не знали, что именно с ним советуются, кого увольнять или принимать на работу.

Дверь в кабинет Колдервуда, как всегда, была открыта. Колдервуд любил быть в курсе того, что происходит в магазине. Он сидел за столом и писал какое-то письмо. У него была секретарша — ее комната находилась рядом с его кабинетом, — но некоторые дела он не доверял даже ей. Каждый день он писал от руки четыре-пять писем, сам наклеивал марки и сам бросал письма в почтовый ящик. Дверь в комнату секретарши всегда была закрыта.

Рудольф стоял на пороге и ждал. Несмотря на открытую дверь, Колдервуд не любил, когда его отвлекали от дел.

Колдервуд дописал предложение, перечитал его, потом поднял глаза. У него были бледное, гладко выбритое лицо с длинным острым носом, лоб с большими залысинами и большие руки фермера, которым трудно было управляться с такой непрочной материей, как бумага. Он положил письмо чистой стороной кверху. У Рудольфа же руки были тонкие, с длинными пальцами, — он гордился ими, считая это признаком аристократизма.

— Входи, Руди. — Голос у Колдервуда был сухой и бесстрастный.

— Добрый день, мистер Колдервуд.

Рудольф вошел в пустую комнату в своем хорошем, купленном для выпуска синем костюме. На стене висел календарь с цветной фотографией магазина, который Колдервуд дарил клиентам. Помимо календаря, единственным украшением комнаты была фотография дочерей Колдервуда в детском возрасте, стоявшая у него на столе.

Неожиданно для Рудольфа Колдервуд встал, обошел стол и пожал ему руку.

— Ну как все прошло? — спросил он.

— Без неожиданностей.

— Ты рад, что пошел туда?

— Вы хотите сказать — в колледж?

— Да. Присаживайся. — Колдервуд снова сел за стол на деревянный стул, а Рудольф устроился на таком же стуле справа от стола. На втором этаже магазина, в мебельном отделе, стояли десятки удобных, обитых кожей стульев, но они были для продажи.

— Думаю, что да, — сказал Рудольф. — Рад.

— В Америке большинство людей, сумевших сколотить состояние или делающих деньги сейчас, обошлись без образования. Тебе это известно?

— Да.

— Они нанимают себе ученых, — чуть ли не с угрозой сказал Колдервуд. Сам он не окончил даже средней школы.

— Я постараюсь, чтобы образование не помешало мне разбогатеть, — сказал Рудольф.

Колдервуд рассмеялся, коротко и сухо.

— Уверен, это тебе удастся, Руди, — дружелюбно сказал он, открыл ящик стола, вынул оттуда бархатную коробочку с написанным на крышке золотом названием магазина и положил перед Рудольфом. — Это тебе.

Рудольф открыл коробочку: красивые стальные швейцарские часы на замшевом ремешке.

— Это очень любезно с вашей стороны, сэр, — поблагодарил Рудольф, стараясь скрыть удивление.

— Ты заслужил их. — Колдервуд смущенно поправил узкий галстук: щедрость давалась ему нелегко. — Ты много сделал для магазина, — продолжал он. — У тебя хорошая голова и настоящий талант к торговле.

— Спасибо, мистер Колдервуд. — Вот это настоящая речь, не то что вашингтонские разглагольствования насчет растущей волны милитаризма и помощи нашим менее удачливым братьям.

— Я говорил, что у меня есть к тебе предложение, да?

— Да, сэр.

Колдервуд в раздумье откашлялся, встал и подошел к висевшему на стене календарю, словно перед рискованным предприятием решил в последний раз уточнить число. Он, как всегда, был в черном костюме с жилетом и в черных высоких ботинках.

— Руди, что ты скажешь, если я предложу тебе работать у меня на полной ставке?

— Это зависит от рода работы, — осторожно ответил Рудольф. Он ожидал этого предложения и для себя уже решил, на каких условиях согласится.

— Работа та же, что и раньше, только ее будет больше. Будешь заниматься всем понемногу. Тебе что — нужна определенная должность?

— Это зависит от должности.

— Зависит, зависит… — передразнил Колдервуд, но все же рассмеялся: — Тебя устроит должность помощника управляющего? Это для тебя достаточно?

— Для начала — да.

— Наверное, мне следует вышвырнуть тебя из кабинета, — сказал Колдервуд. Его светлые глаза мгновенно превратились в льдинки.

— Мне не хочется казаться неблагодарным, — сказал Рудольф, — но я не хочу соглашаться на тупиковый вариант. У меня есть и другие предложения, и…

— По-видимому, тебя, как и всех других дураков, подмывает нестись в Нью-Йорк, немедленно покорить его и шататься с вечеринки на вечеринку.

— Это не совсем так, — сказал Рудольф. Он пока не чувствовал себя готовым для Нью-Йорка. — Мне нравится жить в этом городе.

— И полагаю, не без оснований, — снова садясь, почти со вздохом облегчения сказал Колдервуд. — Послушай, Руди, я уже далеко не молод. Доктор считает, мне надо поменьше работать. Сбросить с себя лишнюю ответственность, как он выражается, больше отдыхать — это продлит мне жизнь. Доктора всегда так говорят. У меня повышенный холестерин. Они теперь всех пугают этим холестерином. Так или иначе, в этом что-то есть. У меня нет сыновей… — Он посмотрел со злостью на фотографию трех девочек на письменном столе. — С тех пор как умер мой отец, все здесь делалось моими руками. Кто-то должен мне помочь. И я вовсе не хочу, чтобы какой-нибудь молодой зазнайка из школы бизнеса менял тут все и уже через первые две недели требовал долю в прибылях. — Он наклонил голову и пытливо посмотрел на Рудольфа из-под густых черных бровей. — Поначалу будешь получать сто долларов в неделю, а через год посмотрим. По-твоему, это справедливо?

— Вполне, — ответил Рудольф. Он рассчитывал на семьдесят пять.

— У тебя будет свой кабинет. Переоборудуем под него отдел упаковок на втором этаже. На дверь повесим табличку «Помощник управляющего». Но в рабочее время ты должен быть в торговом зале. Если согласен — по рукам.

Рудольф протянул руку, и Колдервуд с силой пожал ее, чего нельзя было ожидать от человека с высоким уровнем холестерина.

— Но сначала, наверное, тебе захочется немного отдохнуть. Я понимаю. Сколько времени тебе надо? Две недели? Месяц?

— Завтра в девять утра я буду на работе, — вставая, ответил Рудольф.

Колдервуд улыбнулся, ощерив явно искусственные зубы:

— Надеюсь, я в тебе не ошибся. До завтра.

Рудольф вышел из кабинета, а он перевернул недописанное письмо и взял своей большой медвежьей лапой «вечное» перо.

Рудольф медленно шел по магазину, оглядывая новым, по-хозяйски оценивающим взглядом прилавки, продавцов, покупателей. У дверей он приостановился, снял свои дешевые часы и надел новые.

Брэд дремал на солнышке за рулем. Он выпрямился, когда Рудольф сел в машину.

— Есть новости? — спросил он, заводя мотор.

— Старик сделал мне подарок. — И Рудольф показал ему часы.

— У него доброе сердце, — заметил Брэд, отъезжая от тротуара.

— Я видел такие в магазине, стоят сто пятнадцать долларов, — сказал Рудольф. — Пятьдесят — для оптовиков.

Он ничего не сказал о том, что завтра в девять должен быть на работе. Товары Колдервуда пока не завоевали весь край.

Мэри Пэйс-Джордах сидела у окна и глядела вниз на улицу, поджидая Рудольфа. Он обещал приехать сразу после церемонии и показать ей свой диплом. Конечно, было бы неплохо устроить для него что-нибудь вроде вечеринки, но у нее не было на это сил. Кроме того, она не знала никого из его друзей. И не потому, что их у него не было. Телефон часто звонил, и молодые голоса говорили: «Это Чарли» или «Это Брэд, Руди дома?». Но почему-то он никогда не приглашал никого домой. Впрочем, оно и лучше. Разве это дом? Две темные комнаты над магазином тканей на улице без единого дерева. Видно, она обречена всю жизнь жить над магазинами. Через улицу прямо напротив них жила негритянская семья, и из окна на нее все время глазели черные лица. Похотливые дикари. В приюте она узнала о них все.

Она закурила и дрожащей рукой стряхнула с шали пепел от предыдущих сигарет. Был теплый июньский день, но она ее не снимала никогда.

Итак, несмотря ни на что, Рудольф добился своего. Окончил колледж и может высоко держать голову, быть ровней кому угодно. Дай бог здоровья Теодору Бойлену. Она никогда не встречалась с ним, но Рудольф рассказывал, какой он умный и щедрый. Во всяком случае, ее сын заслуживал этого. С его манерами и умом… Людям было приятно помогать ему. Что ж, теперь он встал на ноги. И хотя не говорил ей о своих планах, она знала, они у него есть. У него всегда были планы. Конечно, если его не зацапает и не женит на себе какая-нибудь девчонка. Мэри Пэйс поежилась. Рудольф — хороший мальчик, другого такого заботливого сына не найдешь. Если бы не он, бог знает, что бы с нею стало после того, как Аксель исчез в ту ночь. Но стоит на горизонте появиться девчонке, и парни точно с цепи срываются, даже лучшие из них жертвуют всем: домом, родителями, карьерой… Мэри Пэйс-Джордах никогда не видела Джули, но знала, что та учится в Барнардском колледже, как и то, что Рудольф каждое воскресенье ездит к ней в Нью-Йорк — столько миль в оба конца, возвращается чуть ли не среди ночи, бледный, под глазами синяки, взвинченный, замкнутый. И тем не менее он встречается с Джули уже пять лет! Пора ему завести себе другую. Надо поговорить с ним. Сейчас еще самое время пожить для себя. Сотни девушек будут счастливы броситься ему на шею.

Все-таки надо было что-то сделать для него. Испечь торт, спуститься и купить бутылку вина. Но спуститься, а потом подняться по лестнице, привести себя в порядок для соседей требовало таких усилий… Рудольф поймет. Все равно он ведь уедет в Нью-Йорк с друзьями. Старуха пусть посидит у окошка одна, с неожиданной горечью подумала она. Даже лучшие так поступают.

Из-за угла на большой скорости, скрипя тормозами, вылетела машина. Мэри увидела Рудольфа: черные волосы разметались на ветру, ну прямо юный принц! Она хорошо видела вдаль, а вот вблизи — не очень. Она перестала читать, так как приходилось чересчур напрягаться, зрение у нее все время менялось, очки помогали лишь на несколько недель, — словом, старые глаза. Ей еще и пятидесяти не исполнилось, а глаза уже умирали. Она не стала сдерживать слезы.

Машина остановилась под окном, и Рудольф выпрыгнул из нее. Ловкий, изящный. В отличном синем костюме. С его фигурой можно красиво одеваться: стройный, широкоплечий, с длинными ногами. Мэри Джордах отодвинулась от окна. Рудольф никогда не говорил ей об этом, но она знала: ему не нравится, что она целыми днями сидит у окна, глядя на улицу.

С трудом поднявшись, она вытерла глаза уголком шали и проковыляла к обеденному столу. На лестнице послышались его шаги, и она быстро ткнула сигарету в пепельницу.

— Вот, полюбуйся, — сказал Рудольф, входя в комнату, и развернул перед ней на столе пергаментный свиток. — Это на латыни.

Мэри разобрала его фамилию, написанную готическим шрифтом, и на глаза у нее снова навернулись слезы.

— Если бы я знала адрес твоего отца… Ему бы стоило увидеть, чего ты достиг без всякой его помощи.

— Мам, — мягко сказал Рудольф, — отец умер.

— Это ему хочется, чтобы люди так думали. Но я-то знаю его лучше. Он не умер, а сбежал.

— Мам… — взмолился Рудольф.

— И сейчас, в эту самую минуту, смеется над всеми. Ведь тело так и не нашли, правда?

— Думай как хочешь, — вздохнул Рудольф. — Мне надо собрать сумку. Я останусь ночевать в Нью-Йорке. — Он прошел к себе в комнату и бросил в сумку бритву, кисточку, пижаму и чистую рубашку. — Тебе что-нибудь надо? — крикнул он матери. — Как у тебя с ужином?

— Открою консервы, — ответила Мэри и, кивнув в сторону улицы, спросила: — Ты поедешь с этим парнем?

— Да, с Брэдом.

— Это тот, что из Оклахомы? С Запада?

— Да.

— Мне не нравится, как он водит. Лихач. Не доверяю я этим жителям Запада. Почему ты не поедешь на поезде?

— Какой же смысл тратить деньги на поезд?

— К чему тебе будут деньги, если ты погибнешь в машине?

— Мам…

— К тому же теперь у тебя полно будет денег. У такого-то, как ты, мальчика. При таком-то дипломе. — Она разгладила бумагу с латинским текстом. — Ты хоть иногда думаешь, что я буду делать, если с тобой что-нибудь случится?

— Ничего со мной не случится. — Рудольф защелкнул сумку. Он торопился.

Она увидела, что он весь — нетерпение. Спешит оставить ее у окна.

— Меня выбросят на помойку как собаку, — сказала она.

— Мам, у нас ведь сегодня праздник. Надо радоваться.

— Я закажу рамку для твоего диплома. Что ж, развлекайся. Ты это заслужил. Только не слишком задерживайся. Где ты остановишься? Дай мне телефон на всякий случай.

— Ничего не случится.

— И все-таки.

— Я буду у Гретхен, — сказал он.

— Блудница! — Они никогда не говорили о Гретхен, но Мэри знала, что Рудольф с ней видится.

— О господи, — вздохнул Рудольф.

Мэри, конечно, перегнула палку и сама это знала, но не хотела сдавать позиций.

Он нагнулся и поцеловал ее на прощание, а также в знак извинения за вырвавшееся восклицание. Она прижала его к себе. Она опрыскала себя туалетной водой, которую он купил ей ко дню рождения. Мэри не хотела, чтобы от нее пахло как от старухи.

— Ты ничего не сказал о своих планах, — заметила она. — Теперь ведь у тебя начинается настоящая жизнь. Я думала, ты найдешь минутку, посидишь со мной, расскажешь… Хочешь, я приготовлю чай…

— Завтра, мам. Завтра я обо всем тебе расскажу, не беспокойся. — Он еще раз поцеловал ее и исчез, легко сбежав по лестнице.

Мэри Джордах встала, проковыляла к окну и села в свою качалку — старуха, проводящая все время у окна. Пусть видит.

Машина покатила прочь. Он так и не взглянул наверх.

Они все ее бросают. Все как один. Даже лучший из них.

Машина с ревом вскарабкалась на холм и въехала в знакомые каменные ворота. Даже в этот солнечный июньский день от обрамляющих подъездную аллею тополей падали темные скорбные тени. Окруженный неухоженными цветочными клумбами дом постепенно, но неуклонно ветшал.

— Падение дома Эшеров, — сказал Брэд, разворачивая машину и направляя ее во двор. Рудольф так часто бывал здесь, что у него подобных ассоциаций не возникало. Для него это был просто дом Тедди Бойлена. — Кто здесь живет? Дракула?

— Один хороший знакомый, — ответил Рудольф. Он никогда не рассказывал Брэду о Бойлене. — Друг семьи. Он помог мне получить образование.

— Деньгами? — спросил Брэд, останавливая машину и критически оглядывая каменную громаду дома.

— В известной мере, — сказал Рудольф. — Но и другим.

— А на садовника у него не хватает?

— Его это не интересует. Идем, я познакомлю тебя с ним. Нас ждет шампанское. — И Рудольф вышел из машины.

— Мне застегнуться на все пуговицы? — спросил Брэд.

— Да, — сказал Рудольф.

Он подождал, давая Брэду время застегнуть ворот рубашки и подтянуть галстук. Рудольф впервые заметил, какая у него толстая короткая плебейская шея.

Они пересекли усыпанный гравием двор и подошли к высоким дубовым дверям. Рудольф позвонил. Он был рад, что пришел не один. Ему не хотелось наедине с Тедди Бойленом объявлять о своем решении. Звонок прозвенел в глухой дали, словно вопрос, обращенный к могиле: «Ты еще жив?»

Дверь открыл Перкинс.

— Добрый день, сэр, — поздоровался он.

Из гостиной доносились звуки рояля. Рудольф узнал сонату Шуберта. Тедди Бойлен водил его на концерты в Карнеги-холл и часто давал слушать музыку с проигрывателя: его радовало то, с каким удовольствием Рудольф научился ее распознавать и как быстро мог отличить хорошее исполнение от плохого, среднее — от гениального. «Я собирался забросить музыку, а тут ты появился в моей жизни, — сказал ему как-то Бойлен. — Я не люблю слушать ее в одиночестве и ненавижу слушать с людьми, которые только делают вид, что она их интересует».

Перкинс повел молодых людей в гостиную. Даже сейчас он вел их цепочкой. Брэд перестал сутулиться и шагал выпрямившись — так подействовал на него большой сумрачный холл.

— Мистер Джордах и его друг, — объявил Перкинс, распахивая дверь в гостиную.

Бойлен доиграл пассаж и поднялся с табурета. На столе стояла бутылка шампанского в ведерке со льдом, рядом два высоких узких бокала.

— Добро пожаловать. — Он с улыбкой протянул Рудольфу руку. — Рад тебя видеть.

Бойлен два месяца провел на юге и сильно загорел, волосы и прямые брови его совсем выгорели. На секунду Рудольфу показалось, что в лице его что-то изменилось, но он пока не мог определить, что именно.

— Разрешите представить вам моего друга Брэдфорда Найта, — сказал Рудольф. — Мы учились в одной группе.

— Здравствуйте, мистер Найт. — Бойлен пожал ему руку.

— Рад познакомиться с вами, сэр, — произнес Брэд с более сильным, чем обычно, оклахомским акцентом.

— Насколько я понимаю, вас тоже можно поздравить, — сказал Бойлен.

— Полагаю, да. Во всяком случае, формально, — улыбнулся Брэд.

— Нам нужен еще один бокал, Перкинс, — сказал Бойлен, направляясь к ведерку с шампанским.

— Слушаю, сэр. — И Перкинс удалился с таким видом, словно вел за собой целую процессию.

— Ну как, речь демократа была поучительной? Он упомянул о тяготах богатства?

— Он говорил об атомной бомбе, — ответил Рудольф.

— Изобретение демократов. А он не сказал, на кого мы теперь собираемся ее сбросить?

— Кажется, ни на кого. — Рудольф сам не понимал почему, но ему захотелось встать на защиту члена правительства. — В общем, в его словах было много здравого смысла.

— Да ну? Может, он скрытый республиканец? — заметил Бойлен, крутя в ведерке со льдом бутылку.

Неожиданно Рудольф понял, что изменилось в лице Бойлена. Под глазами больше не было мешков. Наверное, он как следует отоспался на юге.

— Славное у вас тут место, мистер Бойлен, такой старинный дом, — сказал Брэд. Во время разговора он беззастенчиво разглядывал все вокруг.

— Символ собственности, — небрежно произнес Бойлен. — Моя семья очень ценила его. Вы ведь с Юга, мистер Найт, верно?

— Из Оклахомы.

— Я однажды проезжал через этот штат, — сказал Бойлен. — На меня он произвел гнетущее впечатление. Вы намерены вернуться туда?

— Завтра, — сказал Брэд. — Я попытался уговорить Руди поехать со мной.

— Вот как, и уговорили? — Бойлен повернулся к Рудольфу: — Ты едешь?

Рудольф отрицательно покачал головой.

— Значит, нет, — сказал Бойлен. — Я не представляю тебя в Оклахоме.

Явился Перкинс с третьим бокалом и поставил его на столик.

— Ага, теперь все в порядке! — воскликнул Бойлен.

Он ловко открутил проволочку с пробки. Осторожно покачал пробку, и она выскочила с сухим хлопком. Он начал разливать пенящуюся жидкость. Обычно он поручал Перкинсу открывать бутылки. Рудольф понял, что на этот раз Бойлен открыл шампанское сам.

Он протянул бокал Брэду, затем Рудольфу и поднял свой.

— Итак, за будущее, — сказал он. — За эту опасную и неопределенную временную категорию.

— У этого, пожалуй, вкус иной, чем у кока-колы, — сказал Брэд.

Рудольф слегка нахмурился. Брэд нарочно изображал из себя деревенщину — это была реакция на элегантность и рафинированность Бойлена.

— И в самом деле, верно? — спокойно произнес Бойлен. — А что, если нам пойти в сад и допить бутылку на солнце? В этом всегда есть что-то праздничное — выпить на свежем воздухе.

— Спасибо, но у нас мало времени, — отказался Рудольф.

— Вот как? — удивленно поднял брови Бойлен. — А я полагал, мы вместе поужинаем на «Постоялом дворе». Вы тоже приглашены, мистер Найт.

— Благодарю вас, но все зависит от Руди.

— Нас ждут в Нью-Йорке, — объяснил Рудольф.

— Понимаю. Вечеринка, люди вы молодые…

— Да, нечто в этом роде.

— Вполне естественно, — сказал Бойлен. — В такой день. — Он налил всем еще шампанского. — Ты с сестрой увидишься?

— Да, мы собираемся у нее. — Рудольф не имел обыкновения врать.

— Передай ей от меня привет, — попросил Бойлен. — Надо будет не забыть послать подарок ее ребенку. Повтори мне, кто у нее?

— Мальчик.

Рудольф говорил ему, когда родился ребенок, что это мальчик.

— Значит, нужно послать маленькую серебряную ложечку, — сказал Бойлен, — чтобы крошка ел с нее кашку. В моей семье, — к сведению Брэда сказал Бойлен, — новорожденному мальчику принято было дарить пакет акций. Естественно, они оставались в семье. Это выглядело бы странно, если бы я сделал такой подарок племяннику Рудольфа, хотя я очень люблю Рудольфа. Кстати, я очень привязан и к его сестре. Но в последние годы мы идем каждый своим путем.

— Когда я родился, отец записал на мое имя нефтяную скважину, — сказал Брэд. — Сухую дыру. — И он от души рассмеялся.

— Важно намерение, — в знак утешения из вежливости сказал Бойлен.

— Не в Оклахоме, — сказал Брэд.

— Рудольф, — обратился к нему Бойлен, — я надеялся, что за ужином мы сможем спокойно поговорить обо всем, но раз вы торопитесь… Конечно, в такой вечер вам хочется быть среди своих сверстников. Тем не менее не уделишь ли ты мне сейчас несколько минут?

— Если хотите, я пока погуляю, — сказал Брэд.

— Вы очень деликатны, мистер Найт, — в тоне Бойлена на мгновение прозвучала насмешка, — но нам с Рудольфом нечего скрывать. Так, Рудольф?

— Не знаю, — холодно ответил Рудольф. Он не собирался участвовать в затеянной Бойленом непонятной игре.

— Я вот что сделал, — деловым тоном начал Бойлен, — купил тебе билет в круиз вокруг Европы на «Куин Мэри». Отплываешь через две недели, так что у тебя достаточно времени повидать друзей, получить паспорт и закончить все необходимые дела. Я думаю, тебе следует посмотреть Лондон, Париж, Рим и прочее, как полагается. Собственно, настоящее образование начинается после колледжа. Вы согласны, мистер Найт?

— Я не смогу, — ставя бокал на столик, сказал Рудольф.

— Почему? — удивился Бойлен. — Ты всегда мечтал побывать в Европе.

— Когда мне это будет по средствам.

— О, дело только в этом? — снисходительно рассмеялся Бойлен. — Ты неправильно меня понял. Это мой подарок. Мне кажется, путешествие пойдет тебе на пользу. Избавишься от некоторой провинциальности — только не обижайся. Может быть, в августе я присоединюсь к тебе где-нибудь на юге Франции.

— Спасибо, Тедди, но я не могу.

— Жаль, — пожал плечами Бойлен. — Впрочем, умный человек сам знает, когда принять подарок, а когда отказаться. Даже если речь идет о сухой дыре, — заметил он, кивнув в сторону Брэда. — Конечно, если у тебя более интересные планы…

— С завтрашнего дня я начинаю работать у Колдервуда на полной ставке.

— Беднягу ожидает скучное лето, — заметил Бойлен. — Меня удивляют твои вкусы. Ты предпочитаешь продавать кастрюли и сковородки неряшливым домохозяйкам в захолустном городке, вместо того чтобы съездить во Францию. Впрочем, тебе виднее. А что после лета? Ты решил заняться правом, как я тебе советовал, или постараешься попасть на дипломатическую службу?

Вот уже больше года Бойлен уговаривал Рудольфа выбрать одну из этих профессий. Сам Бойлен отдавал предпочтение юриспруденции. «Молодому человеку, наделенному лишь тем, что он — личность и обладает умом, — писал он Рудольфу, — юриспруденция открывает дорогу к власти и богатству. Америка — страна юристов. Часто хороший адвокат держит в руках компанию, которая его наняла, и постепенно становится ее хозяином. Мы живем в сложное время, и чем дальше, тем оно сложнее. Юрист, хороший юрист, — единственный надежный проводник, который помогает нам пробраться сквозь дебри сложностей, и за это он получает соответствующее вознаграждение. Даже в политике… Посмотри, сколько юристов занимают кресла в Сенате. Почему бы и тебе не сделать подобную карьеру? Видит бог, стране выгоднее пользоваться услугами человека с твоим интеллектом и характером, чем содержать на Капитолийском холме некоторых из этих клоунов-проходимцев. Или подумай о службе в Госдепартаменте. Нравится нам или нет, но мы правим миром или должны им править. Мы должны поставить своих лучших людей на посты, дающие им возможность влиять на наши собственные действия и действия наших друзей и наших врагов».

Бойлен был патриотом. Будучи конформистом, он по лености или по утонченности натуры по-прежнему придерживался твердых убеждений относительно того, что в общественной жизни надо быть порядочным человеком. Рудольф слышал от него хвалебные отзывы только об одном вашингтонском деятеле — министре военно-морского флота Джеймсе Форрестоле. «Будь ты моим сыном, — писал далее Бойлен, — я не дал бы тебе другого совета. На дипломатической службе ты не будешь много получать, но будешь вести жизнь джентльмена среди джентльменов, и мы все будем гордиться тобой. Ничто не помешает тебе хорошо жениться и дорасти до посла. Я буду рад оказать тебе любую посильную помощь. Наградой мне будет, если раз в два-три месяца ты пригласишь меня в посольство на обед и я смогу сказать себе, что в известной мере всему этому способствовал».

Вспомнив это, а также то, как Колдервуд в ярости смотрел на фотографию своих трех дочерей, Рудольф с гнетущим чувством подумал, что всем хочется иметь сына. Сына сообразно своему собственному, пристрастному, немыслимому представлению.

— Ты не ответил на мой вопрос, Рудольф, — настаивал Бойлен. — Что же ты выбрал?

— Ни то ни другое, — ответил Рудольф. — Я обещал Колдервуду проработать у него по крайней мере год.

— Ясно. Насколько я понимаю, ты не метишь высоко, — разочарованно сказал Бойлен.

— Нет, это не так. Но я иду своим путем.

— Что ж, значит, твоя поездка в Европу отменяется, — сказал Бойлен. — Не смею больше задерживать — вас ждут друзья. Рад был с вами познакомиться, мистер Найт. Если когда-нибудь снова выберетесь из Оклахомы, приезжайте опять ко мне вместе с Рудольфом. — Он допил шампанское и вышел из комнаты в своем твидовом, безупречно сидящем пиджаке с пестрым шелковым платком на шее.

— Ну… — протянул Брэд. — Зачем мы сюда приезжали?

— Когда-то у него что-то было с моей сестрой, — ответил Рудольф. И направился к двери.

— От этого мерзавца мурашки идут по коже, верно?

— Нет, — сказал Рудольф. — Далеко не так. Пошли отсюда.

Брэд заговорил, когда они уже выехали за ворота:

— У этого типа что-то странное с глазами. Не могу понять! Такое впечатление, будто кожу вокруг глаз… — Он замолчал, подбирая подходящее сравнение. — …будто кожу… подтянули, что ли. Ха, знаешь что? Спорим, он только что сделал пластическую операцию.

Точно, подумал Рудольф. Ну конечно. Вовсе он не отсыпался на юге.

— Возможно, — сказал он. — От Тедди Бойлена жди чего угодно.

— Все на кухне, — весело объявила Гретхен вновь прибывшей паре, а сама, оглядывая собственную гостиную, подумала: кто эти люди? Зачем они здесь? Придется подождать, пока вернется Вилли, чтобы узнать их имена. Он отправился в бар на углу за льдом. У них всегда было достаточно виски, бурбона, джина и красного вина в полугаллоновых кувшинах и всегда не хватало льда.

В комнате набилось человек тридцать, и из них она знала только половину. А сколько еще придет? Этого она никогда не могла сказать заранее. Иногда у нее возникало впечатление, что Вилли приглашал первых попавшихся на улице. Мэри-Джейн распоряжалась на кухне, заменяя бармена. У Мэри-Джейн был сейчас трудный период — она оправлялась после второго развода, — и ее надо было приглашать на все сборища. Чувствуя, что ее приглашают из жалости, Мэри-Джейн старалась всячески оправдать свое присутствие: раздавала напитки, мыла стаканы и рюмки, опорожняла пепельницы и забирала к себе в постель одиноких бедолаг. На вечеринке просто необходимы такие, как она.

Гретхен поморщилась, заметив, как какой-то тип в костюме от «Брукс бразерс» стряхнул пепел прямо на ковер, а потом бросил тут же окурок и раздавил его каблуком. Комната выглядела такой красивой, когда в ней никого не было: бледно-розовые стены, книги на полках, накрахмаленные занавески, начищенная каминная решетка, взбитые подушки, полированная мебель.

Она боялась, что Рудольф не одобрит такую вечеринку, хотя ничто в его поведении не указывало на это. Рудольф, как всегда, забился с Джонни Хитом в угол, и они о чем-то оживленно беседовали. Говорил в основном Джонни, а Рудольф слушал. Двадцатипятилетний Хит уже был партнером в одной из маклерских контор на Уолл-стрит и, по слухам, успел сколотить себе на бирже целое состояние. Он был обаятельным молодым человеком, скромным, уравновешенным, с живыми глазами и тихим голосом. Гретхен знала, что, приезжая в Нью-Йорк, Рудольф часто ужинает с ним и ходит на бейсбол. Когда бы ей ни доводилось случайно услышать их разговор, они говорили об одном и том же: биржевые сделки, слияние компаний, создание новых фирм, прибыли, способы избежать налогов. Ей все это представлялось ужасно скучным, но Рудольфа, кажется, увлекало, хотя он, безусловно, не мог ни играть на бирже, ни с кем-либо сливаться, ни создать свою компанию.

Однажды она спросила его, почему из всех людей, бывающих в ее доме, он выбрал в друзья именно Джонни. Рудольф совершенно серьезно ответил: «Он единственный из твоих приятелей, кто может чему-то меня научить».

Кто способен понять собственного брата? Тем не менее Гретхен не собиралась устраивать в честь брата такую, как сегодня, вечеринку. Но почему-то все вечеринки в их доме оказывались именно такими. Состав гостей периодически менялся: актеры, актрисы, молодые режиссеры, журналисты, манекенщицы, девушки из журнала «Тайм», продюсеры с радио, кто-то из рекламного агентства, женщины вроде Мэри-Джейн, которые, едва разведясь, рассказывали всем, что их бывшие мужья — гомосексуалисты; преподаватели из Нью-Йоркского или Колумбийского университета, пишущие романы; молодые люди с Уолл-стрит, похожие на мошенников; потрясающе сексуальная секретарша, после третьей рюмки начинавшая флиртовать с Вилли; бывший пилот из эскадрильи Вилли, неизменно затевавший с Гретхен разговор о Лондоне; чей-то неудовлетворенный муж, который в конце вечера всегда пытался поухаживать за ней, а потом наверняка уходил с Мэри-Джейн…

Да, состав гостей периодически менялся, но разговоры велись все те же. Спорили о России, об Алджере Хиссе и о сенаторе Маккарти, девушки-интеллектуалки с челками превозносили Троцкого… («Напитки в кухне», — весело объявила она вновь прибывшей загорелой паре, явно проведшей день на пляже)… кто-то только что открыл для себя Кьеркегора, а еще кто-то встречался с Сартром и непременно хотел об этом рассказать, а еще кто-то только что вернулся из Танжера или из Израиля и тоже хотел об этом рассказать. Устраивать такой вечер раз в месяц еще куда ни шло. Даже два раза в месяц, если бы они не засыпали пеплом всю комнату. В общем-то, это были красивые, образованные молодые люди, у всех откуда-то были деньги, и все хорошо одевались. В Порт-Филипе Гретхен мечтала как раз о таких друзьях. Но они окружали ее уже почти пять лет. Толчея на кухне. Бесконечные вечеринки.

С решительным видом она прошла сквозь толпу к лестнице и поднялась в комнату на чердаке, где спал Билли. После рождения Билли они перебрались на верхний этаж старого кирпичного дома на Западной Двенадцатой улице и сделали из чердака большую комнату со слуховым окном. Кроме кроватки Билли и его игрушек, здесь был еще большой стол, за которым Гретхен работала. На столе стояла пишущая машинка, высились кипы книг, газет и журналов. Гретхен любила работать рядом с сыном, а тому нисколько не мешал стрекот машинки, наоборот, как бы убаюкивал его. Дитя машинного века, он спал под музыку «ремингтона».

Она включила настольную лампу и увидела, что сын не спит. Он лежал в пижаме на своей кроватке — рядом на подушке тряпичный жираф, — медленно водил руками по воздуху, точно рисовал какие-то узоры в сигаретном дыму, плывшем сюда снизу. Гретхен почувствовала себя виноватой, но не запретишь же людям курить только потому, что наверху спит четырехлетний ребенок, которому это может не нравиться. Она нагнулась и поцеловала сына в лоб. После ванны от малыша пахло мылом и чистой детской кожей.

— Когда я вырасту, — сказал он, — не буду никого приглашать в гости.

Не в отца пошел, подумала Гретхен. Хотя и точная его копия: светловолосый, на щеках ямочки. Ничего от Джордахов. Впрочем… Наверное, Томас в детстве был таким же.

— Спи, Билли. — Гретхен склонилась над кроваткой и поцеловала его еще раз. Потом подошла к столу и села, радуясь тому, что не слышит больше гула голосов, уверенная, что никто ее не хватится, просиди она тут хоть всю ночь. Она взяла лежавшую на столе книгу — «Основы психологии». Две страницы посвящены тесту Роршаха. Познай себя. Познай своего врага. Она ходила на вечерние курсы при Нью-Йоркском университете. Если она их не бросит, то через два года получит диплом. Ее угнетало ощущение своей необразованности, и она стеснялась просвещенных друзей Вилли, а порой и его самого. А кроме того, ей нравилось сидеть в аудитории, быть среди людей, которых интересуют не только деньги, или положение в обществе, или пребывание на публике.

Когда родился Билли, Гретхен ушла из театра. «Вернусь туда позже, когда он подрастет и я не буду нужна ему целый день», — убеждала она себя тогда. Но теперь уже твердо знала, что никогда не будет актрисой. Не велика потеря. Ей пришлось подыскивать работу, которой можно было бы заниматься дома, и, к счастью, она нашла ее без труда. Стала помогать Вилли: когда ему надоедало или он был занят другими делами, писала за него рецензии на радиопостановки, а затем и на телепрограммы. Поначалу он подписывался под ее статьями, но вскоре ему в редакции предложили административную работу с повышением жалованья, и с этих пор она ставила под рецензиями свою подпись. Редактор с глазу на глаз сказал ей, что она пишет гораздо лучше Вилли, но она к тому времени уже сама поняла, чего стоит литературное дарование мужа. Однажды, разбирая старый чемодан, она наткнулась на первый акт его пьесы. Полное убожество. То, что казалось умным и смешным, когда Вилли рассказывал, на бумаге превращалось в пошлость. Конечно, она не сказала ему о своем впечатлении, как не сказала, что вообще прочла его пьесу, но стала настойчиво склонять перейти на административную работу.

Она взглянула на лист желтоватой бумаги, вставленный в машинку. Сверху карандашом был выведен вариант заголовка: «Песенка коммерсанта», и Гретхен скользнула глазами по странице. «Наивный вид, — писала она, — который считается отличительной чертой американцев, с выгодой используется коммерсантами, обманом или упорством навязывающими нам свои товары независимо от того, полезны они нам, нужны или, наоборот, опасны. Нас смешат, чтобы мы покупали суповые концентраты, пугают, чтобы всучить джем для завтрака, цитируют “Гамлета”, предлагая автомобили, несут околесицу, чтобы мы приобретали слабительное…»

Гретхен поморщилась. Недотянуто. К тому же бесполезно. Кто будет ее слушать и тем более что-то предпринимать? Американцам кажется, что они покупают то, что хотят. Большинство ее гостей там, внизу, в той или иной мере наживаются именно на том, что их хозяйка осуждает здесь, наверху. Напитки, которые они пьют, куплены на деньги, заработанные с помощью «Песенки коммерсанта». Она вытащила лист из машинки и бросила в мусорную корзинку — все равно эту статью никто никогда не напечатает. Об этом позаботится даже сам Вилли.

Она снова подошла к кроватке мальчика. Он заснул, крепко прижав к себе жирафа, и спал на удивление спокойно. Что ты будешь покупать, что будешь продавать в моем возрасте? Каких наделаешь ошибок? Сколько понапрасну растратишь любви?

На лестнице послышались шаги, и Гретхен быстро нагнулась, делая вид, что заправляет одеяло на кроватке. Вилли открыл дверь.

— А я-то думал, куда ты девалась.

— Я пыталась прийти в себя.

— Гретхен, — укоризненно сказал он. Лицо его слегка покраснело от выпитого, а на верхней губе выступили капельки пота. Он начал лысеть — лоб стал почти как у Бетховена, тем не менее выглядел он по-прежнему мальчишкой. — Они не только мои друзья, но и твои.

— Ничьи они не друзья, — отрезала Гретхен. — Просто любят выпить, вот и все.

Она чувствовала, что ведет себя как стерва. Перечитав начало своей статьи, Гретхен еще больше разозлилась, а ведь именно поэтому она ушла наверх. И ей вдруг стало досадно, что сын так похож на Вилли. «Я ведь тоже там была», — хотела она сказать.

— Что же, по-твоему, я должен делать? Выгнать их?

— Да, выгнать.

— Ты же знаешь, что это невозможно. Пошли вниз, дорогая. А то они бог знает что начнут о тебе думать.

— Скажи, что у меня вдруг возникла необходимость покормить ребенка грудью. В некоторых племенах женщины кормят детей грудью до семи лет. Они там, внизу, все знают. Посмотрим, знают ли и это.

— Родная… — Вилли подошел и обнял ее. На нее пахнуло джином. — Успокойся, прошу тебя. Ты стала ужасно нервной.

— О, так ты это заметил?

— Конечно, заметил. — Он поцеловал ее в щеку. Пустой поцелуй, подумала Гретхен. Он не спал с ней две недели. — Я знаю, в чем причина. Ты себя совсем не жалеешь. Ребенок, работа, занятия… — Вилли все время пытался уговорить ее бросить курсы. — Что ты хочешь этим доказать? Я и так знаю, что ты самая умная женщина в Нью-Йорке.

— Я не делаю и половины того, что следует. Мне, пожалуй, стоит спуститься и подцепить подходящего кандидата в любовники. Чтобы успокоить нервы.

Вилли разжал объятия и отступил, сразу протрезвев.

— Забавно. Ха-ха, — холодно произнес он.

— Пошли на командный пункт, — сказала она, выключая лампу на столе. — Напитки в кухне.

Он схватил в темноте ее за руку.

— Что я сделал не так? — спросил он.

— Ничего, — сказала она. — Просто безупречная хозяйка и ее супруг присоединятся сейчас к красивому и благородному обществу, собравшемуся на Западной Двенадцатой улице.

Она вырвала у него руку и спустилась по лестнице. Минутой позже спустился и Вилли. Он задержался, чтобы поцеловать пахнущими джином губами сына в лоб.

Гретхен увидела, что Рудольф, наговорившись с Джонни Хитом, стоит в углу и увлеченно беседует с Джули, которая, видимо, приехала, пока Гретхен была наверху. Приятель Рудольфа, парень из Оклахомы, чересчур громко хохотал над чем-то, сказанным одним из управляющих. Джули была с высокой прической, в свободном черном бархатном платье. «Я все время борюсь с тем, чтобы не выглядеть школьной мажореткой», — призналась ей как-то Джули. Сегодня она сумела этого достичь. Для такой молоденькой девушки она выглядела слишком уж уверенной в себе. Гретхен была убеждена, что Джули еще не спала с Рудольфом. После пяти лет дружбы! Это просто не по-человечески. Что-то явно не так с этой девушкой, или с Рудольфом, или с обоими.

Гретхен помахала Рудольфу, но не сумела привлечь его внимание. Она уже шла к нему и Джули, когда ее остановил коммерческий директор одного рекламного агентства, слишком хорошо одетый и слишком красиво причесанный.

— Дражайшая хозяйка, — сказал этот человек, похожий на английского актера. Его звали Алек Листер. Он начал свою карьеру посыльным в радиокомпании Си-би-эс, но это было давным-давно. — Разрешите вас поздравить. Вечер удался на славу.

— Вы предлагаете себя в кандидаты? — глядя ему в глаза, спросила Гретхен.

— Что? — Листер от растерянности переложил стакан из одной руки в другую. Он не привык, чтобы с ним говорили загадками.

— Ничего, — ответила Гретхен. — Поток сознания. Рада, что вам нравится мой зверинец.

— Очень нравится, — без колебаний подтвердил он. — Очень. А еще мне нравятся ваши статьи.

— Я скоро стану так же известна, как Сэмюел Тейлор Колридж с радио и телевидения, — сказала она. Листер принадлежал к числу гостей, которых не следовало оскорблять, но она сегодня готова была снять скальп с любого.

— Что я такого сказал? — На секунду он опять озадачился и слегка нахмурился. — О да, понял. — Но это едва ли доставило ему удовольствие. — Если вы позволите мне высказать свое мнение, — продолжал он, зная, что может спокойно высказывать свое мнение по любому поводу в любом доме между Уолл-стрит и Шестидесятой улицей, — статьи прекрасные, но… на мой взгляд, излишне колючие. В них чувствуется некоторая враждебность — должен признать, это придает им приятную остроту, однако возникает такое чувство, что они направлены против всего рекламного бизнеса…

— О, значит, вы это заметили? — невозмутимо сказала Гретхен.

— Да, заметил, — сухо кивнул Листер, глядя на нее. Вся сердечность его исчезла, и лицо мягкого английского актера в одну секунду стало официальным, холодным. — И не только я. В наши дни, когда действия почти каждого расследуются и рекламодатели чертовски осторожничают, чтобы не заплатить деньги людям, чьи позиции могут оказаться неприемлемыми…

— Вы меня предостерегаете?

— Можете считать, да, — сказал он. — По дружбе.

— Очень мило с вашей стороны, дорогой, — легко коснувшись его локтя и нежно улыбаясь, сказала Гретхен, — но боюсь, уже немного поздно. Я воинствующая коммунистка на содержании у Москвы и плету нити заговора против Эн-би-си и Эм-джи-эм, а также хочу зарыть в землю «Каши Рэлстона».

— Не обращай на нее внимания, Алек, — сказал Вилли, подойдя к ним, и крепко взял Гретхен за локоть. — Она сегодня на всех бросается. Идем на кухню, выпьем чего-нибудь.

— Спасибо, Вилли, — ответил Листер, — но мне пора идти. Я обещал заглянуть еще в два дома сегодня. — Он поцеловал Гретхен в щеку почти воздушным поцелуем. — До свидания, дорогая. Надеюсь, вы запомнили, что я вам сказал.

— Я ваши слова высеку на мраморе, — сказала она.

Невозмутимый и бесстрастный, он пошел к выходу, по пути поставив свой стакан на книжную полку. Потом на полировке останется пятно.

— В чем дело? — тихо спросил Вилли. — Ты ненавидишь деньги?

— Я ненавижу его. — Гретхен отошла от мужа и, сияя улыбкой, стала проталкиваться в угол, где Рудольф разговаривал с Джули. Они говорили почти шепотом. Напряжение, владевшее ими, отделяло их невидимой стеной от остальных, от смеха и всех этих разговоров. Казалось, Джули вот-вот заплачет, а у Рудольфа был сосредоточенный, упрямый вид.

— По-моему, это ужасно, — говорила Джули. — Да, я так считаю.

— Ты сегодня изумительно выглядишь, Джули. Просто роковая женщина, — прервала ее Гретхен.

— Во всяком случае, я себя такой не чувствую. — Голос Джули дрожал.

— А что произошло? — спросила Гретхен.

— Скажи ей, — повернулась Джули к Рудольфу.

— В другой раз, — произнес Рудольф, еле раздвигая губы. — На вечеринке не стоит.

— Он собирается постоянно работать у Колдервуда. С завтрашнего дня.

— Ничто не постоянно, — сказал Рудольф.

— Хочет на всю жизнь застрять за прилавком в захолустном городишке, — не слушая его, продолжала Джули. — Стоило ли ради этого кончать колледж?!

— Я говорил тебе, что нигде не собираюсь застревать на всю жизнь, — возразил Рудольф.

— Нет, ты уж расскажи сестре все, — не унималась Джули.

— А что еще? — спросила Гретхен. Признаться, ее тоже разочаровал выбор Рудольфа. В то же время она в душе вздохнула с облегчением: работая у Колдервуда, он будет продолжать заботиться о матери, и ей не придется думать об этом самой или просить помощи у Вилли. Чувство облегчения было недостойным, но оно существовало — тут уж ничего не поделаешь.

— Мне хотели сделать подарок. Лето в Европе, — ровным голосом произнес Рудольф.

— Кто это тебе предложил? — спросила Гретхен, хотя знала ответ.

— Тедди Бойлен.

— Я уверена, родители разрешили бы мне с тобой поехать, — сказала Джули. — Это было бы самое замечательное лето в нашей жизни.

— У меня нет времени на самое замечательное лето в нашей жизни, — отчеканивая каждое слово, заявил Рудольф.

— Да поговорите же с ним, Гретхен! — взмолилась Джули.

— Руди, по-моему, ты заслужил отдых после такой напряженной работы, — сказала Гретхен.

— Европа никуда не денется. Я поеду туда, когда почувствую, что созрел для этого.

— Тедди Бойлен, наверное, был не очень доволен, когда ты отказался от его подарка, — сказала Гретхен.

— Ничего, переживет.

— Хотела бы я, чтобы кто-нибудь предложил мне съездить в Европу, — сказала Гретхен, — я бы мигом примчалась на пароход…

— Гретхен, — подошел к ней молодой человек, — мы хотели поставить пластинку, но, похоже, проигрывателю капут.

— Мы позже еще поговорим, — сказала Гретхен Рудольфу и Джули. — Что-нибудь придумаем. — И вместе с молодым человеком направилась к проигрывателю.

Она нагнулась, проверяя штепсель. Днем приходила цветная горничная убираться и всегда забывала снова вставить вилку в штепсель. Когда Гретхен сделала ей выговор, она сказала: «Я и так без конца нагибаюсь».

Проигрыватель, щелкнув, включился, и зазвучала первая пластинка из альбома «Южный тихоокеанский». По-детски нежные американские голоса на воображаемом теплом острове затянули «Dites-moi» [18].

Когда Гретхен разогнулась, то обнаружила, что Рудольф и Джули уже ушли. Больше в этом доме целый год не будет никаких вечеров, решила Гретхен и прошла на кухню, где Мэри-Джейн налила ей виски. Мэри-Джейн в эту пору ходила с длинными рыжими волосами, накладывала на веки густой слой синих теней и наклеивала длинные ресницы. Издали она выглядела красоткой, но вблизи впечатление было несколько иное. Тем не менее теперь, когда вечеринка длилась уже третий час, несколько мужчин одарили ее комплиментами: Мэри-Джейн выглядела так, точно день был в разгаре, глаза ее горели, ярко-красные губы были приоткрыты жадно и призывно.

— Роскошная вечеринка, — произнесла она хриплым от виски голосом. — И этот новый мужик, Алек Как-Его-Там…

— Листер, — подсказала Гретхен, отхлебывая виски; она заметила невероятный беспорядок на кухне, но решила, что до утра ни к чему не притронется. — Алек Листер.

— Потрясающий! — сказала Мэри-Джейн. — Он при ком-нибудь?

— Не сегодня.

— Хвала Всевышнему, — сказала Мэри-Джейн. — Он просто затопил кухню обаянием, когда зашел сюда. А я слышала о нем жуткие вещи. Вилли говорил мне, что он бьет своих женщин. — Она хихикнула: — Возбуждает, да? Ты не заметила, ему не нужно наполнить стакан? А то я появлюсь рядом с ним с кубком в руке, как верная слуга.

— Он ушел минут пять назад, — сказала Гретхен, подло радуясь тому, что обладает информацией, неизвестной Мэри-Джейн, и одновременно удивляясь, с какими же женщинами был настолько близок Вилли, что они рассказали ему о побоях, полученных от Алека Листера.

— Ну что ж, — философски заметила Мэри-Джейн, — в море водится и другая рыба.

В кухню зашли двое мужчин, и Мэри-Джейн, тряхнув рыжей гривой, встретила их сияющей улыбкой.

— Заходите, мальчики, — приветствовала она их, — бар у нас все время открыт.

Можно было не сомневаться: Мэри-Джейн и двух недель не проводила без любви. «Не так уж и плохо быть разведенной», — подумала Гретхен, возвращаясь в гостиную.

Рудольф и Джули шли к Пятой авеню в душистом июньском теплом воздухе. Он не держал ее под руку. «Здесь не место для серьезного разговора, — сказал он ей на вечеринке. — Пошли отсюда».

Но и на улице дело не пошло лучше. Джули шагала на расстоянии от Рудольфа. Ее полные губы были обиженно поджаты. Шагая рядом с Джули по темной улице, Рудольф подумал: не лучше ли расстаться с ней прямо тут. Рано или поздно это, вероятно, все равно произойдет, так лучше пусть будет раньше, чем позже. Потом он подумал, что в таком случае никогда больше не увидит ее, и пришел в отчаяние. Тем не менее он продолжал молчать. Он понимал, что в сражении, происходившем между ними, победит тот, кто будет дольше молчать.

— У тебя там есть женщина, — сказала она наконец. — Поэтому ты и хочешь остаться в этой дыре.

Рудольф рассмеялся.

— Можешь смеяться, все равно меня не обманешь. — В голосе Джули звучала горечь — она не забыла о том, как они пели вместе, или о том, как он говорил: «Я люблю тебя». — Тебе вскружила голову какая-нибудь продавщица из галантерейного отдела, или кассирша, или еще кто-то. Ты спишь с ней, я знаю.

Он снова рассмеялся, задевая ее своим целомудрием.

— А если нет, значит, ты неполноценный. Мы встречаемся уже пять лет, ты говоришь, что любишь меня, но мы только целуемся.

— Ты никогда не намекала, что ждешь большего.

— Что ж. Вот и намекнула. Жду. Сейчас. Сегодня. Я остановилась в «Сент-Морице», номер девятьсот двадцать три.

Опасаясь попасть в западню, не желая овладевать беспомощной девушкой на смятой постели, он сказал:

— Нет.

— Либо ты мне врешь, либо ты ублюдок.

— Я хочу, чтобы ты стала моей женой. Можем пожениться хоть на следующей неделе.

— И где же мы проведем наш медовый месяц? В отделе дачной мебели универмага Колдервуда? Я предлагаю тебе свое белое непорочное тело, — насмешливо продолжала она. — И не требую взамен никаких обязательств. Кому нужна свадьба? Я свободная, эмансипированная, чувственная американка! Я только что произвела сексуальную революцию, победив со счетом десять к нулю.

— Нет, — сказал он. — И перестань выражаться как моя сестра.

— Ублюдок, — сказала она. — Ты хочешь похоронить меня вместе с собой в унылом провинциальном городишке. А я всегда считала, что ты умный, что у тебя впереди блестящее будущее. Хорошо, я выйду за тебя замуж. Выйду на будущей неделе. Но при условии, что ты поедешь в Европу, а осенью начнешь изучать право. Впрочем, последнее не обязательно. Мне не важно, чем ты будешь заниматься, но мы должны жить в Нью-Йорке. Я тоже буду работать. Я хочу работать. А что мне делать в Уитби? Весь день думать, какой надеть фартук к твоему приходу домой?

— Я обещаю, что через пять лет мы будем жить в Нью-Йорке или в любом другом месте, где ты пожелаешь.

— Ты обещаешь! Обещать легко. Но я не собираюсь вычеркнуть из своей жизни целых пять лет. Я тебя просто не понимаю. Ну скажи на милость, что это тебе даст?

— Я начинаю работать на два года раньше всех, с кем я учился. И знаю, что делаю. Колдервуд мне доверяет. А Колдервуд скоро будет ворочать крупными делами. Магазин лишь первый шаг, можно сказать, трамплин. Колдервуд этого не знает, но я знаю. И когда я перееду в Нью-Йорк, то буду не просто никому не известным молодым человеком, только что окончившим колледж и обивающим пороги в поисках работы. Я не буду стоять в прихожих и держать шляпу в руках, дожидаясь, пока меня примут. Когда я приеду в Нью-Йорк через пять лет, меня будут встречать уже у дверей. Я слишком долго был бедным, Джули, и сделаю все, чтобы никогда не быть бедным снова.

— Тебя породил Бойлен. Он погубил тебя. Деньги!.. Неужели они так много для тебя значат? Одни только деньги…

— Не говори как богатая маленькая стерва, — сказал он.

— А если и так… Вот если бы ты решил стать юристом…

— Я не могу больше ждать, — сказал он. — Я ждал слишком долго. И с меня хватит учебы. Нужен мне будет юрист, я найму его. Если хочешь быть со мной — прекрасно. Если нет… — Но он не мог заставить себя продолжить и виновато повторял: — Если нет… Джули, я не знаю… Я думал, что все знаю, все понимаю. Но я не понимаю тебя.

— Я обманывала родителей, чтобы только быть с тобой. — Она уже плакала. — Но ты не тот Рудольф, которого я любила. Ты марионетка в руках Бойлена. Я возвращаюсь в отель. Я не хочу больше с тобой говорить.

Безудержно рыдая, она махнула проходившему мимо такси, вскочила в него и захлопнула дверцу.

Застыв на месте, он глядел вслед удалявшейся машине. Затем повернулся и медленно побрел обратно к дому сестры. У него там осталась сумка. Гретхен постелит ему на диване в гостиной. Девятьсот двадцать три — запомнил он номер в отеле.

При разводе Мэри-Джейн неплохо себя обеспечила. Рудольф никогда еще не лежал на более широкой и мягкой кровати, при свете настольной лампы (Мэри-Джейн настояла на том, чтобы не тушить ее), в большой, с ковром на полу, комнате, где стены затянуты жемчужно-серым шелком и все указывает на дорогого декоратора. Темно-зеленые бархатные портьеры заглушали уличный шум. Предшествующее (длившееся совсем недолго) произошло в гостиной с высоким потолком, обставленной золоченой мебелью эпохи Директории с большими зеркалами в золоченых рамах, где расплывчато отражалась слившаяся в поцелуе пара.

— Главное происходит во внутренних покоях, — сказала Мэри-Джейн, оторвавшись от Рудольфа, и, не спросив его согласия, повела за собой в спальню. — Я только зайду в ванную, — добавила она, сбросила туфли и, почти не шатаясь, прошествовала в примыкавшую к спальне ванную, откуда тотчас донесся звук льющейся воды и звяканье флаконов.

«Немного похоже на прием у врача, который готов сделать тебе небольшую операцию, — с досадой подумал Рудольф, не спеша раздеваться. Когда Мэри-Джейн попросила отвезти ее домой после полуночи, притом что в доме оставалось еще лишь четверо или пятеро гостей, у Рудольфа и в мыслях не было, что нечто подобное может произойти. У него немного кружилась от выпитого голова, и он боялся, что будет, когда он ляжет. Он подумал было тихонько сбежать, но Мэри-Джейн, повинуясь интуиции или голосу опыта, звонко крикнула:

— Еще минутку, дорогой! Устраивайся поудобнее.

Рудольф разделся, поставил туфли рядышком под стул, а на сиденье аккуратно сложил одежду. Постель была уже разобрана (подушки в наволочках, обшитых кружевами, голубые простыни), и он, слегка дрожа, нырнул под одеяло. Во всяком случае, он не постучит этой ночью в дверь номера 923.

Он лежал под одеялом, закрыв глаза, снедаемый любопытством и немного страхом. «Рано или поздно это должно произойти, — думал он. — Чем этот день хуже других?»

Комната словно ныряла и кружилась, и кровать под ним ритмично подпрыгивала, будто привязанная лодка на мелкой волне. Он открыл глаза, как раз когда Мэри-Джейн вошла в комнату, голая, высокая и великолепная, с маленькими округлыми грудями и пышными бедрами, — тело, не испорченное материнством или невоздержанностью. Она стояла над ним и смотрела на него из-под полуприкрытых век, ветеран многих оргий, подбирающая одиночек; рыжие волосы, казавшиеся черными в свете лампы, свисали над ним.

Его член мгновенно и неожиданно встал, толстый, как пилон, как дуло пушки. Его раздирали гордость и смущение — он чуть не попросил Мэри-Джейн выключить свет. Но прежде чем он успел вымолвить хоть слово, Мэри-Джейн нагнулась и резким движением отбросила одеяло.

Она стояла у кровати, разглядывая его и слегка улыбаясь.

— Маленький братик, — шепотом произнесла она, — прелестный маленький братик. — Затем нежно дотронулась до него. Он конвульсивно дернулся. — Лежи спокойно, — приказала она. Ее руки, словно маленькие умные зверьки, задвигались по нему. Он затрепетал. — Лежи спокойно, я сказала, — уже довольно резко произнесла она.

Все кончилось быстро, позорно быстро — внезапно вылетела дугой струя, и Рудольф услышал собственный всхлип. Она встала возле него на колени, прильнула губами к его губам, опытные руки были ему теперь неприятны, он задыхался от запаха ее волос, сигаретного дыма, духов.

— Мне очень жаль, — сказал он, когда она оторвалась от него. — Я просто не мог…

— Нечего извиняться, — с хохотком произнесла она. — Я польщена. Я считаю, что ты воздал мне. — Изящно изогнувшись, она скользнула в постель рядом с ним, натянула на них обоих одеяло, прижала Рудольфа к себе, ее нога шелком накрыла его бедра, его семя смазывало обоих. — Не волнуйся, маленький братик, — сказала она. И провела языком по его уху — по телу снова пробежала дрожь, вплоть до пальцев ног, электрический разряд от электрической лампы. — Я уверена, что через две-три минуты ты будешь как новенький, маленький братик.

Хоть бы она не называла его «маленьким братиком». Рудольфу не хотелось напоминаний о Гретхен. Она так странно посмотрела на него, когда он уходил с Мэри-Джейн.

Дар предвидения, которым обладала Мэри-Джейн в своей области, не обманул ее. Буквально через несколько минут ее руки снова разбередили его, и он совершил то, ради чего она положила его в свою постель. Рудольф вошел в нее со всей силой, накопившейся за годы воздержания.

— О боже, хватит, прошу тебя, хватит, — наконец вскричала она, и он, в последний раз глубоко войдя в нее, кончил вместе с ней.

«Ублюдок! — услышал он горестное восклицание Джули. — Ублюдок…» Пришла бы за доказательством в эту комнату, послушала бы эту женщину.

— Твоя сестра говорила, что ты все еще девственник, — сказала Мэри-Джейн.

— Не будем об этом, — обрезал он ее.

Они лежали рядом, на спине; Мэри-Джейн перебросила ногу через его колено. Она курила, глубоко втягивая дым, который медленно поднимался вверх, когда она его выдыхала.

— Надо будет мне отрыть еще парочку девственников, — заметила она. — Это все-таки правда?

— Я же сказал: не будем об этом.

— Значит, это правда.

— Во всяком случае, теперь это уже не так.

— Несомненно, — сказала она. — Почему все-таки?

— Что — почему?

— Такой красивый молодой человек. Девчонки, должно быть, липнут как мухи.

— Они себя сдерживают. Давайте поговорим о чем-нибудь другом.

— А как насчет этой малышки, с которой ты всюду ходишь? — Комната номер 923. — Как ее зовут?

— Джули. — Ему неприятно было произносить имя Джули в этом месте.

— Разве она за тобой не бегает?

— Мы собирались обвенчаться.

— Собирались? А теперь?

— Я не знаю, — сказал он.

— Она не ведает, что теряет. Должно быть, это у вас наследственное, — заметила Мэри-Джейн.

— Что — это?

— Вилли говорит, что твоя сестра впадает в раж, когда трахается.

— Вилли следовало бы держать рот на замке.

Рудольфа потрясло то, что Вилли мог рассказывать женщине, любой женщине, да вообще любому человеку, такие вещи о своей жене. Он теперь уже не сможет доверять Вилли или любить его как прежде.

— Мы живем в большом городе, — сказала, рассмеявшись, Мэри-Джейн, — тут все горит ярким пламенем. Вилли — мой старинный приятель. У меня был с ним роман еще до того, как он встретил твою сестру. И когда ему кисло или хочется сменить обстановку, он по-прежнему приходит ко мне.

— А сестра моя знает об этом? — Рудольф постарался не дать воли внезапно закипевшему гневу. Ах, этот шалопай, ветрогон Вилли.

— Не думаю, — отмахнулась Мэри-Джейн. — Вилли отлично умеет напускать туман. И никто не подписывает долговых обязательств. Ты когда-нибудь трахал Гретхен?

— Ради всего святого, она же моя сестра! — Голос его прозвучал пронзительно даже для собственного уха.

— Подумаешь, сестра! — сказала Мэри-Джейн. — Если верить Вилли, она штучка стоящая.

— Вы смеетесь надо мной. — Именно смеется, сказал он себе: взрослая опытная женщина забавляется, поддразнивая простачка из сельской глуши.

— Да нет, черт возьми. Мой брат трахнул меня, когда мне было пятнадцать. В стоявшем на приколе каноэ. Будь ангелом, лапочка, налей мне выпить. Виски стоит на столе в кухне. Долей простой воды. Льда нет.

Он вылез из постели. Ему хотелось надеть что-то на себя: халат, брюки, завернуться в полотенце — во что угодно, лишь бы не ходить голышом под взглядом этих всезнающих, оценивающих, насмешливых глаз. Но он понимал, что она высмеет его, если он чем-нибудь прикроется. «Черт бы меня побрал, — в отчаянии думал он, — как я мог в такое влипнуть?»

Внезапно ему стало холодно, и он почувствовал, что весь покрылся гусиной кожей. Сдерживая дрожь, он подошел к двери и вышел в гостиную. Золотой тенью, отражавшейся в зеркалах, он бесшумно прошел по толстым коврам на кухню. Нашел выключатель и включил свет. Мягко жужжавший большой белый холодильник, плита, миксер, соковыжималка, на белой стене медные сковородки, посудомоечная машина, на столе с крышкой из красной керамики бутылка виски — домашний очаг, освещенный ярким неоновым светом, воплощение американской мечты. Он взял два стакана из буфета (костяной фарфор, расписанные цветами чашки, кофейники, большие деревянные мельницы для перца — приспособления домашней хозяйки для лежавшей в другой комнате женщины, которая вовсе не была домашней хозяйкой). Он открутил кран, дожидаясь, когда пойдет по-настоящему холодная вода, и сначала прополоскал рот, сплюнул в стальную мойку, затем выпил два больших стакана воды. В другой стакан он плеснул виски и до половины наполнил его водой. Послышался какой-то звук — легкое царапанье и стук бегущих лапок. Толстые, покрытые панцирем тараканы появились за мойкой и исчезли в трещине стены. «Грязнуля», — подумал он.

Оставив свет в кухне, он понес питье хозяйке дома, лежавшей на своей хорошо служившей ей кровати. Он приблизился к ней, замерев в иронической позе — мы стремимся услужить.

— Вот лапочка! — произнесла Мэри-Джейн, беря пальцами с длинными заостренными малиновыми ногтями стакан. Она приподнялась на подушках — рыжие волосы разметались по голубым, с кружевами, наволочкам — и принялась жадно пить. — А ты не хочешь?

— Я уже достаточно выпил. — Он нагнулся, взял свои трусы и стал их надевать.

— Что это ты?

— Я поехал домой. — Он надел рубашку, радуясь тому, что наконец прикрыт. — Мне надо в девять быть на работе.

— Прошу тебя, — произнесла она тоненьким детским голоском. — Прошу тебя. Не делай этого.

— Мне очень жаль, — сказал он, хотя ему вовсе не было ее жаль. Так хотелось очутиться на улице, в одежде и одному.

— Но я не выношу оставаться ночью в полном одиночестве. — Это была уже мольба.

— Вызовите Вилли, — сказал он, сел, натянул носки, затем всунул ноги в туфли.

— Но я не могу спать, не могу, — сказала она.

Он не спеша завязал шнурки.

— Все меня бросают, все эти сволочи мужики. Я для тебя все сделаю. Останься до шести, пока не рассветет, ну хоть до пяти, сладкий мой. Я тебя пососу… — И она заплакала.

«Весь вечер слезы, ох уж эти женщины», — холодно подумал он, застегивая рубашку и завязывая галстук. За его спиной, когда он стоял у зеркала, звучали рыдания. Он заметил, что волосы у него спутались, слиплись от пота. Он прошел в ванную. Десятки флаконов с одеколоном, с гелем для ванны, тюбики алка-зельцер, таблетки для сна. Рудольф тщательно причесался, уничтожая следы ночи.

Когда он снова вошел в спальню, Мэри-Джейн уже не плакала. Она сидела, выпрямившись, в постели и, сузив глаза, холодно смотрела на него. Она прикончила виски, но все еще держала стакан.

— Даю тебе последний шанс, — резко произнесла она.

Рудольф надел пиджак.

— Спокойной ночи, — сказал он.

Она швырнула в него стаканом. Он не стал нагибаться. Стакан пролетел, задев его лоб, и разбился о зеркало над белым мраморным камином.

— Маленькое дерьмо, — произнесла она.

Он вышел из комнаты, пересек прихожую и открыл входную дверь. Затем перешагнул через порог, тихо закрыл за собой дверь и вызвал лифт.

Лифтер был старенький — он годился лишь для редких поездок ночью. Он с любопытством рассматривал Рудольфа, пока лифт, воя, спускался вниз. Считает ли он своих пассажиров, подумал Рудольф, и подводит ли на заре итог?

Кабина остановилась, и лифтер открыл дверцу.

— Вы знаете, молодой человек, — сказал он, — у вас кровь течет. По лбу.

— Спасибо, — поблагодарил Рудольф.

Лифтер больше ничего не сказал, а Рудольф пересек холл и вышел на темную улицу. Очутившись на улице, где его уже не могли достать внимательные слезящиеся глазки лифтера, он достал носовой платок и приложил к лицу. Платок оказался в крови. После всех встреч остаются раны. Он зашагал, будя эхо, к огням Пятой авеню. На перекрестке посмотрел вверх. На табличке значилось: «63-я улица». Рудольф заколебался. «Сент-Мориц» находился на Пятьдесят девятой, у Центрального парка. Номер 923. Короткая прогулка по свежему утреннему воздуху. И, промокнув еще раз лоб носовым платком, Рудольф направился к отелю.

Как он себя поведет там, он еще не знал. Попросит прощения, поклянется: «Я сделаю все так, как ты скажешь»? Признается во всем, осудит себя, обелит, будет кричать о своей к ней любви, напоминать о лучших днях, забудет о похоти, станет нежным, заснет, забудет…

В холле было пусто. Ночной дежурный без любопытства поднял на него глаза — он привык видеть одиноких мужчин, которые забредают поздно ночью из спящего города.

— Номер девятьсот двадцать три, — сказал он в телефонную трубку. Рудольф слышал, как телефонистка звонила. После десяти звонков он опустил трубку на рычаг. Часы в холле показывали чуть больше половины пятого утра. Последние бары в городе закрылись тридцать пять минут назад. Он медленно пошел к выходу. Этот день начался в одиночестве и в одиночестве Руди заканчивал его. А может, так оно и к лучшему?

Рудольф остановил такси. С сегодняшнего утра он начнет зарабатывать по сто долларов в неделю. Значит, может позволить себе такси. Он дал адрес Гретхен, но когда такси уже помчалось на юг, передумал. Не хочет он видеть Гретхен и, уж конечно, не хочет видеть Вилли. А его сумку они ему перешлют.

— Извините, — сказал он шоферу, наклоняясь вперед, — мне нужен Центральный вокзал.

Хотя Рудольф сутки не спал, сна у него не было ни в одном глазу, когда в девять часов утра он явился в кабинет Дункана Колдервуда. Он не стал пробивать время на карточке, хотя она была в его ячейке. Пробивать время? Отныне это не для него.

Глава 3

1950 год

Томас набрал нужную комбинацию цифр в замке и открыл свой шкафчик. Вот уже несколько месяцев на всех шкафчиках в раздевалке висели замки и членов клуба просили оставлять бумажники в конторе, где их заклеивали в конверты и убирали в сейф. Это было сделано по настоянию Брюстера Рида после того, как у него пропала из кармана знаменитая стодолларовая ассигнация в ту субботу, когда Томас ездил в Порт-Филип. В понедельник, когда Томас вернулся в клуб, Доминик с удовольствием сообщил ему эту новость. «По крайней мере теперь эти гады знают, что ты ни при чем, и не будут обвинять меня, что я нанял на работу вора». Более того, он даже добился, чтобы клуб повысил Томасу жалованье на десять долларов, так что теперь он получал сорок пять долларов в неделю.

Томас переоделся в чистый спортивный костюм и надел боксерские туфли. Он заменял Доминика на пятичасовых занятиях по гимнастике, а потом обычно находились два-три члена клуба, которые просили провести с ними пару раундов. Он научился у Доминика казаться агрессивным, не нанося ущерба противнику, и запомнил изречения Доминика, убеждавшего его членов, что он учит их драться.

Томас не трогал четыре тысячи девятьсот долларов, лежавших в сейфе в Порт-Филипе, и, встречаясь с молодым Синклером в раздевалке, по-прежнему именовал его «сэр».

Ему нравилась гимнастика. В противоположность Доминику, который только громко отбивал ритм, Том делал все упражнения вместе с учениками: жимы под грузом, велосипед, коня, приседания, отжимание от пола на прямых ногах и руках и все остальное. Эти упражнения поддерживали его в форме и одновременно забавляли: смешно смотреть, как все эти солидные, важные господа потеют и задыхаются. В голосе его тоже появились приказные нотки, отчего он казался себе не таким уж мальчишкой. Просыпаясь утром, он уже не боялся, что днем с ним произойдет что-то скверное, с чем он не сумеет сладить.

Когда Томас после гимнастики вошел в зал, Доминик и Грининг надевали перчатки. Доминик был простужен, а кроме того, накануне вечером слишком много выпил. Глаза у него были красные, двигался он медленно. Тренировочный костюм висел на нем мешком. Доминик выглядел совсем старым, сквозь растрепанные волосы поблескивала лысина. Грининг, слишком высокий для своей весовой категории, нетерпеливо расхаживал по залу, неприятно скрипя по матам боксерскими туфлями. В ярком свете ламп глаза его казались выцветшими, а коротко стриженные белокурые волосы — почти платиновыми. Во время войны он был капитаном в морской пехоте и заработал почетную награду. Розовощекий, с прямым носом и тяжелой челюстью, он, бесспорно, был красив и, если бы не вышел из богатой семьи, пренебрежительно относившейся к профессии актера, наверняка мог бы стать звездой в ковбойских фильмах. С того дня, как Грининг обвинил Томаса в краже десяти долларов, он ни разу не заговаривал с ним, и сейчас, когда тот вошел в зал, где должен был сразиться с одним из членов клуба, даже не взглянул в его сторону.

— Помоги мне, малыш, — попросил Доминик и вытянул руки.

Томас завязал ему перчатки. А Гринингу завязал перчатки Доминик.

Доминик взглянул на большие часы над дверью зала, чтобы засечь время и случайно не пробоксировать более двух минут без отдыха, потом поднял руки и шагнул к Гринингу.

— Если вы готовы, можем начинать, сэр.

И Грининг немедленно двинулся на него. Он боксировал в традиционной, академической манере. Длинные руки позволяли ему посылать неожиданные удары в голову Доминику. Простуда и похмелье быстро дали о себе знать — Доминик начал задыхаться. Пытаясь выйти из круга ударов, он уперся головой Гринингу в подбородок и без особого энтузиазма наносил ему вялые удары в живот. Внезапно Грининг отступил назад и правой рукой нанес молниеносный апперкот, который пришелся Доминику прямо в зубы.

«Дрянь», — подумал Томас, но вслух не сказал ничего, и выражение его лица не изменилось.

Доминик сел на мат и непроизвольно поднес огромную перчатку к окровавленным губам. Грининг даже не двинулся с места, чтобы помочь ему встать. Он со своей позиции равнодушно смотрел на Доминика, ожидая, когда тот поднимется. Доминик протянул руку в перчатке к Томасу.

— Сними их с меня, малыш, — хрипло сказал он. — На сегодня хватит.

В полной тишине Томас нагнулся, расшнуровал перчатки и снял их с Доминика. Он знал, что старый боксер не захочет, чтобы ему помогли встать, и поэтому не предложил руку для опоры. Доминик медленно поднялся на ноги и вытер окровавленный рот рукавом.

— Извините, сэр, — сказал он Гринингу. — Я, кажется, сегодня не в форме.

— Мне такой разминки мало, — недовольно заметил Грининг. — Вам следовало сразу сказать, что вы плохо себя чувствуете. Я тогда не стал бы раздеваться. А как ты, Джордах? — повернулся он к Томасу. — Я пару раз видел тебя в работе. Хочешь размяться со мной несколько минут?

«Джордах, — мелькнуло в голове Томаса. — Он знает мою фамилию». Томас вопросительно взглянул на Доминика. Грининг был совсем не похож на толстяков-энтузиастов, стремящихся поддерживать форму, — таких обычно давал ему Доминик.

В темных опухших глазах Доминика вспыхнула сицилийская ненависть. Настало время поджигать дом хозяина.

— Ну что ж, Том, если мистер Грининг изъявляет такое желание, — тихо сказал он, сплевывая кровь, — я думаю, ты можешь оказать ему услугу.

Томас надел перчатки, и Доминик молча, опустив голову, чтобы не видно было глаз, затянул их. Томас ощутил знакомое напряженное чувство: страх, удовольствие, нетерпение. По рукам и ногам словно пробежал электрический ток. Он заставил себя весело, дружелюбно улыбнуться Гринингу, который смотрел на него с каменным лицом. Доминик отступил в сторону.

— Порядок, — сказал он.

Грининг, прикрывая подбородок правой рукой, а левую выставив вперед, двинулся на Томаса. Тот легко отбил удар его левой руки и тотчас уклонился от метнувшейся к нему правой. Грининг был выше его, но всего на восемь-девять фунтов тяжелее. Однако двигался он быстрее, чем Томас ожидал, и следующий сильный удар пришелся Томасу повыше виска. Томас давно не дрался по-настоящему — последним его противником был мастер в бруклинском гараже, а вежливые разминки с мирными джентльменами из клуба были недостаточной подготовкой к такому поединку. Грининг сделал обманный выпад и нанес левой хук Томасу в голову. «Сукин сын не шутит», — подумал Томас, пригнулся, ударил левой Грининга в бок и послал удар правой ему в подбородок. Грининг вошел в клинч, стал молотить его по ребрам правой. Он был сильный, без сомнения, очень сильный.

Томас бросил быстрый взгляд на Доминика, ожидая какого-нибудь сигнала, но тот бесстрастно стоял в стороне.

Ну что ж, прекрасно, решил Томас, тогда начнем. Черт с ним, будь что будет…

Они сражались без перерыва положенные две минуты. Грининг дрался расчетливо и грубо, пользуясь преимуществом своего роста и веса, а Томас вкладывал в свои меткие удары всю злобу, которую так долго держал под спудом. «Вот тебе, капитан, — говорил он про себя, пуская в ход все известные ему приемы. — Получай, богатый красавчик. Вот тебе, полицейский, на все твои десять долларов».

У обоих уже текла кровь из носа и изо рта, когда Томас наконец нанес удар, который, он знал, будет началом конца. Глупо улыбаясь, Грининг отступил назад, слабо размахивая поднятыми руками. Томас обошел вокруг него, готовясь к последнему решающему удару, но в этот момент Доминик встал между ними.

— Пока хватит, джентльмены, — сказал он. — Это была хорошая разминка.

Грининг быстро пришел в себя и холодно уставился на Тома.

— Снимите с меня перчатки, Доминик, — коротко сказал Грининг. Он даже не подумал вытереть кровь с лица. Доминик расшнуровал ему перчатки, и Грининг, держась очень прямо, вышел из зала.

— Прощай моя работа в клубе, — сказал Томас.

— Очень может быть, — согласился Доминик. — Но такой бой стоит этого. По крайней мере для меня. — И он улыбнулся.

Прошло три дня, но ничего не случилось. Кроме Доминика, Грининга и Томаса, в зале тогда никого не было, и ни Доминик, ни Томас не сказали о поединке с Гринингом никому из членов клуба. Возможно, Грининг был слишком сконфужен тем, что его побил двадцатилетний мальчишка, уступавший ему и ростом, и весом, и не решался устроить скандал.

Каждый вечер перед закрытием клуба Доминик говорил:

— Пока все тихо, — и стучал по дереву.

Но на четвертый день Чарли, уборщик раздевалки, подошел к Томасу.

— Доминик вызывает тебя к себе, — сказал он. — Иди немедленно.

Томас вошел в кабинет Доминика. Тот сидел за письменным столом, пересчитывая лежавшие перед ним деньги — девяносто долларов десятками. Доминик печально взглянул на Томаса.

— Вот тебе жалованье за две недели вперед, малыш, — сказал он. — Сегодня днем было собрание клубного комитета. Ты уволен.

Томас положил деньги в карман. «А я надеялся продержаться здесь хотя бы год», — подумал он.

— Вам следовало разрешить мне нанести и тот последний удар, — заметил Томас.

— Да, наверное.

— У вас тоже будут неприятности?

— Возможно, — ответил Доминик и добавил: — Береги себя. Запомни мой совет: никогда не доверяй богачам.

Они обменялись рукопожатием. Томас прошел в раздевалку, собрал свои вещи и вышел из здания, не попрощавшись ни с кем.

Глава 4

1954 год

Он проснулся ровно без четверти семь. Он никогда не заводил будильник. Обходился без него.

Как всегда, член взбунтовался. Забудем об этом. Минуты две он тихо лежал в постели. В соседней комнате храпела мать. В комнате было холодно. На открытом окне ветер шевелил занавески, и сквозь них пробивался бледный свет раннего зимнего утра.

День сегодня должен быть необычным. Вчера перед закрытием он зашел к Колдервуду и положил ему на стол толстый конверт.

— Мне бы хотелось, чтобы вы прочли это, когда у вас будет время.

Колдервуд подозрительно посмотрел на конверт.

— Что это? — спросил он, ткнув в конверт коротким пальцем.

— Штука довольно сложная, — сказал Рудольф. — Я бы не хотел это обсуждать, пока вы не прочтете.

— Очередная сумасбродная идея? — спросил Колдервуд. — Снова хочешь меня на что-то подбить?

— Угу, — улыбнулся Рудольф.

— Знаешь что, молодой человек, с тех пор как ты начал работать в магазине, у меня повысился холестерин. Значительно повысился!

— Миссис Колдервуд все время просит меня убедить вас взять отпуск.

— Вот как? — фыркнул Колдервуд. — Она просто не знает, что я не должен оставлять тебя одного в магазине даже на десять минут. Скажи ей об этом, когда она в следующий раз попросит тебя уговорить меня взять отпуск.

Тем не менее, уходя домой, он захватил с собой конверт. Рудольф был уверен: стоит Колдервуду начать читать то, что лежало в конверте, и он не остановится, пока не дочитает до конца.

Он лежал неподвижно под одеялом в холодной комнате, решив не вставать сразу сегодня утром, а полежать и прикинуть, что сказать старику, когда он войдет в его кабинет. Потом подумал: «Да черт со всем этим, держись спокойно, считай, что сегодня — обычное утро».

Рудольф откинул одеяло, встал, быстро подошел к окну и закрыл его. Стараясь не дрожать от холода, он снял пижаму и надел теплый спортивный костюм, шерстяные носки и теннисные туфли. Потом накинул на плечи клетчатую драповую куртку, осторожно закрыл за собой дверь, чтобы не разбудить мать, и вышел на улицу.

Внизу у подъезда его ждал Квентин Макговерн, тоже в спортивном костюме, поверх которого был надет толстый свитер. На голове шерстяная вязаная шапочка, натянутая на уши. Четырнадцатилетний Квентин был старшим сыном негритянской пары, жившей в доме напротив. Каждое утро Рудольф и Квентин вместе бегали.

— Привет, Квент, — поздоровался Рудольф.

— Привет, Руди, — ответил тот. — Ужас как холодно. Мать считает, что мы оба ненормальные.

— Ничего, она заговорит по-другому, когда ты привезешь ей золотую медаль с Олимпийских игр.

Они быстро зашли за угол. Рудольф открыл дверь гаража, где он арендовал место, и подошел к своему мотоциклу. Из глубин памяти выплыло воспоминание. Другая дверь, другое темное пространство, другое средство передвижения. Байдарка на складе, запах реки, жилистые руки отца.

Потом он снова очутился в Уитби, они с другим парнем в спортивных костюмах, в другом месте, где нет реки. Он вывел мотоцикл, сел и включил мотор. Квентин забрался на заднее сиденье, обхватил Рудольфа за пояс, и они помчались по улице. Холодный ветер бил им в лицо, глаза слезились.

До университетского спортивного поля было всего несколько минут езды — колледж Уитби теперь стал университетом. Поле не было огорожено, но вдоль одной его стороны стояли деревянные барьеры. Рудольф остановил мотоцикл у барьеров, слез, снял куртку и бросил ее поверх сиденья.

— Лучше сними свитер, если не хочешь простудиться на обратном пути, — сказал он Квентину.

Квентин окинул взглядом поле. От травы поднимался легкий ледяной туман. По телу пробежала дрожь.

— Может, моя мать и права, — сказал он.

Тем не менее он стянул свитер, и они медленно побежали по гаревой дорожке.

Во время учебы в колледже у Рудольфа никогда не оставалось времени на спорт. Его немного забавляло то, что теперь он, занятой молодой служащий, находит время шесть раз в неделю бегать утром по полчаса. Он делал это, чтобы держаться в форме, а кроме того, ему доставляли наслаждение тишина раннего утра, запах травы, ощущение перемен в природе, упругость беговой дорожки… Начал он бегать один, но как-то раз, выйдя из дому, увидел Квентина, стоявшего у его подъезда в спортивном костюме.

— Мистер Джордах, — обратился к нему мальчик, — я давно заметил, что вы каждое утро тренируетесь. Не возражаете, если я буду бегать вместе с вами?

Рудольф уже собирался ответить отказом — ему нравилось с утра побыть одному, прежде чем потом на целый день окунуться в людскую толчею в магазине, — но Квентин, точно угадав его мысль, добавил:

— Я выступаю за нашу школу на дистанции четыреста сорок ярдов. Если я буду ежедневно тренироваться всерьез, то непременно улучшу свой результат. Вам совсем не обязательно со мной разговаривать, мистер Джордах, просто разрешите бежать рядом.

Говорил он застенчиво и тихо. Рудольф понимал, каких усилий стоило мальчику собрать всю свою храбрость, чтобы обратиться с такой просьбой к взрослому белому человеку, который до этого всего лишь мимоходом здоровался с ним. Отец Квентина работал в магазине Колдервуда шофером на грузовике. «Связь с рабочим людом, — подумал Рудольф. — Заботься о том, чтобы рабочий человек был счастлив. Все демократы должны быть вместе».

— Хорошо, — сказал Рудольф. — Пошли.

Паренек нервно улыбнулся и зашагал рядом с Рудольфом к гаражу.

Они дважды пробежали по кругу, разогреваясь, потом пробежали стометровку, потом снова побежали не спеша, потом побежали на двести двадцать ярдов, потом сделали два круга и пробежали четыреста сорок на полную катушку. Квентин, долговязый, с длинными худыми ногами, бегал в ровном, подходящем темпе. Рудольф был доволен, что они тренируются вместе: с Квентином он бегал быстрее, чем один. Пробежав напоследок еще два круга, они, разгоряченные и потные, оделись, сели на мотоцикл и поехали домой по просыпающимся улицам.

— Увидимся утром, Квент, — сказал Рудольф, остановив мотоцикл у края тротуара.

— Спасибо, — поблагодарил Квентин. — До завтра.

Рудольфу нравился парнишка, и он решил на время летних каникул подыскать ему какую-нибудь работу в магазине: наверняка семье Квентина не помешают дополнительные деньги.

Когда он вошел в квартиру, мать уже встала.

— Как на улице? — спросила она.

— Холодно, — ответил он. — Ты ничего не потеряешь, если сегодня посидишь дома. — Они оба упорно поддерживали иллюзию, будто мать, как все другие женщины, каждый день выходит из дома.

Он прошел в ванную, принял душ: сначала пустил горячую воду, потом — ледяную. Все тело горело. Вытираясь, он слышал, как мать включила соковыжималку, чтобы приготовить ему стакан апельсинового сока, потом принялась варить кофе, он слышал ее грузные, шаркающие шаги, словно кто-то тащил по полу тяжелый мешок. И вспомнил, как широкими бросками бежал по замершему треку. «Если я когда-нибудь стану таким, — подумал он, — попрошу кого-нибудь меня прикончить».

Рудольф встал в ванной на весы. Сто шестьдесят фунтов. Прилично. Он терпеть не мог толстяков. Не говоря Колдервуду об истинных причинах, он пытался избавиться в магазине от толстых продавцов.

Прежде чем одеваться, он протер дезодорантом подмышки. День предстоял долгий, а в магазине зимой всегда было жарко. Рудольф надел серые шерстяные брюки, тонкую голубую рубашку, темно-красный галстук и коричневый твидовый пиджак. Получив должность помощника управляющего, он первый год ходил в темных строгих костюмах, но теперь, по мере того как его влияние росло, стал одеваться менее строго. Он был молод для занимаемого поста и следил за тем, чтобы не выглядеть нарочито важным. Поэтому он купил себе не машину, а мотоцикл. Когда он с ревом подкатывал к магазину, в любую погоду без шляпы, с разметавшимися на ветру волосами, никто не мог сказать, что молодой помощник управляющего много о себе мнит. Нужно действовать по-умному, чтобы тебе завидовали как можно меньше. Он без труда мог позволить себе машину, но в любом случае предпочитал мотоцикл. Это позволяло ему свежее выглядеть, словно он много времени проводит на воздухе. Загар, особенно в зимнее время, как бы ставил его выше бледных, болезненных с виду окружающих. Теперь он понимал, почему Бойлен всегда пользовался ультрафиолетовой лампой. Сам он никогда не опустится до пользования лампой для загара. Это обман, дешевка, решил он, своего рода мужская косметика — такое сразу распознает всякий, кто знает о существовании солнечных ламп.

Рудольф прошел на кухню, пожелал матери доброго утра и поцеловал ее. Она радостно, по-девичьи, улыбнулась. Когда он забывал поцеловать ее, за завтраком ему приходилось выслушивать длинный монолог о том, что она плохо спала и что лекарства, прописанные врачом, совсем не помогают — выброшенные деньги. Он не говорил матери, сколько зарабатывает. Не говорил и того, что вполне может позволить себе снять квартиру гораздо приличнее, чем эта. Но он не собирался принимать дома гостей, а деньги нужны ему были для других целей.

Он сел за кухонный стол, выпил сок и кофе, съел бутерброд. Мать ограничилась чашкой кофе. Волосы у нее висели прямыми жидкими прядями, под глазами были огромные фиолетовые мешки. И тем не менее Рудольфу казалось, что она выглядит сейчас ничуть не хуже, чем в последние три года, и, вполне возможно, проживет лет до девяноста. Впрочем, он ничего не имел против этого. Благодаря ей он был освобожден от службы в армии: единственный кормилец, на руках мать-инвалид. Последний и самый дорогой материнский подарок — она спасла его от холодных окопов в Корее.

— Ночью видела во сне Томаса, — сказала она. — Он выглядел, как когда ему было восемь лет. Вошел ко мне в комнату и сказал: «Прости меня, прости меня…» — Она задумчиво отпила кофе. — Я никогда раньше не видела его во сне. Ты о нем что-нибудь знаешь?

— Нет.

— А ты ничего от меня не скрываешь? — спросила она.

— Нет. Зачем что-то скрывать?

— Хотелось бы мне взглянуть на него перед смертью. Все-таки он моя плоть и кровь.

— Тебе рано думать о смерти.

— Может быть, — согласилась Мэри. — Весной, мне почему-то кажется, я буду чувствовать себя лучше. Мы снова сможем гулять.

— Вот это другой разговор, — улыбнулся Рудольф, допил кофе и, встав, поцеловал мать на прощание. — Я сегодня сам приготовлю ужин. По дороге домой что-нибудь куплю.

— Только не говори что, — кокетливо сказала она. — Пусть это будет для меня сюрпризом.

— Ладно, сделаю тебе сюрприз.

Ночной сторож все еще сидел у служебного входа в магазин, когда Рудольф подошел к двери с утренними газетами, которые он купил по пути.

— Доброе утро, Сэм, — поздоровался Рудольф.

— Привет, Руди, — откликнулся сторож. Рудольф настаивал на том, чтобы все старые служащие, знавшие его с тех времен, когда он впервые тут появился, обращались к нему по имени. — Ранняя вы пташка. Вот меня в ваши годы в такое утро было не вытащить из постели.

«Потому в твои годы ты и сидишь сторожем, Сэм», — подумал Рудольф, но, конечно, этого не сказал, а лишь улыбнулся и прошел к себе в кабинет по слабо освещенному, еще спящему магазину.

Кабинет у Рудольфа был чистый и пустой — в нем стояло лишь два письменных стола, за вторым сидела мисс Джайлс, его секретарша, энергичная старая дева. Вдоль стен на широких полках высились симметрично расположенные стопки журналов: «Вог», «Севентин», «Глеймур», «Харперс базар», «Эсквайр», «Хаус энд гарден». Из них Рудольф черпал идеи для совершенствования универмага. Уитби менялся на глазах: люди, приезжавшие сюда из Нью-Йорка, были состоятельными и тратили деньги не задумываясь. Коренные обитатели городка жили теперь гораздо лучше и постепенно перенимали изощренные вкусы приезжих. Колдервуд упорно вел арьергардные бои против превращения своего магазина из солидного предприятия, рассчитанного на вкусы слоев среднего класса, в то, что он называл «ограбиловкой», торгующей модными глупостями и безделушками, но после того как Рудольф проводил одно нововведение за другим, трудно было спорить с кассовыми показателями, и Рудольфу с каждым месяцем становилось все легче осуществлять свои идеи. Колдервуд даже согласился, поартачившись целый год, отделить часть помещения от излишне просторного бюро заказов на дом и устроить там винный отдел с хорошими французскими винами, к которым приобщил Рудольфа Бойлен и которые Рудольф готов был с удовольствием сам подбирать.

Он не видел Бойлена с Актового дня. В течение лета Рудольф дважды звонил ему, приглашая поужинать, и всякий раз Бойлен категорически отказывался. Каждый месяц Рудольф посылал Бойлену чек на сто долларов в счет своего долга в четыре тысячи. Бойлен ни разу не предъявил чеки к оплате, но Рудольф следил за тем, чтобы на его счету всегда было достаточно денег для расплаты с Бойленом, если он предъявит все чеки сразу. Рудольф не часто вспоминал Бойлена, но когда это случалось, думал о нем со смесью презрения и благодарности. Имея такие деньги, такую свободу, думал Рудольф, Бойлен не должен чувствовать себя несчастным. Это говорило о слабости Бойлена, а Рудольф, борясь с любым проявлением слабости у себя, не терпел ее у других. Вилли Эббот и Тедди Бойлен, думал Рудольф, — неплохая компания.

Рудольф разложил на своем столе газеты. У него были уитбийский «Рекорд» и пришедшая с первым утренним поездом «Нью-Йорк таймс». На первой полосе этой газеты сообщалось о тяжелых боях на 38-й параллели и о новых обвинениях в измене и предательстве, предъявленных сенатором Маккарти в Вашингтоне. А на первой полосе «Рекорд» сообщались результаты голосования по новому налогу с университетского совета (не прошел), а также сколько лыжников побывало с начала сезона в открытом поблизости новом лыжном курорте. У каждого города свои интересы.

Рудольф обратился к внутренним полосам «Рекорд». Двухцветная реклама в полполосы новой серии шерстяных платьев и свитеров была плохо напечатана, краски растеклись, и Рудольф сделал пометку в блокноте позвонить об этом в газету.

Затем он открыл биржевой раздел в «Нью-Йорк таймс» и минут пятнадцать изучал цифры. Скопив первую тысячу долларов, он отправился к Джонни Хиту и попросил в порядке одолжения вложить их во что-нибудь. Джонни, занимавшийся счетами с миллионами долларов, согласился и следил за операциями с вкладом Рудольфа так, точно это был самый важный клиент его компании. Состояние Рудольфа было все еще незначительным, но оно неуклонно росло. Просматривая сейчас биржевую страницу, Рудольф с радостью обнаружил, что стал почти на триста долларов богаче, чем накануне. Он мысленно возблагодарил своего друга Джонни Хита и, достав перо, занялся кроссвордом. Это был один из самых приятных моментов дня. Если ему удавалось решить кроссворд до девяти, когда открывался магазин, он начинал рабочий день с чувством одержанной победы.

Он почти закончил кроссворд, когда зазвонил телефон. Рудольф взглянул на часы. Телефонистки рано приступили к работе, удовлетворенно отметил он. И левой рукой снял трубку.

— Джордах? Это вы?

— Да! Кто это? — спросил он, продолжая решать кроссворд.

— Это профессор Дентон.

— О-о, как поживаете, сэр, — сказал он, мучаясь над словом из пяти букв.

— Простите, что я вас беспокою, но не могли бы вы уделить мне сегодня несколько минут? — Голос Дентона звучал как-то странно. Казалось, он пытался говорить шепотом, словно боялся, что его подслушивают.

— Что за вопрос, профессор, разумеется, — ответил Рудольф. Он виделся с Дентоном довольно часто, когда заходил в библиотеку колледжа за книгами по делопроизводству и экономике. — Я в магазине весь день.

— Я бы предпочел встретиться где-нибудь на нейтральной территории, не в магазине. Вы могли бы со мной пообедать? — каким-то странным сдавленным голосом попросил Дентон.

— У меня на обед всего сорок пять минут…

— Этого вполне достаточно. Встретимся где-нибудь поблизости от магазина, — чуть не задыхаясь, торопливо предложил Дентон. В аудитории он всегда говорил медленно и отчетливо. — Может быть, «У Рипли»? Это за углом от вас.

— Хорошо, — согласился Рудольф, удивленный его выбором. «У Рипли» был скорее пивной, чем рестораном. Туда в основном приходили рабочие, и не поесть, а выпить. Совсем неподходящее место для пожилого профессора истории и экономики. — Вас устроит в четверть первого?

— Вполне. Спасибо, Джордах, большое спасибо. Это очень любезно с вашей стороны. В четверть первого я буду там, — поспешно сказал Дентон. — Я даже не могу выразить, как я благодарен… — И повесил трубку, не закончив фразы.

Рудольф сдвинул брови, недоумевая, что могло так взволновать Дентона, затем положил трубку на рычаг. Взглянул на часы. Девять утра. Двери магазина уже открыты. В кабинет вошла секретарша.

— Доброе утро, мистер Джордах, — поздоровалась она.

— Доброе утро, мисс Джайлс, — отозвался он и в раздражении бросил «Нью-Йорк таймс» в корзину для бумаг. Из-за этого Дентона он не успел до девяти закончить кроссворд.

Он отправился в первый за день обход магазина. Шел медленно, улыбаясь продавцам; замечая какие-либо упущения, не останавливался и делал вид, что не обратил внимания. Позднее, вернувшись в кабинет, он продиктует секретарше вежливые служебные записки заведующим соответствующими отделами: галстуки по сниженным ценам разложены на прилавке недостаточно аккуратно, мисс Кейл в парфюмерном отделе слишком накрашена, в кафетерии душно, следует улучшить вентиляцию.

Особое внимание он уделял отделам, открывшимся в универмаге совсем недавно по его инициативе, в частности маленькой секции, торговавшей дешевой бижутерией, итальянскими свитерами, французскими шарфами и шляпами с перьями, — секция приносила удивительно большую прибыль; кафетерию, который не только давал доход, но стал излюбленным местом встреч многих домохозяек, не уходивших после этого из магазина с пустыми руками; и лыжной секции в отделе спортивных товаров, где царил молодой атлет по имени Ларсен, который зимой по воскресеньям сводил с ума местных девиц на близлежащих спусках и которому преступно мало платили, не учитывая, сколько покупательниц он завлекал в магазин одним своим появлением на лыжне раз в неделю. Молодой человек предлагал поучить Рудольфа кататься на лыжах, но Рудольф с улыбкой отказался. Он не может позволить себе сломать ногу, пояснил он.

Отдел пластинок тоже был затеей Рудольфа и привлек в магазин юнцов, соривших родительскими деньгами. Колдервуд, не переносивший шума и крайне недоброжелательно относившийся к поведению большинства молодых людей (его собственные три дочери — две уже взрослые, а третья, бледная, худосочная девица, еще школьница — отличались застенчивой викторианской чопорностью), очень противился созданию этого отдела. «Не желаю я устраивать тут Содом, — заявлял он. — Превращать американскую молодежь в идиотов этими варварскими звуками, которые нынче именуют музыкой. Оставь меня в покое, Джордах, оставь бедного старомодного торговца в покое».

Но Рудольф, познакомив его со статистическими данными ежегодных расходов американской молодежи на пластинки, пообещал установить в зале звуконепроницаемые кабины, и Колдервуд уступил. Он часто сердился на Рудольфа, но тот неизменно был со стариком вежлив и терпелив и в большинстве ситуаций знал, как им вертеть. В кругу друзей Колдервуд хвастался своим мальчишкой-помощником и тем, что вовремя сообразил выбрать из толпы именно его. Он даже удвоил ему жалованье, хотя Рудольф никак не побуждал его к этому, а на Рождество вручил премию — три тысячи долларов. «Он не только осовременивает магазин, — говорил Колдервуд, когда Рудольфа не было поблизости. — Этот сукин сын осовременивает и меня. Впрочем, если на то пошло, я для этого и нанимал молодого».

Раз в месяц он приглашал Рудольфа к себе домой на скучный пуританский ужин, за которым дочери Колдервуда разговаривали, только когда к ним обращались, а самым крепким напитком был яблочный сок. Пруденс, старшая и самая хорошенькая из дочерей, не раз просила Рудольфа сходить с ней на танцы в загородный клуб, и Рудольф сопровождал ее. Вдали от родительского дома Пруденс забывала о викторианских приличиях, но Рудольф не позволял себе с ней никаких вольностей. В его планы не входила такая опасная банальность, как женитьба на дочери босса.

Он пока вообще не собирался жениться. С этим можно подождать. Три месяца назад он получил приглашение на свадьбу Джули. Она выходила замуж в Нью-Йорке за некоего Фицджеральда. Рудольф на свадьбу не поехал, но, когда составлял поздравительную телеграмму, на глаза навернулись слезы. Он презирал себя за эту слабость и, с головой окунувшись в работу, умудрился почти выкинуть Джули из памяти.

Всех других девушек он сторонился. Проходя по универмагу, он ловил на себе кокетливые взгляды тех, кто был бы счастлив завязать с ним роман. Мисс Салливан, знойная брюнетка в бутике; мисс Брэндивайн, высокая и стройная, в секции для молодежи; мисс Сомс, маленькая полногрудая блондинка, приплясывающая под музыку в секции пластинок, — все они улыбались ему, когда он проходил мимо, как и остальные шесть-семь девушек-продавщиц. Конечно, это не оставляло его равнодушным, но он подавлял в себе искушение и со всеми держался одинаково любезно и бесстрастно. У Колдервуда не устраивали вечеринок, поэтому ни повода поухаживать за кем-либо под предлогом выпитого, ни шальных мыслей не было.

Ночь, проведенная с Мэри-Джейн, и безответный звонок по телефону из пустого холла отеля «Сент-Мориц» поставили стальной барьер его желанию.

В одном Рудольф был убежден: в следующий раз он станет делать девушке предложение, только если будет совершенно уверен, что она скажет «да».

Проходя мимо прилавка в секции пластинок, он мысленно сделал себе пометку: надо будет попросить кого-нибудь из продавщиц постарше намекнуть мисс Сомс, что надо носить под свитером бюстгальтер.

Он проглядывал новые эскизы с Бергсоном, молодым человеком, который оформлял витрины, когда зазвонил телефон.

— Руди, зайди ко мне на минутку. — Голос Колдервуда звучал сдержанно и не выдавал никаких эмоций.

— Сейчас иду, мистер Колдервуд, — сказал Рудольф. И повесил трубку. — Боюсь, с этим придется немного подождать, — сказал он Бергсону.

Бергсон был настоящей находкой. Он создал декорации для летнего театра в Уитби. Рудольфу они понравились, и он предложил Бергсону зимой стать декоратором витрин для Колдервуда. До появления Бергсона витрины оформлялись бессистемно, секции дрались друг с другом за пространство, а получив его, оформляли витрину, не считаясь с тем, что выставлено в соседних. Бергсон положил этому конец. Это был маленький печальный молодой человек, не попавший в нью-йоркский союз дизайнеров. Он был благодарен за то, что у него появилась работа зимой, и вкладывал в дело весь свой немалый талант. Привыкнув заниматься дешевыми летними театральными постановками, он использовал разные немыслимые недорогие материалы и сам делал эскизы.

На столе Рудольфа лежали его рисунки на тему весны, и Рудольф уже сказал Бергсону, что, по его мнению, таких витрин у Колдервуда еще не было. Хотя Бергсон был человеком мрачным, Рудольф предпочитал работать с ним, а не сидеть часами с заведующими секциями или шефом отдела ценообразования и отчетности. В идеальной ситуации, думал он, ему никогда не придется просматривать балансовые отчеты или проверять ежемесячные инвентарные описи.

Как всегда, дверь в кабинет Колдервуда была открыта.

— Входи, Руди, и закрой за собой дверь. — Перед ним на столе лежали бумаги, врученные ему Рудольфом прошлым вечером.

Рудольф сел напротив старика и стал ждать.

— Должен признаться, — мягко продолжал Колдервуд, — ты самый удивительный молодой человек из всех, кого мне приходилось встречать на своем веку.

Рудольф молчал.

— Кто еще читал это? — спросил Колдервуд, показывая на бумаги.

— Никто.

— А кто печатал? Мисс Джайлс?

— Нет, я сам, дома.

— Ты обо всем подумал, верно? — Это не было упреком, но и не походило на комплимент.

Рудольф молчал.

— Откуда тебе известно, что мне принадлежат тридцать акров земли рядом с озером? — спросил Колдервуд, переходя к делу.

Официально участок числился за некой нью-йоркской корпорацией. Джонни Хиту пришлось пустить в ход всю свою изворотливость, чтобы установить, что подлинный владелец земли — Дункан Колдервуд.

— К сожалению, я не могу сказать это, сэр, — ответил Рудольф.

— Не можешь сказать, не можешь сказать, — нетерпеливо произнес, не настаивая, однако, Колдервуд. — Молодой человек «не может сказать». «Поколение молчальников», как любят писать в журнале «Тайм». Руди, у меня до сих пор ни разу не было повода подозревать тебя во лжи, и мне бы не хотелось, чтобы ты солгал мне сейчас.

— Я и не собираюсь лгать, сэр.

Колдервуд ткнул пальцем в бумаги на столе:

— Что это? Хитрый ход, чтобы прибрать меня к рукам?

— Нет, сэр. Это просто рекомендация — как вам с максимальной выгодой использовать ваше положение и вашу собственность. Как приноровиться к росту города, расширить круг ваших коммерческих интересов. Как не ссориться с налоговым законом и при этом оставить после себя крупное состояние жене и детям.

— Сколько тут страниц? — спросил Колдервуд. — Пятьдесят? Шестьдесят?

— Пятьдесят три.

— Ничего себе рекомендация, — фыркнул Колдервуд. — Ты все это сам придумал?

— Да. — Рудольф не собирался рассказывать, как в течение многих месяцев методически консультировался с Джонни Хитом, благодаря которому внес в свой проект наиболее сложные разделы.

— Хорошо, хорошо, — буркнул Колдервуд, — я все это просмотрю.

— Но если позволите, сэр, я вам дам совет. Мне кажется, вам не мешает съездить в Нью-Йорк и обсудить это с вашими юристами и банкирами.

— Откуда тебе известно, что у меня есть юристы в Нью-Йорке? — с явным подозрением спросил Колдервуд.

— Мистер Колдервуд, — ответил Рудольф, — я слишком давно у вас работаю.

— Хорошо, предположим, изучив все это более тщательно, я соглашусь и затею эту кутерьму, как ты предлагаешь: организую акционерную компанию, выпущу акции, возьму займы в банках и как идиот построю на берегу озера этот проклятый торговый центр, да еще и театр в придачу. Допустим, я все это сделаю. Но какая от этого выгода тебе?

— Мне хотелось бы стать председателем правления компании, президентом которой будете вы, и, естественно, получать соответствующее этому положению вознаграждение, а также иметь возможность приобрести часть пакета акций в последующие пять лет. — «Славный старина Джонни Хит. Не мелочись. Задумывай по большому счету. Я взял бы себе заместителя, чтобы он командовал здесь, когда я буду занят другими делами». Он уже написал в Оклахому Брэду Найту о возможной вакансии.

— Ты, я вижу, все предусмотрел, Руди. — Теперь в голосе Колдервуда уже звучала откровенная враждебность.

— Я работал над этим проектом больше года и старался предугадать все разнообразие проблем, — спокойно сказал Рудольф.

— А если я скажу «нет», если я положу все эти бумаги в папку и забуду о них, что ты тогда будешь делать?

— Боюсь, что в таком случае к концу года мне придется подыскать для себя более перспективную работу, мистер Колдервуд, — жестко ответил Рудольф.

— Я долгое время обходился без тебя, — сказал Колдервуд, — смогу обойтись и теперь.

— Конечно, сможете, — сказал Рудольф.

Колдервуд угрюмо уставился на свой стол, вытащил какую-то бумагу из пачки, с неприязнью посмотрел на нее.

— Театр, — распаляясь, произнес он. — У нас в городе уже есть один театр.

— В будущем году его сносят, — сказал Рудольф.

— Я смотрю, ты хорошо поработал, верно? — заметил Колдервуд. — Об этом не собираются объявлять до июля.

— Всегда находятся люди, которые проговариваются.

— Похоже, что так. И кто-то всегда их услышит, верно, Руди?

— Да, сэр, — улыбнулся Руди.

Тут улыбнулся наконец и Колдервуд.

— Какая тайная пружина тобой движет, а, Руди? — спросил он.

— Я не живу по таким правилам, — ровным тоном произнес Рудольф. — Вы это знаете.

— Да, знаю, — признал Колдервуд. — Извини, что так сказал. Хорошо, можешь идти. Я сообщу тебе о своем решении.

Выходя из кабинета, Рудольф заметил, что старик уставился на его бумаги. Рудольф не спеша пошел мимо прилавков, молодой и, как всегда, благожелательный.

Проект Рудольфа был очень сложен и продуман до мелочей. Город расширялся, постепенно подступая к озеру. Росло население и в Сидартоне, городке, расположенном в десяти милях от Уитби и недавно соединенном с ним автострадой. По всей Америке возникали загородные торговые центры, и люди уже привыкли делать там основные покупки. Тридцать акров Колдервуда были идеально удобным местом для будущего торгового центра, который мог бы полностью обеспечить нужды этих городков и жителей среднего класса, расположенных по берегам озера. Если Колдервуд сам не воспользуется такой возможностью, через год-два инициативу, несомненно, перехватят предприимчивые бизнесмены или какая-нибудь корпорация, в результате чего резко снизятся прибыли Колдервуда и его универмага в Уитби.

В своем проекте Рудольф настаивал также на постройке хорошего ресторана и театра, чтобы привлекать покупателей к торговому центру и в вечернее время. После закрытия летнего сезона в театре можно показывать кинофильмы. Он предлагал также построить на озере недорогие дома и использовать для предприятий легкой промышленности заболоченные земли, примыкавшие к владениям Колдервуда.

Рудольф, наученный Джонни Хитом, подробно перечислил льготы, которые предоставляет налоговый закон подобным предприятиям.

Он был уверен, что его доводы — сделать новую ассоциацию Колдервуда открытым обществом — понравятся старику. Первоначальный капитал и доходы сначала от магазина, потом от центра обеспечат высокую стоимость акций. После смерти Колдервуда его наследники — жена и три дочери — смогут не продавать компанию по грошовой цене, чтобы заплатить налог на наследство, а продадут пакеты акций, оставив за собой контроль над корпорацией.

Рудольф, работая целый год над этим планом, проштудировал законы, управляющие корпорациями, налогами и недвижимостью, и немало позабавился, видя, как прочно деньги защищены в Америке законом. Он не собирался использовать закон к своей выгоде — это было бы аморально. В этой игре тоже есть правила. Выучи их и следуй им. Появятся новые — будешь им следовать.

Профессор Дентон ждал Рудольфа в баре, чувствуя себя явно не в своей тарелке: судя по виду здешних завсегдатаев, ни один из них никогда в жизни даже близко не подходил к колледжу.

— Спасибо, спасибо, что вы пришли, Джордах, — торопливым шепотом сказал он. — Себе я взял виски. А вам заказать что-нибудь?

— Я днем не пью, — отказался Рудольф и тотчас пожалел о сказанном: его слова можно было истолковать как упрек Дентону.

— И правильно делаете, — заметил тот. — Голова должна быть ясной. Обычно я тоже не пью в это время, но… Может, мы лучше сядем. Я понимаю, вам нужно скоро возвращаться. — Он положил деньги на стойку, старательно отсчитав мелочь, и повел Рудольфа к столику в последней из кабинок, которые тянулись вдоль стены напротив бара. Они сели лицом друг к другу и стали изучать засаленное меню.

— Пожалуйста, суп, гамбургер и чашку кофе, — сказал Дентон официантке. — А вы что возьмете, Джордах?

— То же самое, — сказал Рудольф.

Официантка старательно записала заказ в блокнот. Она была лет шестидесяти, седая и расплывшаяся, в неподходящем возрасту обтягивающем оранжевом платье с кокетливым маленьким кружевным передничком, что было данью идеалу молодой Америки. Щиколотки у нее распухли, и она шла на кухню шаркая. Рудольф подумал о том, как мать мечтала иметь чистенький ресторанчик со свечами, — мечта ее так и не осуществилась. Что ж, по крайней мере ей не пришлось ходить в такой оранжевой форме.

— У вас отлично идут дела, Джордах, — заметил Дентон, пригнувшись к столу и глядя на Рудольфа тревожными глазами, увеличенными толстыми стеклами в стальной оправе. Он нетерпеливо махнул рукой, исключая возражения. — Я об этом от многих слышал, в том числе и от миссис Дентон. Она ходит в ваш магазин три раза в неделю. Вы наверняка ее там видите.

— Я столкнулся с ней только на прошлой неделе.

— Она говорит, универмаг просто процветает, дыхание новой жизни. Совсем как в большом городе. Масса новых товаров! Что ж, людям нравится покупать. И похоже, нынче у всех есть деньги. Кроме профессоров. Но это к делу не относится. Я пришел сюда не для того, чтобы жаловаться. Бесспорно, Джордах, вы правильно сделали, что отказались от места на кафедре… Научный мир! — с горечью воскликнул он. — Кругом зависть, интриги, предательство, неблагодарность… Приходится следить за каждым шагом. Мир бизнеса куда лучше. Ты мне, я тебе. Слабого сжирают. Открыто. Лезут вверх и вверх. По крайней мере…

— Это не совсем так… — возразил Рудольф. — Я имею в виду бизнес.

— Конечно, нет, — согласился Дентон. — Все зависит от человека. Не стоит слепо верить в теорию. Тогда теряется реальное представление о жизни. Во всяком случае, я рад вашему успеху и уверен, вы добились его без каких-либо компромиссов.

Официантка принесла суп, и Дентон опустил в него ложку.

— Если бы мне пришлось все начинать сначала, я сторонился бы увитых плющом стен колледжа как чумы, — продолжал он. — Эти стены превратили меня в ограниченного, озлобленного человека, неудачника, труса…

— Я бы ничего подобного о вас не сказал. — Рудольф был поражен характеристикой, которую дал себе Дентон. Раньше Рудольфу всегда казалось, что профессор весьма доволен собой и ему нравится излагать молодой аудитории свои взгляды на экономические преступления.

— Я живу в постоянном страхе и трепете. — Дентон шумно хлебнул суп и повторил: — В страхе и трепете.

— Если я могу вам чем-то помочь, профессор, — начал Рудольф, — я…

— У вас доброе сердце, Джордах, доброе сердце. Я сразу же выделил вас из всех. Другие легкомысленны и жестоки, а вы — серьезный, участливый. Вы учились, стремясь к знаниям, а другие — только чтобы сделать карьеру. Да, все эти годы я внимательно наблюдал за вами. Вы далеко пойдете, поверьте моему слову. Я преподаю в колледже больше двадцати лет. Через мои руки прошли тысячи молодых людей. Я изучил их вдоль и поперек и сразу могу определить, на что они способны. — Дентон доел суп и приступил к гамбургеру и кофе. — Чтобы добиться успеха, вы не пойдете по трупам. Я знаю вас, ваш ум, характер. У вас твердые принципы, вы человек благородный, утонченный и требовательный к себе. У меня наметанный глаз, я все вижу, Джордах, в классе и вне его.

Рудольф молча ел, дожидаясь, когда кончится поток похвал, догадываясь, что Дентон собрался попросить его о большом одолжении — иначе не стал бы так рассыпаться.

— До войны, — продолжал Дентон, жуя гамбургер, — было больше молодых людей вашего типа: проницательных, порядочных, честных. Многих из них сейчас нет в живых — они погибли, и мы уже даже не помним, в каких краях настигла их смерть. Теперешнее же поколение… — Он безнадежно пожал плечами. — Хитрые, расчетливые, лицемерные. Только и думают, как бы что-нибудь урвать без особых усилий. Вы не поверите, сколько студентов пытается обмануть меня на экзаменах. Будь у меня деньги, я уехал бы из этой страны куда-нибудь подальше и поселился на каком-нибудь острове. — Дентон с беспокойством посмотрел на часы и с заговорщическим видом оглядел зал. Соседняя с ними кабина была пуста, и только у бара ближе к выходу сидело несколько мужчин, но они не могли услышать их разговор. — Пожалуй, я перейду к сути дела. — Дентон понизил голос и перегнулся через стол. — У меня неприятности, Джордах.

Сейчас он попросит дать ему фамилию врача по абортам, подумал Рудольф. «Любовь в студенческом городке», «Профессор истории творит историю при лунном свете», «Доктор наук в тюрьме» — увиделись ему заголовки. Рудольф постарался, чтобы его лицо оставалось бесстрастным, и продолжал есть. Хлеб в гамбургере был серый и мокрый, картофель пропитался жиром.

— Вы слышали, что я сказал? — шепотом спросил Дентон.

— Вы сказали, что у вас неприятности.

— Совершенно верно. — Интонация была одобрительная: студент, значит, внимательно слушал. — Большие неприятности. — Дентон отхлебнул кофе. — Со мной хотят разделаться.

— Кто?

— Мои враги. — Дентон снова окинул зал внимательным взглядом, будто выискивал своих врагов, переодетых в рабочие спецовки.

— Когда я учился, мне казалось, все прекрасно к вам относились, — сказал Рудольф.

— О, у нас полно своих подводных течений, о которых не подозревают студенты. Интриги, кругом интриги! В аудиториях, в кабинетах начальства, в кабинете самого президента колледжа! Моя беда в том, что я слишком прямолинеен и наивен. Я верил в миф об академической свободе. Мои враги выжидали подходящий момент. Мне много лет назад следовало уволить моего заместителя — как ученый он полная бездарность, — но я вечно жалел его и не увольнял. Непростительная слабость! Он метил на мое место и давно вел на меня досье. Записывал сплетни, услышанные за стаканом вина, отдельные фразы, вырванные вне контекста из моих лекций. Теперь меня собираются принести в жертву, Джордах.

— Мне кажется, вам стоит рассказать мне, что все-таки происходит, — сказал Рудольф. — Тогда, возможно, я сумею решить, смогу ли вам помочь.

— О, вы сможете помочь, несомненно, сможете. — Дентон отодвинул от себя наполовину съеденный гамбургер. — Они отыскали свою ведьму. Ею оказался я.

— Я не совсем понимаю.

— Охота на ведьм, — сказал Дентон. — Вы наверняка читаете газеты. «Гоните коммунистов из школ!»

— Вы же не коммунист, профессор, — рассмеялся Рудольф. — И вы сами это знаете.

— Говорите тише, мой мальчик. — Дентон беспокойно огляделся по сторонам. — О таких вещах не кричат во все горло.

— По-моему, вы напрасно тревожитесь, профессор, — сказал Рудольф. Он решил, что постарается обратить все в шутку. — А я-то боялся, здесь что-нибудь посерьезнее. Думал, может, какая-нибудь студентка забеременела с вашей помощью.

— Вы можете смеяться, — сказал Дентон. — В ваши годы. Но сейчас ни в колледжах, ни в университетах давно никто не смеется. Мне предъявлены нелепейшие обвинения: мол, в тридцать восьмом году пожертвовал пять долларов на какую-то сомнительную благотворительную акцию и ссылался в некоторых своих лекциях на Карла Маркса. Но, боже мой, разве можно читать курс экономических теорий девятнадцатого века, не упоминая Карла Маркса! Ироническая шутка о преобладавшей тогда экономической практике, услышанная каким-то идиотом на занятиях по американской истории и пересказанная идиоту отцу, который оказался командующим местным отделением Американского легиона. Нет, вы ничего не знаете, мой мальчик! Вы просто ничего не знаете! Университет в Уитби ежегодно получает от штата субсидию для сельскохозяйственного факультета. И вот какой-то болван из законодательной ассамблеи произносит речь, создает комиссию и требует расследования ради того, чтобы его имя попало в газету. Патриот! Защитник веры! Ха! В университете, — но это сугубо между нами, Джордах, — создана специальная комиссия во главе с президентом по расследованию обвинений, выдвинутых против ряда преподавателей. Они готовы принести несколько жертв со мной во главе, только бы законодательная ассамблея штата не лишила университета субсидий. Теперь, надеюсь, вам ясно?

— Боже мой! — только и мог произнести Рудольф.

— Вот именно, — подхватил Дентон. — Боже мой! Я не знаю, каковы ваши политические убеждения…

— Я не занимаюсь политикой. Я независимый избиратель.

— Прекрасно, прекрасно! — похвалил Дентон. — Хотя было бы лучше, если бы вы состояли в республиканской партии. И подумать только, я голосовал за Эйзенхауэра! — Он глухо рассмеялся. — Мой сын воевал в Корее, а Эйзенхауэр обещал покончить с войной. Но как теперь это докажешь? Впрочем, чего только не наобещаешь перед избирательной кампанией!

— Чем конкретно я могу вам помочь, профессор? — спросил Рудольф.

— Сейчас мы подошли к этому, — сказал Дентон, допивая кофе. — Комиссия будет рассматривать мое дело ровно через неделю, то есть в следующий вторник, в два часа дня. Я знаю о выдвинутом против меня обвинении только в общих чертах: пожертвования в тридцатых годах в пользу организации, которая якобы служила вывеской, прикрывавшей нелегальную деятельность коммунистов; атеистические и левые высказывания на лекциях; рекомендация книг сомнительного характера для домашнего чтения студентов. Обычный материал для казни в академическом мире, Джордах. Когда в стране царят такие настроения, как сейчас, когда этот Даллес орет на весь мир о ядерной войне, когда видных вашингтонских деятелей поливают клеветой и выгоняют как проштрафившихся мальчишек на побегушках, карьеру простого университетского преподавателя может погубить одно лишь сказанное шепотом слово. К счастью, у них, в университете, сохранилась совесть — хотя сомневаюсь, что им ее хватит на весь год, — и мне должны дать возможность как-то оправдаться и пригласить свидетелей, которые за меня поручатся…

— Что вы хотите, чтобы я сказал? — прервал его Рудольф.

— Все, что сочтете нужным, мой мальчик, — ответил Дентон упавшим голосом. — Я не собираюсь вас специально натаскивать. Скажите то, что обо мне думаете. Вы прослушали три моих курса, мы с вами не раз беседовали вне аудитории, вы бывали у меня дома. Вы умный молодой человек, и вас не проведешь. Говорите то, что считаете нужным. У вас безукоризненная репутация, в колледже о вас были самого высокого мнения, вы — подающий большие надежды, ничем себя не скомпрометировавший молодой бизнесмен, и ваши показания будут иметь вес.

— Да, конечно, — сказал Рудольф. «Это предвестие неприятностей, — пронеслось у него в голове. — Начнутся нападки. И что скажет Колдервуд? Втягиваю магазин в прокоммунистическую политику». — Конечно, я выступлю в вашу защиту. — Сейчас абсолютно неподходящее время для этого, подумал он с раздражением. И внезапно понял, какое удовлетворение испытывают трусы.

— Я не сомневался в вас, Джордах. — Дентон с чувством пожал ему руку. — Знали бы вы, сколько людей, двадцать лет называвших себя моими друзьями, отказали мне: увиливают, малодушничают! У нас теперь не страна, а логовище побитых собак. Если хотите, я поклянусь вам, что никогда не был коммунистом!

— Что за нелепость, профессор! — Рудольф посмотрел на часы. — Извините, но мне пора в магазин. Я буду во вторник на комиссии. — Он полез в карман за деньгами. — Позвольте, я за себя заплачу.

Дентон жестом остановил его.

— Я пригласил вас, вы мой гость. Идите, дорогой, идите. Не буду вас задерживать. — Он встал, в последний раз огляделся по сторонам и, убедившись, что никто за ними не наблюдает, снова горячо пожал Рудольфу руку.

Рудольф надел пальто и вышел из бара. Сквозь запотевшее стекло он увидел, что Дентон поднялся и заказал себе еще выпить.

Рудольф медленно шел по улице, не застегивая пальто, хотя ветер был сильный и день холодный. Все вокруг было как обычно, и прохожие ничем не напоминали побитых собак. Бедняга Дентон! Он вспомнил, что именно на лекциях Дентона впервые получил представление о том, как стать преуспевающим бизнесменом. Про себя он даже рассмеялся. А вот Дентону, бедняге, было теперь не до смеха.

Рудольф был все еще голоден после катастрофически плохой еды и, придя в магазин, сразу спустился в подвал, где находилось кафе, заказал молочный коктейль и выпил под чириканье окружавших его покупательниц. Ничто им не угрожает. Они станут сегодня покупать платья за пятьдесят долларов, и портативное радио, и столики для телевизоров, и сковородки, и мебель для гостиной, и крем для кожи, и магазин получит прибыль, а они будут радоваться покупкам, поглощая сандвичи и запивая содовой водой со льдом.

Он окинул взглядом спокойные жующие нарумяненные лица транжирок и стяжательниц — матерей, невест, девственниц, старых дев, любовниц, вслушивался в их голоса, вдыхал смешанный букет их духов — и поздравлял себя с тем, что не женат и никого не любит. «Не могу я потратить жизнь на то, чтобы обслуживать этих достойных женщин», — подумал он, расплатился за молочный коктейль и поднялся к себе в кабинет.

На его столе лежало короткое письмо: «Надеюсь, ты скоро приедешь в Нью-Йорк. У меня неприятности. Хочу с тобой посоветоваться. Целую. Гретхен».

— О боже, — сказал он вслух, второй раз в течение часа, смял письмо и бросил его в корзинку.

Когда в четверть седьмого он вышел из магазина, накрапывал дождь. Колдервуд за весь день не сказал ему ни слова. «Только дождя мне сегодня не хватало», — с досадой подумал Рудольф, лавируя между машинами на своем мотоцикле. Уже почти подъехав к дому, он вспомнил о данном матери обещании купить что-нибудь на ужин. Чертыхнувшись, он повернул назад, в деловую часть города, где магазины работали до семи вечера. «Сюрприз», вспомнил он просьбу матери. Через две недели твоего любящего сына могут выкинуть на улицу, мамочка. Как тебе понравится такой сюрприз?

Он зашел в первый попавшийся магазин, купил цыпленка, картофель, банку горошка и половину яблочного пирога на десерт. Проталкиваясь между домохозяйками, он вспомнил свой разговор с Колдервудом и мрачно ухмыльнулся: вундеркинд-финансист, окруженный восхищенными поклонницами, по дороге на изысканно приготовленный ужин в своем фамильном особняке, хорошо знакомом нашим читателям по фотографиям в журналах «Лайф» и «Хаус энд гарден». В последний момент он купил бутылку виски. В такой вечер необходимо выпить.

Он лег раньше обычного, слегка захмелев, и, засыпая, подумал: единственное приятное за весь сегодняшний день — утренняя пробежка с Квентином.

Неделя прошла без всяких событий. При встрече в магазине Колдервуд, ни словом не упоминая о проекте Рудольфа, говорил с ним только о текущих делах в своем обычном, слегка раздраженном тоне. Ничто ни в его манерах, ни в речи не указывало на принятое им решение.

Рудольф позвонил Гретхен и сообщил, что сможет приехать в Нью-Йорк лишь в конце будущей недели; она, казалось, огорчилась, но не захотела объяснять по телефону, в чем дело. Это может подождать, сказала она. Рудольф немного успокоился: если это может подождать, значит, все не так уж плохо.

Дентон больше ему не звонил. Возможно, боялся, что Рудольф вдруг передумает и скажет, что отказывается выступить в его защиту. А предстоящее выступление волновало Рудольфа. Не исключено, что у комиссии имеются против Дентона факты, о которых самому ему не известно или которые он скрыл. В таком случае Рудольф будет выглядеть его сообщником, или лжецом, или просто дураком. Но больше всего его беспокоило, что члены комиссии, твердо намеренные разделаться с Дентоном, естественно, враждебно отнесутся ко всякому, кто выступит в его защиту. Всю свою жизнь Рудольф стремился завоевывать симпатии людей, особенно пожилых и с солидным положением. И сейчас уже одна мысль о том, что ему придется предстать перед целой группой ученых мужей, которые будут смотреть на него с неодобрением, тревожила его.

Всю неделю он мысленно произносил речи перед воображаемыми замкнутыми лицами, стараясь достойно защитить Дентона и в то же время очаровать судей. Но ни одна в конечном счете не показалась ему стоящей. Надо как следует отдохнуть перед тем, как идти на комиссию, чтобы уловить царящую в комнате атмосферу и постараться выступить как можно лучше для Дентона и для себя. Если бы Колдервуд знал, что он собирается делать…

К концу недели у него совсем испортился сон. Ему снились похотливые сны: то Джули плясала нагая у какой-то воды, то Гретхен лежала распростертая на каноэ, то Мэри-Джейн возлежала на кровати, раздвинув ноги, потом садилась голая с искаженным лицом и принималась поносить его. От пристани отходил пароход, на палубе стояла девушка — ветер взвихрял ее юбки — и улыбалась ему, а он в отчаянии бежал по пристани, пытаясь догнать пароход, но чьи-то невидимые руки схватили его, и пароход вышел в открытое море…

Проснувшись в воскресенье утром под звон колоколов, Рудольф решил, что не в состоянии просидеть весь день дома, хотя прежде думал еще раз просмотреть бумаги, которые дал Колдервуду, и внести исправления и добавления, пришедшие ему в голову на протяжении недели. Но воскресенье всегда было скверным днем для его матери. Колокола напоминали ей, что она перестала быть ревностной католичкой, и она принималась просить Рудольфа сходить с ней в церковь к мессе, чтобы она могла исповедаться.

— Меня ждет адский огонь, — изрекла она за завтраком, — а церковь и спасение всего в трех кварталах от нас.

— В другое воскресенье, мам, — сказал Рудольф. — Сегодня у меня дела.

— Я могу уже быть мертвой и гореть в аду в другое воскресенье, — сказала она.

— Ну, что делать, будем надеяться, что этого не случится, — сказал Рудольф и встал из-за стола. А она заплакала.

День был холодный, ясный, солнце этакой яркой облаткой торчало на небе. Рудольф тепло оделся — натянул летную куртку на теплой подкладке, шерстяную вязаную шапочку, взял темные очки и вывел мотоцикл из гаража. Немного помедлил, решая, в каком направлении ехать. Он ни с кем не хотел встречаться, ничто не манило его. Праздность — бремя современного человека.

Он сел на мотоцикл, завел мотор, помедлил. По улице проехала машина с лыжами на крыше, и Рудольф подумал: «А почему бы мне не поехать за ней?» Он вспомнил, что Ларсен, молодой продавец в лыжной секции, говорил ему о сарае, стоящем внизу спуска, — его можно было бы оборудовать под лыжную базу, где по уик-эндам давали бы лыжи напрокат. Ларсен говорил, на этом можно хорошо заработать. Рудольф уже чувствовал себя лучше, следуя за машиной с лыжами. У него появилась цель.

Он изрядно промерз, пока добрался до спуска. Солнце, отражаясь от снега, слепило, и он, прищурясь, смотрел на яркие фигуры лыжников, стремительно летевших к нему с горы. Все выглядели молодыми, крепкими, наслаждавшимися жизнью, а девушки в брюках, обтягивающих бедра и округлые ягодицы, вызывали здоровое вожделение.

Рудольф некоторое время понаблюдал это зрелище, затем загрустил. Он почувствовал себя таким одиноким, лишенным человеческого общения. Он уже хотел сесть на свой мотоцикл и уехать назад в город, как перед ним в облаке снежной пыли возник Ларсен, спустившийся с горы.

— Привет, мистер Джордах, — сказал Ларсен, обнажив в широкой улыбке великолепные белые зубы.

Ехавшие следом за ним две девушки тоже остановились.

— Здравствуйте, Ларсен, — сказал Рудольф. — Я приехал посмотреть тот сарай, про который вы мне говорили.

— Конечно, — сказал Ларсен.

Он нагнулся и ловким движением стал высвобождать ноги из лыж. Он был без шапки, и, когда нагнулся, длинные тонкие светлые волосы завесой упали на глаза. Глядя на этого молодого человека в красном свитере, на его спутниц сзади, Рудольф подумал, что Ларсену наверняка не снился пароход, отходящий от пристани без него.

— Здравствуйте, мистер Джордах, — поздоровалась одна из девушек. — Я не знала, что вы лыжник.

Рудольф уставился на нее — она рассмеялась. На ней были большие защитные очки с зелеными стеклами, закрывавшие почти все маленькое лицо. Она подняла очки на красную с синим шерстяную шапочку.

— Я замаскировалась, — сказала она.

Вот теперь Рудольф узнал ее. Мисс Сомс из отдела пластинок. Разбитная пухленькая блондинка, живущая музыкой.

— Доброе утро, доброе утро, — поспешил поздороваться Рудольф, отмечая, какая тонкая у мисс Сомс талия и какие округлые бедра. — Нет, я не лыжник. Я наблюдатель.

— Ну, тут много чего можно понаблюдать, верно? — рассмеялась мисс Сомс.

— Мистер Джордах, — к этому времени Ларсен уже успел сбросить лыжи, — разрешите представить вам мою невесту — мисс Паккард.

Мисс Паккард тоже сняла очки и оказалась не менее хорошенькой, чем мисс Сомс, и приблизительно того же возраста.

— Рада познакомиться, — сказала она.

Невеста… Есть люди, которые все еще женятся.

— Вернусь через полчасика, девочки, — сказал Ларсен. — У нас с мистером Джордахом есть одно дело.

Он ткнул лыжи и палки стоймя в снег, а девушки, помахав им на прощание, поехали дальше вниз, к подъемнику.

— Похоже, они отличные лыжницы, — заметил Рудольф, шагая рядом с Ларсеном к дороге.

— Весьма средние, — пренебрежительно произнес Ларсен. — Но у них есть другие достоинства. — И рассмеялся, показывая свои великолепные зубы. Рудольф знал, что он получает шестьдесят пять долларов в неделю. Как можно быть таким счастливым в воскресенье, получая шестьдесят пять долларов в неделю?

Сарай оказался в двухстах ярдах от дороги, большое крепкое строение, хорошо защищенное от непогоды.

— Потребуется лишь установить железную печку, и будет вполне тепло, — сказал Ларсен. — Уверен, по уик-эндам можно давать напрокат тысячу пар лыж и ботинок, а ведь, кроме этого, существуют еще рождественские и пасхальные каникулы и всякие праздники. Можно нанять парочку студентов, которые будут работать за гроши. Это может стать золотой жилой. Если мы не воспользуемся, наверняка другие найдутся. Здесь всего второй год катаются, и приток желающих растет, так что кто-то, несомненно, не упустит такой возможности.

Рудольфу были знакомы такие доводы — он сам на этой неделе использовал их в разговоре с Колдервудом и сейчас, слушая Ларсена, улыбнулся. В делах либо ты подталкиваешь, либо тебя подталкивают. «Если мы на это пойдем, — подумал он, — я дам Ларсену хорошую прибавку к жалованью».

— Кому принадлежит это место? — спросил Рудольф.

— Не знаю, — сказал Ларсен. — Но легко выяснить.

«Бедняга Ларсен, — подумал Рудольф, — не годится он в бизнесмены. Приди такая идея в голову мне, я бы первым делом приобрел опцион на покупку, а уж потом стал об этом кому-либо говорить».

— Тебе задание, Ларсен, — сказал Рудольф. — Выясни, кому принадлежит сарай, согласен ли этот человек его сдать, и за сколько, или продать, и тоже за сколько. И не упоминай магазин. Скажи, что ты сам задумал его снять.

— Понял, понял, — закивал Ларсен. — Чтоб не запросили слишком много.

— Давай попытаемся, — сказал Рудольф. — А теперь пошли отсюда. А то я совсем замерз. Можно тут где-нибудь выпить чашечку кофе?

— Сейчас время подходит к обеду. Примерно в миле отсюда на дороге есть неплохое местечко. Почему бы вам не пообедать со мной и с девушками, мистер Джордах?

Рудольф автоматически чуть не сказал «нет». Его никогда не видели вне магазина с кем-либо из служащих — разве что иногда с кем-нибудь из покупателей или с заведующим отделом. Внезапно его пробрала дрожь. Он ужасно замерз. Ему просто необходимо уйти с улицы. Танцуй, грациозная мисс Сомс! Ну что может быть тут плохого?

— Спасибо, Ларсен, — сказал он. — С великим удовольствием.

Они пошли назад к лыжному спуску. Ларсен шагал как таран в своих тяжелых лыжных ботинках на резиновой подметке. А у Рудольфа подметки ботинок были кожаные, дорога обледенела, и ему приходилось идти осторожно, мелкими шажками, чтобы не упасть. Он надеялся, что девушки не увидят, как он идет.

А девушки ждали их, уже сняв лыжи.

— Я просто умираю от голода, — заявила мисс Сомс еще прежде, чем Ларсен успел раскрыть рот. — Кто накормит сироток?

— Хватит, девушки, хватит, — повелительно произнес Ларсен. — Мы накормим вас. Перестаньте канючить.

— О, мистер Джордах! — воскликнула мисс Сомс. — Вы тоже собираетесь с нами обедать? Это такая честь… — И она с явной издевкой скромно опустила ресницы на усыпанные веснушками щеки.

— Я сегодня рано позавтракал, — сказал Рудольф. Неуклюжее объяснение, с раздражением подумал он. — Так что буду не против чего-нибудь съесть и выпить. — И, повернувшись к Ларсену, добавил: — Я поеду следом за вами на мотоцикле.

— Это там ваш красавец, мистер Джордах? — И мисс Сомс указала на припаркованный мотоцикл.

— Да, — сказал Рудольф.

— Я мечтаю на таком прокатиться, — произнесла мисс Сомс в своей обычной задыхающейся манере, словно кто-то заставлял ее выбрасывать из себя слова. — Думаете, вы согласитесь, если я к вам прислонюсь?

— Сегодня крайне холодно, — сухо заметил Рудольф.

— На мне две пары шерстяного белья, — сказала мисс Сомс. — Гарантирую, что не замерзну. Бенни, — обратилась она к Ларсену, словно все было уже решено, — будь другом, положи мои лыжи на твою машину. Я поеду с мистером Джордахом.

Тут Рудольф уже ничего не мог поделать и пошел с ней к мотоциклу, а Ларсен стал закреплять три пары лыж на крыше своего новенького «форда». «Как он умудряется так жить на шестьдесят пять долларов в неделю?» — подумал Рудольф. И на секунду усомнился в честности Ларсена и правильности его отчетов по лыжной секции.

Рудольф сел на мотоцикл, и мисс Сомс, легко вскочив в седло позади, крепко обхватила его талию руками. Рудольф надел защитные очки и выехал следом за «фордом» Ларсена со стоянки. Ларсен ехал быстро, и Рудольфу пришлось переключить скорость, чтобы не отставать. Еще больше похолодало, да к тому же ветер хлестал ему в лицо, но мисс Сомс, крепко держась за него, крикнула ему в ухо:

— Чудо, верно?

Ресторан был большой, чистый и шумный — в нем было полно лыжников. Они нашли свободный столик у окна, и Рудольф снял летную куртку, а остальные — свои пуховики. Мисс Сомс была в голубом кашемировом свитере, который слегка обтягивал ее соблазнительные полные груди. Рудольф был в джемпере поверх шерстяной рубашки, с шелковым платком вокруг шеи. «Слишком вычурно», — подумал он, вспомнив о Тедди Бойлене, и снял платок под видом того, что в ресторане жарко.

Девушки заказали кока-колу, а Ларсен — пиво. Рудольф решил, что ему нужно что-то поосновательнее, и заказал коктейль из виски с горьким пивом. Когда принесли напитки, мисс Сомс подняла стакан и, чокнувшись с Рудольфом, провозгласила:

— За воскресенье! Не будь его, мы бы все сдохли!

Она сидела на банкетке рядом с Рудольфом, и он чувствовал, как она прижимается к нему коленом. Он медленно отодвинул свое колено, стараясь, чтобы это не выглядело нарочито, но по глазам девицы, голубым, чистым и холодным, смотревшим на него поверх стакана, ясно было, что она все поняла и это забавляет ее.

Они все заказали бифштексы. Мисс Сомс попросила десятицентовик для музыкального аппарата, и Ларсен опередил Рудольфа. Она взяла десятицентовик, перелезла через Рудольфа, опершись о его плечо, и направилась к автомату, грациозно перекатывая, несмотря на тяжелые ботинки, свой аппетитный задок.

Загремела музыка, и мисс Сомс пошла, пританцовывая, обратно. На этот раз, перелезая через Рудольфа, она не оставила у него никаких сомнений относительно своих намерений и села еще ближе, еще крепче прижав колено к его ноге. Теперь, если он опять отодвинется, все это заметят, поэтому он продолжал сидеть как сидел.

Ему хотелось заказать вино к бифштексу, но не хотелось, чтобы остальные подумали, что он устраивает показуху или демонстрирует свое превосходство. Он взял меню. На обратной стороне значились калифорнийские вина — красное и белое.

— Хочет кто-нибудь вина? — спросил он.

— Я хочу, — сказала мисс Сомс.

— А ты, детка? — повернулся Ларсен к мисс Паккард.

— Ну, если за компанию… — сказала она, чтобы не изображать капризулю.

До конца обеда они выпили три бутылки красного вина. Больше всех пил Ларсен, но и остальные внесли свой вклад.

— Что я завтра девочкам в магазине расскажу!.. — произнесла раскрасневшаяся мисс Сомс, коленом и бедром уютно елозя по ноге Рудольфа. — Что в воскресенье сам великий неприступный господин Холодильник гулял со мной…

— Послушай, Бетси, следи все-таки за тем, что говоришь, — в смущении сказал Ларсен и посмотрел на Рудольфа, проверяя, как он воспринял «господина Холодильника».

Мисс Сомс, не обращая на него внимания, отбросила маленькой пухлой ручкой прядь светлых волос со лба.

— Своей обходительностью столичного жителя и своим мерзким калифорнийским вином кронпринц довел меня до опьянения, повлекшего за собой непристойное поведение на публике. Ох и хитрец же он, наш мистер Джордах. — Она приложила палец к уголку глаза и подмигнула. — Когда смотришь на него, можно подумать, что он одним взглядом способен заморозить ящик пива. Но наступает воскресенье, и появляется настоящий мистер Джордах. Пробки хлопают, вино льется рекой, он пьет с сотрудниками, смеется над пошловатыми шуточками Бена Ларсена, жмет ножку под столом продавщицам с первого этажа. Бог мой, мистер Джордах, до чего же у вас костлявые колени!

Рудольф невольно рассмеялся, и остальные рассмеялись вместе с ним.

— Зато у вас, мисс Сомс, они отнюдь не костлявые, — сказал он. — В этом я готов поклясться.

Все снова рассмеялись.

— Мистер Джордах, бесстрашный мотоциклист, Неприступная Стена, все видит, все знает, все чувствует, — продолжала мисс Сомс. — О боже, да не могу я называть вас мистером Джордахом! Можно я буду звать вас Молодой Хозяин? Или мы договоримся насчет Руди?

— Руди, — сказал он. Если бы вокруг никого не было, он схватил бы сейчас ее в объятия и расцеловал это раскрасневшееся личико, эти блестящие, издевающиеся и одновременно манящие губы.

— Значит, Руди, — сказала она. — Будем звать его Руди, Соня.

— Привет, Руди, — сказала мисс Паккард. Для нее это ничего не значило. Она ведь не работала в магазине.

— Бенни! — скомандовала мисс Сомс.

Ларсен умоляюще посмотрел на Рудольфа.

— Она перебрала… — начал было он.

— Не глупи, Бенни, — оборвал его Рудольф.

— Руди, — нехотя произнес Бенни.

— Руди, загадочный мужчина, — не унималась мисс Сомс, отхлебывая из бокала. — За ним запирают двери магазина. Все видят его только за работой — больше ни мужчина, ни женщина, ни ребенок не видят его нигде. Особенно женщины. На одном только нижнем этаже работает двадцать девушек, которые каждую ночь плачут из-за него в подушку, не говоря уже о всех дамах из других отделов, а он проходит мимо с холодной, бессердечной улыбочкой.

— Где, черт возьми, ты научилась так говорить? — спросил Рудольф, он был смущен, все это забавляло его и одновременно льстило.

— Она книгочей, — сказала мисс Паккард. — Проглатывает по книжке в день.

— Он — загадка, окруженная тайной, как сказал однажды мистер Черчилль по другому поводу, — продолжала мисс Сомс, не обращая на подругу внимания. — Ходят слухи, что он бегает на заре в сопровождении цветного мальчишки. От чего он бежит? И какую весть приносит ему цветной мальчишка? Ходят слухи, что его видели в Нью-Йорке в нехороших кварталах. Как он грешит в большом городе? И почему не грешит у себя?

— Бетси, — слабым голосом произнес Ларсен. — Пошли кататься.

— Настройтесь в будущее воскресенье на эту же станцию и, возможно, на все эти вопросы вы получите ответ, — сказала мисс Сомс. — А теперь можете поцеловать мне руку. — И она протянула Рудольфу руку, тот, слегка покраснев, поцеловал ее.

— Мне пора возвращаться в город, — сказал он. Чек уже лежал на столике, и он положил сверху несколько банкнот. Сумма вместе с чаевыми составляла пятнадцать долларов.

На улице шел снежок. Гора выглядела суровой и опасной, очертания ее были размыты падавшим снегом.

— Спасибо за обед, мистер Джордах, — сказал Ларсен. Он назвал его один раз Руди — и хватит. — Это было замечательно.

— Я получила большое удовольствие, мистер Джордах, — сказала Паккард, уже примеряясь к тому, чтобы стать женой Ларсена. — Право.

— Пошли, Бетси, — сказал Ларсен, — посражаемся со спуском, сбросим излишки вина.

— Я возвращаюсь в город с моим добрым старым другом Руди на его машине, бросающей вызов смерти, — сказала мисс Сомс. — Верно, Руди?

— Будет ужасно холодно, — сказал Рудольф.

Она выглядела такой маленькой и хрупкой в своей куртке и в огромных защитных очках, поднятых на лыжную шапочку. Поэтому голова с этими очками на маленьком личике, казалась большущей и тяжелой.

— Я сегодня больше не катаюсь, — величественно заявила мисс Сомс. — Я намерена заняться другим видом спорта. — И направилась к мотоциклу. — Поехали, — сказала она.

— Вам вовсе не обязательно брать ее с собой, если не хотите, — чувствуя свою ответственность, встревоженно произнес Ларсен.

— Пусть едет, — сказал Рудольф. — Я не буду гнать и прослежу за тем, чтобы она не упала.

— Смешная девчонка, — все еще не успокоившись, произнес Ларсен. — Не умеет пить. Но не вредная.

— Она ничего плохого не сделала, Бенни. — Рудольф похлопал Ларсена по плечу. — Не волнуйся. И постарайся что-нибудь разузнать про этот сарай. — Назад, в благословенный мир бизнеса.

— Конечно, мистер Джордах.

И Ларсен с мисс Паккард помахали Рудольфу, а он вывел мотоцикл со стоянки у ресторана и помчался, чувствуя на талии крепко обхватившие его руки мисс Сомс.

Снег был неглубокий, но его выпало немало, поэтому Рудольф ехал осторожно. Руки у мисс Сомс были на удивление сильные для такой хрупкой девушки, и хотя выпитое вино развязало ей язык, оно не повлияло на ее чувство равновесия, и она легко наклонялась вместе с Рудольфом в нужную сторону. Время от времени она принималась петь песни, которые целый день слушала в отделе пластинок, но ветер свистел в ушах, и Рудольф слышал лишь обрывки, отдельные музыкальные фразы. Казалось, это ребенок поет сам себе в дальней комнате.

Рудольфу нравилась эта поездка. Собственно, ему понравился весь день. Он был рад, что затеянный матерью разговор о церкви побудил его уйти из дома.

На окраине Уитби, проезжая мимо университета, Рудольф снизил скорость, чтобы спросить мисс Сомс, где она живет. Оказалось, недалеко от студенческого городка, и Рудольф помчался по знакомым улицам. Вечер еще не наступил, но небо затянули черные тучи, и в окнах домов горели огни. Рудольф притормозил у сигнала «Стой!» и почувствовал, как рука мисс Сомс соскользнула с его талии к промежности. Она принялась его поглаживать и расхохоталась.

— Не отвлекать водителя, — сказал он. — Закон штата.

Но она лишь снова рассмеялась и продолжала свое.

Они проехали мимо пожилого мужчины, прогуливавшего пса, — Рудольф не сомневался, что этот человек был поражен увиденным. Рудольф рванул мотоцикл вперед, и мисс Сомс уже не гладила, а держалась за то место, где лежала ее рука.

Рудольф подкатил к указанному ею адресу. Это оказался старый дощатый дом на одну семью, стоявший на пожелтевшей лужайке. Света в доме не было.

— Приехали, — сказала мисс Сомс. И соскочила с седла. — Премилая была поездка, Руди, особенно последние две минуты. — Она сняла защитные очки и шапочку и склонила голову к плечу, так что волосы рассыпались по спине. — Не хотите зайти? — спросила она. — Сейчас никого нет дома. Мать с отцом уехали в гости, а брат — в кино. Так что мы можем открыть следующую главу.

Он медлил — посмотрел на дом, представил себе, как там внутри. Папа с мамой уехали в гости, но могут рано вернуться. Брату может наскучить фильм, и он с грохотом ворвется в дом на час раньше. А мисс Сомс стояла перед ним, уперев одну руку в бок, с улыбкой покачивая очками и шапочкой в другой.

— Ну? — спросила она.

— Возможно, в другой раз, — сказал он.

— Пугливый кот, — изрекла она и, хихикнув, побежала по дорожке к дому. У дверей она обернулась и показала ему язык. Затем темный дом поглотил ее.

В задумчивости он завел мотоцикл и медленно поехал по темным улицам в центр. Ему не хотелось идти домой, поэтому он пошел в кино, предварительно поставив мотоцикл на стоянку. Он почти не видел, что происходит на экране, и, выйдя из зала, не мог бы сказать, о чем был фильм.

Он все думал о мисс Сомс. Глупая дешевая девчонка, дразнившая, дразнившая его, поднимавшая его на смех. Не хотелось ему видеть ее завтра утром в магазине. Если б было возможно, он уволил бы ее. Но она наверняка обратится в профсоюз и пожалуется, и ему придется объяснять, на каком основании он ее уволил: «Она обозвала меня Холодильником, потом стала звать Руди, а под конец завладела моим членом на улице».

Так что от идеи уволить мисс Сомс пришлось отказаться. Зато он получил убедительное подтверждение правила, которому всегда следовал: не иметь ничего общего ни с кем в магазине.

Он один поужинал в ресторане и выпил целую бутылку вина, в результате по пути домой чуть не налетел на фонарь.

Спал он плохо и в понедельник утром, без четверти семь, даже застонал, осознав, что пора вставать и бежать с Квентином. Но встал и побежал.

Совершая утренний обход магазина, он намеренно обошел стороной прилавок с пластинками. Проходя мимо лыж, он помахал Ларсену, и Ларсен сказал: «Доброе утро, мистер Джордах» — таким тоном, будто они и не проводили воскресенья вместе.

* * *

Днем Колдервуд пригласил его к себе.

— Итак, Руди, — начал он, — я внимательно изучил твой проект и посоветовался кое с кем в Нью-Йорке. Завтра мы туда поедем и в два часа встретимся с моим юристом в его конторе на Уолл-стрит. Тебе хотят задать несколько вопросов. Поедем электричкой в одиннадцать ноль пять. Я ничего тебе пока не обещаю, но те, с кем я разговаривал, по-моему, находят твое предложение небезынтересным. — Колдервуд внимательно поглядел на него и недовольно сказал: — А ты как будто и не рад этому.

— О, я очень рад, сэр, очень. — Рудольф постарался улыбнуться. «В два часа во вторник, — думал он. — Я обещал Дентону в два часа во вторник предстать перед комиссией». — Это замечательная новость, сэр. Просто немного неожиданно, и я растерялся. — Он снова улыбнулся, стараясь казаться веселым и простодушным.

— Пообедаем мы в поезде, — сказал Колдервуд, отпуская его.

«Обед со стариком в поезде, значит, без выпивки», — подумал Рудольф, выходя из кабинета Колдервуда. Но лучше такое огорчение, чем то, что ему предстояло вынести из-за профессора Дентона.

Позже, днем, в его кабинете зазвонил телефон; трубку сняла мисс Джайлс.

— Я узнаю, на месте ли он. А кто его просит? — И, закрыв трубку ладонью, сказала: — Профессор Дентон.

Поколебавшись секунду, Рудольф взял трубку.

— Добрый день, профессор, — сердечно приветствовал он Дентона. — Как дела?

— Джордах, — прохрипел Дентон, — я «У Рипли». Вы не могли бы подойти сюда на несколько минут? Мне надо с вами поговорить.

— Хорошо, профессор, сейчас буду, — ответил Рудольф. Какая разница, когда он ему скажет? Наверное, даже лучше сделать это сейчас. — И он встал из-за стола. — Если я кому-нибудь понадоблюсь, скажите, что буду через полчаса, — наказал он мисс Джайлс.

Войдя в бар, Рудольф не сразу нашел Дентона. Тот сидел опять в последней кабинке. Он был в пальто и шляпе. Согнувшись над столом, он держал стакан в обеих руках. Небритый, помятый, стекла очков запотели. Рудольфу неожиданно пришло в голову, что профессор похож на старого алкоголика, тупо дожидающегося на скамейке в парке, пока его подберет полиция. Уверенный в себе, ироничный человек с громким голосом, каким помнил его Рудольф, умеющий смеяться и вызывать смех, — исчез.

— Здравствуйте, профессор. — Рудольф проскользнул в кабинку и сел напротив Дентона. Он был без пальто, так как магазин находился рядом. — Рад вас видеть. — Он улыбнулся, словно пытаясь уверить Дентона, что тот ни в чем не изменился.

Дентон безразлично взглянул на него и даже не протянул руки. Его обычно румяное лицо было сейчас серым.

— Выпейте чего-нибудь, — предложил он глухим голосом. Сам он, судя по всему, уже успел выпить. Возможно, немало. — Мисс, — окликнул он женщину в оранжевом форменном платье, стоявшую, словно старая усталая лошадь, прислонясь к стойке бара. — Что вам заказать? — спросил он Рудольфа.

— Виски, пожалуйста.

— Виски с содовой для моего друга, а мне еще раз бурбона, — сказал Дентон.

И замолчал, глядя на зажатый в руках стакан. По дороге сюда Рудольф решил, как он поступит. Он скажет, что завтра в два часа дня никак не может появиться перед комиссией, но готов сделать это в любой другой день, если комиссия согласится отложить разбор дела. Если же заседание не отложат, он вечером зайдет к президенту университета и скажет то, что собирался сказать. Если Дентона это не устраивает, он может сегодня же написать свое выступление в его защиту, чтобы Дентон сам зачитал текст перед комиссией. Рудольфу не хотелось говорить все это Дентону, но о том, чтобы завтра в одиннадцать ноль пять не выехать с Колдервудом в Нью-Йорк, не могло быть и речи. Он рад был, что Дентон молчит и тем самым оттягивает — пусть ненадолго — его сообщение, и, когда ему принесли виски, принялся усиленно размешивать лед в стакане, создавая музыкальный фон для разговора.

— Мне неудобно отрывать вас от работы, Джордах, — не поднимая глаз, невнятно пробормотал Дентон, — но неприятности делают человека эгоистом. Проходя мимо кинотеатра, я увидел длинную очередь за билетами на комедию и подумал: «Неужели они не знают, что со мной происходит? Как они могут идти сейчас в кино?» — И горько рассмеялся: — Абсурд. С тридцать девятого по сорок пятый год в одной только Европе было убито пятьдесят миллионов человек, а я в то время ходил в кино по два раза в неделю. — Он низко склонился над столом и, держа стакан обеими руками, жадно глотнул. Руки его дрожали.

— Расскажите же, что произошло, — мягко попросил Рудольф.

— Ничего. Впрочем, это не так. Многое… Все кончено.

— Я вас не понимаю. — Рудольф попытался скрыть в голосе радость. Значит, все это пустяки, буря в стакане воды. В конце концов, не могут же люди быть такими уж идиотами. — Вы хотите сказать, они прекратили дело?

— Я хочу сказать, что это я прекратил дело, — ответил Дентон, поднял голову и посмотрел на Рудольфа из-под полей старой коричневой фетровой шляпы. — Я сегодня подал в отставку.

— Не может быть! — воскликнул Рудольф.

— И тем не менее. После того как проработал в университете двенадцать лет. Они сами предложили мне это, обещая тогда прекратить дело. Я просто не в состоянии был появиться завтра перед комиссией. И это после двенадцати лет работы!.. Я слишком стар, слишком. Вероятно, будь я моложе… Молодые проще относятся к абсурду. Они верят в возможность справедливости. Моя жена плачет уже целую неделю. Говорит, что умрет от такого позора. Конечно, это гипербола, но когда на твоих глазах женщина плачет семь дней и семь ночей подряд, это ослабляет твою волю. Так что все кончено. Мне просто хотелось поблагодарить вас и сказать, что вам не надо приходить завтра в два часа.

— Я был бы рад выступить в вашу защиту, — ответил Рудольф, а про себя подумал, что вовсе не был бы рад, но готов был это сделать, а более точно описать свои чувства ему было сейчас трудно. — Что же вы собираетесь теперь делать?

— Мне предложили спасительный вариант, — уныло сказал Дентон. — Один мой приятель работает в Женевской международной школе. Он пригласил меня работать с ним. Естественно, получать я буду меньше, но все-таки хоть какая-то работа. К тому же, как мне кажется, в Женеве меньше маньяков. Да и город, говорят, милый.

— Но ведь это всего лишь средняя школа, а вы всю жизнь преподавали в колледжах, — возразил Рудольф.

— Я хочу уехать из этой проклятой страны, — мрачно сказал Дентон.

Рудольф никогда не слышал, чтобы кто-нибудь называл Америку проклятой страной, и его потрясла горечь в словах Дентона. Мальчиком в школе он пел «Господь благословил твою страну» вместе с сорока мальчиками и девочками и сейчас вдруг понял, что, став взрослым, по-прежнему верит в это.

— Не такая уж она и плохая, как вам кажется, — заметил он.

— Она даже хуже.

— Все забудется, и вас пригласят обратно.

— Никогда! — воскликнул Дентон. — Я не вернусь, даже если меня будут умолять об этом на коленях.

«Человек без родины» — Рудольф со школы помнил эту книгу, где бедного изгнанника перебрасывают с корабля на корабль, ему не суждено больше увидеть берега страны, в которой он родился и на чей флаг он не сможет смотреть без слез. Женева… этот корабль без флага. Рудольф посмотрел на Дентона, уже ставшего изгнанником, и почувствовал жалость, смешанную с презрением.

— Могу я вам чем-то помочь? — спросил Рудольф. — Вам нужны деньги?..

Дентон отрицательно покачал головой.

— На первое время нам хватит. Мы продаем дом. Цены на недвижимость сильно поднялись с того времени, как мы его купили. Страна процветает!.. — Он сухо рассмеялся, потом резко встал. — Ну, мне пора домой. Каждый день я учу жену французскому.

Он позволил Рудольфу расплатиться. На улице Дентон поднял воротник пальто и стал еще больше похож на старого алкоголика.

— Я буду писать вам из Женевы. — Он вяло пожал Рудольфу руку. — Самые нейтральные письма. Бог его знает, кто нынче вскрывает почту. — И, шаркая, двинулся прочь согбенный старый ученый в толпе граждан своей проклятой страны.

Рудольф посмотрел ему вслед и зашагал назад в магазин. Он дышал полной грудью, чувствуя себя молодым и счастливым, счастливым.

Он был из тех, кто стоит в очереди в кино, дожидаясь возможности посмеяться, а мимо бредут страдальцы. Пятьдесят миллионов мертвецов, но кинотеатры по-прежнему работают.

Ему было жаль Дентона и радостно за себя. Теперь все пойдет хорошо, все пойдет так, как ему хочется. Сегодня ему дан знак, предвестие.

На следующее утро в 11.05, спокойный и полный оптимизма, Рудольф сел с Колдервудом в поезд. И когда они отправились в вагон-ресторан, не жалел о том, что не может заказать себе выпить.

Глава 5

1955 год

— Зачем ты каждый раз приходишь за мной? — недовольно ворчал Билли, когда они шли домой. — Что я, маленький, что ли?

— Скоро уже будешь всюду ходить сам, — сказала она, машинально беря его за руку у перехода.

— Когда?

— Скоро.

— Когда?

— Когда тебе исполнится десять лет.

— Черт побери!

— Ты ведь знаешь, что нельзя так говорить.

— А папа говорит.

— Ты не папа.

— Ты тоже иногда так говоришь.

— Ты не я. И я тоже зря так говорю.

— Тогда почему все-таки говоришь?

— Потому что сержусь.

— А я тоже сейчас сержусь. Все ребята ходят домой одни, и мамы не встречают их у ворот, как маленьких.

Гретхен знала, что это правда, и понимала, что она слишком беспокойная мать и когда-нибудь поплатится за это, но ничего не могла с собой поделать: ей страшно было даже подумать, что Билли будет ходить один по Гринич-Виллидж, где столько машин. Она несколько раз предлагала Вилли переехать в пригород ради сына, но Вилли отверг эту идею.

— Я не из тех, кто живет в Скардейле, — сказал он.

Она понятия не имела, чем отличаются те, кто живет в Скардейле. Она знала многих, кто живет в Скардейле или в похожих местах, это были самые разные люди, как и везде — пьяницы, охотники за чужими женами, церковные прихожане, политические деятели, патриоты, ученые, самоубийцы — словом, всякие.

— Когда? — снова упрямо спросил Билли, пытаясь вырвать свою руку из ее руки.

— Когда тебе будет десять лет, — повторила она.

— Еще целый год ждать! — захныкал Билли.

— Ты удивишься, как быстро он пройдет, — сказала она. — А теперь застегни-ка пальто. Не то простудишься.

Мальчик играл на школьной площадке в баскетбол и изрядно вспотел. А в предвечернем октябрьском воздухе чувствовалась прохлада, и с Гудзона дул ветер.

— Еще целый год, — повторил Билли. — Это бесчеловечно.

Она рассмеялась, нагнулась и поцеловала его в макушку, но он тут же дернулся в сторону:

— Сколько раз я просил тебя не целовать меня при всех!

Навстречу им шла большая собака, и Гретхен еле сдержалась, чтобы не сказать сыну: «Не трогай пса».

— Привет, старина, — сказал Билли, — привет. — И погладил собаку по голове, почесал за ушами, свободно чувствуя себя с животными.

«Он думает, ничто живое не причинит ему зла, — мелькнуло в голове Гретхен. — И никто, кроме матери».

А пес помахал хвостом и пошел дальше.

Теперь Гретхен уже шла с сыном по своей улице и чувствовала себя в безопасности. Она разрешила Билли оторваться и попрыгать по каменным плитам тротуара. Подходя к своему дому, она увидела Рудольфа и Джонни Хита, которые стояли на крыльце, прислонясь к перилам. Каждый держал по бумажному пакету, из которого торчала бутылка. Гретхен была в брюках, которые носила дома, только накинула на голову косынку и набросила старое пальто, чтобы идти за Билли. Поэтому сейчас, при виде Рудольфа и Джонни, одетых как молодые бизнесмены, даже в шляпах, ей стало не по себе.

Она уже привыкла часто видеть Рудольфа в Нью-Йорке. Последние шесть месяцев он приезжал сюда по два-три раза в неделю, и всегда в деловом костюме. Между Колдервудом и брокерской конторой Джонни Хита велись какие-то дела, но как Рудольф ни старался объяснить ей их суть, она так и не могла до конца понять. Кажется, все это было каким-то образом связано с решением создать корпорацию «Д.К. энтерпрайзис» — двумя первыми буквами название было обязано инициалам Дункана Колдервуда. Ясно было одно: в результате ее брат станет богатым человеком, развяжется с универмагом и по крайней мере полгода будет проводить вне Уитби. Он уже попросил ее подыскать ему в Нью-Йорке небольшую меблированную квартиру.

Рудольф и Джонни выглядели возбужденными, точно уже успели выпить. По обернутым золоченой фольгой горлышкам бутылок Гретхен догадалась, что они принесли шампанское.

— Привет, мальчики, — поздоровалась она. — Почему вы не предупредили меня, что придете?

— А мы и сами не знали, — ответил Рудольф. — Это экспромт. Решили кое-что отпраздновать. — Он поцеловал ее в щеку. От него не пахло вином.

— Привет, Билли, — сказал он мальчику.

— Привет, — небрежно откликнулся Билли.

Отношения между дядей и племянником были неважные. Билли звал дядю «Руди». Гретхен время от времени пыталась заставить мальчика быть повежливее и называть его «дядя Рудольф», но Вилли неизменно вставал на сторону сына и говорил:

— Это устарело — что за формальности! Не надо заставлять ребенка лицемерить.

— Пошли в дом и откроем эти бутылки, — сказала Гретхен.

В гостиной царил беспорядок. Теперь Гретхен работала здесь, предоставив комнату наверху в полное распоряжение сына. На столах и даже на диване валялись книги, блокноты, исписанные листы бумаги — куски двух статей, которые она обещала сдать к началу следующего месяца. Гретхен не отличалась педантизмом в работе, а ее редкие попытки навести порядок лишь увеличивали царивший в комнате хаос. Она стала заядлой курильщицей, и все пепельницы были полны окурков. Даже Вилли, сам далеко не аккуратный, периодически жаловался: «Это не дом, черт побери, а редакция какой-то паршивой газетенки!»

Гретхен заметила, как Рудольф окинул комнату неодобрительным взглядом. Он что, осуждает сестру, сравнивая ее с той чистюлей, какой она была в девятнадцать лет? Ее вдруг охватила беспричинная злость на педантичного, отутюженного брата. «Я веду хозяйство и еще зарабатываю на жизнь, не забывай об этом, братец».

— Билли, иди наверх и делай уроки, — сказала она, с подчеркнутой аккуратностью вешая пальто и шарф на вешалку.

— Ну-у… — притворяясь разочарованным, протянул тот, хотя сам был рад поскорее уйти к себе в комнату.

— Иди, иди, Билли.

Он радостно полез наверх, делая вид, что глубоко несчастен.

Гретхен достала три бокала.

— Что же вы празднуете? — спросила она Рудольфа, открывавшего шампанское.

— Мы добились своего, — сказал Рудольф. — Сегодня наконец подписали. Теперь мы можем всю оставшуюся жизнь пить шампанское утром, днем и вечером. — Он наконец вытащил пробку, и пена выплеснулась ему на руку.

— Замечательно, — автоматически произнесла Гретхен. Она не могла понять, почему Рудольф целиком отдает себя работе, и только работе.

Они чокнулись.

— Итак, за процветание корпорации «Д.К. энтерпрайзис» и за председателя ее правления, новоиспеченного магната, — провозгласил Джонни, и мужчины рассмеялись. Нервы у них все еще были натянуты до предела. Они походили на людей, случайно оставшихся в живых после катастрофы и теперь истерически поздравлявших друг друга со спасением. «Что же происходит в этих конторах в центре города?» — подумала Гретхен.

Рудольф не мог сидеть на месте. Он безостановочно бродил по комнате с бокалом в руке, открывал книги, в беспорядке разбросанные на письменном столе, листал газету. За последнее время он сильно похудел и выглядел нервным, глаза блестели, а щеки ввалились.

В противоположность ему Джонни, больше привыкший к деньгам и неожиданным поворотам судьбы, круглолицый, сдержанный и невозмутимый, теперь с почти сонным видом спокойно сидел на диване.

Рудольф включил радио, и загремела музыка. Широкая улыбка растеклась по его лицу.

— Играют нашу песню, — заметил он Джонни. — Музыка для миллионеров.

— Прекратите, — сказала Гретхен, — а то я чувствую себя просто нищенкой.

— Если у Вилли есть голова на плечах, — сказал Джонни, — ему следует выпросить, занять или просто украсть деньжат и вложить их в «Д.К. энтерпрайзис». Я говорю совершенно серьезно. У этой компании огромное будущее.

— Вилли слишком горд, чтобы попрошайничать, слишком известен, чтобы одалживать, и слишком труслив, чтобы красть, — сказала Гретхен.

— Ты говоришь о моем друге, — деланно возмущенным тоном заметил Джонни.

— Он был когда-то и моим другом, — сказала Гретхен.

— Выпей еще шампанского, — предложил Джонни и налил ей.

Рудольф взял со стола Гретхен один из листков какой-то рукописи.

— «Век лилипутов», — прочел он. — Какое странное название!

— Я собиралась писать статью о новых телевизионных программах этого сезона, — сказала Гретхен, — и как-то так получилось, что меня понесло.

Прошлогодние спектакли, спектакли этого года, романы, кабинет Эйзенхауэра, архитектура, общественная мораль, образование… Я в ужасе от того, чему учат Билли, наверное, это меня и подтолкнуло к такой статье…

Рудольф прочел первый абзац.

— Ты весьма жестоко с ними расправляешься, — заметил он.

— Мне платят за критику, — сказала Гретхен. — Это мой рэкет.

— Ты действительно видишь все в таком черном свете? — спросил Рудольф.

— Да, — сказала она и потянулась с бокалом к Джонни. Зазвонил телефон. — Наверное, это Вилли. Спешит сообщить, что не сможет прийти к ужину. — И, сняв трубку, заранее обиженным голосом Гретхен произнесла: — Алло? — Затем озадаченно передала трубку брату. — Это тебя.

— Меня? — удивился Рудольф. — Никто не знает, что я здесь.

— Попросили мистера Джордаха.

— Да, я слушаю, — сказал он, беря трубку.

— Джордах? — Голос был хриплый и таинственный.

— Да.

— Это Эл. Я поставил за тебя на сегодняшний вечер пятьсот долларов. Хорошие ставки — семь к пяти.

— Одну минутку… — начал Рудольф, но на другом конце провода уже повесили трубку. Рудольф недоуменно уставился на нее. — Очень странно. Какой-то Эл. Говорит, поставил за меня пятьсот долларов на сегодняшний вечер при ставках семь к пяти. Уж не играешь ли ты потихоньку на бегах, Гретхен?

— Я не знаю никакого Эла, и у меня нет пятисот долларов. К тому же спросили мистера Джордаха, а не мисс Джордах. — Гретхен печаталась под девичьей фамилией, и в телефонной книге ее телефон тоже числился под фамилией Джордах.

— Вот дурацкая история, — заметил Рудольф. — Я кому-нибудь говорил, что буду по этому номеру? — спросил он Джонни.

— При мне — нет, — сказал Джонни.

— Наверное, перепутали номер.

— Маловероятно, — заметил Рудольф. — Сколько может быть Джордахов в Нью-Йорке? Ты когда-нибудь встречала других Джордахов?

Гретхен отрицательно покачала головой. Рудольф взял телефонную книгу и открыл ее на букву «Д».

— Джордах Т., Западная Девяносто третья улица. — Он медленно закрыл справочник и положил его на стол. — Джордах Т. — Он повернулся к Гретхен: — Ты думаешь, это он?

— Надеюсь, нет, — ответила она.

— В чем дело, в конце концов? — спросил Джонни.

— У нас есть брат, Томас Джордах, — сказал Рудольф.

— Самый младший ребенок в семье. Тот еще ребенок! — сказала Гретхен.

— Мы не виделись с ним десять лет и ничего о нем не слышали, — сказал Рудольф.

— Джордахи — на редкость дружная семья, — заметила Гретхен. После утомительного дня шампанское начало на нее действовать, и она прилегла на диван. Она вспомнила, что не обедала.

— А что он делает, этот ваш братец? — поинтересовался Джонни.

— Не имею ни малейшего понятия, — ответил Рудольф.

— Если из него выросло то, что должно было вырасти, наверное, скрывается от полиции, — съязвила Гретхен.

— Я все-таки выясню. — Рудольф снова открыл справочник и набрал номер. Ему ответила женщина, судя по голосу, молодая. — Добрый вечер, мэм, — вежливо и официально сказал Рудольф. — Могу я поговорить с мистером Томасом Джордахом?

— Нет, не можете, — отрезала женщина. У нее было высокое, почти визгливое сопрано. — А кто его просит? — В голосе зазвучало подозрение.

— Его друг, — ответил Рудольф. — Мистер Джордах дома?

— Он спит, — рассердилась женщина. — У него вечером матч. Ему некогда разговаривать по телефону. — И она бросила трубку.

Во время разговора Рудольф держал трубку далеко от уха, а женщина на другом конце провода говорила громко, так что Гретхен и Джонни все слышали.

— Похоже, это наш Томас, — сказала Гретхен.

Рудольф взял с кресла возле стола «Нью-Йорк таймс» и открыл на спортивной странице.

— Вот оно. — И он прочитал вслух: — «Гвоздь вечерней программы — Томми Джордах против Вирджила Уолтерса, средняя весовая категория, десять раундов, Саннисайд-гарденз».

— Звучит поэтично, — заметила Гретхен.

— Я пойду.

— Зачем? — удивилась Гретхен.

— Как-никак он мой брат.

— Я прожила без него десять лет и проживу еще двадцать, — сказала Гретхен.

— А ты, Джонни? — спросил Рудольф Хита.

— Извини, не могу. Я приглашен на ужин. Потом расскажешь мне, как все прошло.

Снова зазвонил телефон. Рудольф поспешно снял трубку, но это был Вилли.

— Привет, Руди. — Судя по шумному фону, он звонил из бара. — Нет, не зови ее. Просто передай, что, к сожалению, у меня сегодня деловой ужин и я приду поздно. Пусть не дожидается и ложится спать.

— Можешь не передавать, о чем он говорил, — улыбнулась Гретхен с дивана.

— Он не придет к ужину.

— И чтобы я не ждала.

— Что-то в этом роде.

— Как ты думаешь, не пора ли нам открыть вторую бутылку? — повернувшись к Джонни, спросила Гретхен.

Пока они распивали вторую бутылку, Гретхен позвонила и вызвала приходящую няню, и они выяснили, где находится Саннисайд-гарденз. Потом Гретхен приняла душ, причесалась и переоделась в темное шерстяное платье, хотя была не совсем уверена, что это comme il faut [19] для боксерского матча. Гретхен похудела, и платье стало ей немного широко, но она заметила, каким одобрительным взглядом окинули ее двое мужчин, и была довольна. «Я не должна опускаться, — подумала она. — Никогда».

Явилась няня, Гретхен сказала ей, что надо делать, и ушла с Рудольфом и Джонни. Они зашли в ближайшую бифштексную. Джонни выпил с ними за стойкой бара, поблагодарил за угощение и собрался уходить, но тут Рудольф со смехом заметил:

— У меня всего пятерка. Не согласишься быть сегодня моим банкиром, Джонни?

Джонни достал бумажник и положил на стойку пять десятидолларовых бумажек.

— Хватит? — спросил он.

— Спасибо. — Рудольф небрежно сунул банкноты в карман и снова рассмеялся.

— Что ты так веселишься? — спросила Гретхен.

— Я никогда не думал, что настанет день, когда я не буду знать, сколько денег у меня в кармане.

— Ты уже приобрел здоровые и не отягощающие мозг привычки богатых людей, — вполне серьезно заметил Джонни. — Поздравляю. Увидимся завтра в конторе, Руди. Я надеюсь, что твой брат победит.

— А я надеюсь, что ему расколошматят башку, — сказала Гретхен.

Когда они приехали в Саннисайд-гарденз, там шла разминка. Билетер провел их к местам в третьем от ринга ряду. Гретхен заметила, что в зале очень мало женщин и нет ни одной в черном платье. Она до этого ни разу не бывала на боксе и выключала телевизор, когда передавали репортажи с рингов. Сама мысль о том, что взрослые люди могут бессмысленно мордовать друг друга за деньги, казалась ей скотской. У людей, окружавших ее сейчас в зале, были лица, вполне подходящие для любителей подобных зрелищ. Гретхен была уверена, что никогда в жизни не видела сразу столько омерзительных рож.

Боксеры на ринге не слишком тузили друг друга, а Гретхен без интереса и с отвращением наблюдала за тем, как они сходились, боролись и увертывались от ударов. Зрители апатично наблюдали за происходящим сквозь табачный дым, и лишь когда раздавался глухой удар, в зале возникал поистине животный рык.

Гретхен знала, что Рудольф время от времени ходил на матчи, и она слышала, как он горячо обсуждал с Вилли боксеров вроде Рэя Робинсона. Она исподтишка взглянула на брата. Похоже, его интересовало то, что происходило на ринге. Сейчас, присутствуя на матче, чувствуя запах пота, видя, как на бледной коже от ударов появляются красные пятна, она внезапно заподозрила, что эта мягкость образованного человека, эти хорошие манеры, отсутствие агрессивности, характеризовавшие ее брата, — всего лишь ширма. Он такой же, как эти скоты на ринге, как все эти скоты вокруг нее.

Во втором поединке противник разбил боксеру бровь, и оба вымазались в крови. При виде крови толпа взвыла; от этого воя Гретхен стало плохо, и она подумала, сумеет ли высидеть, глядя на то, как ее брат пролезет сквозь канаты, чтобы стать мясником или его жертвой. К моменту, когда объявили главный поединок, она сидела бледная, едва сдерживая тошноту. Сквозь слезы и застилавший глаза сигаретный дым она увидела, как на ринг ловко пролез крупный мужчина в красном халате, и узнала Томаса.

Когда секунданты Томаса сняли с него халат и, набросив ему на плечи, стали надевать на забинтованные руки перчатки, Рудольф не без зависти отметил, какое чистое у Томаса тело. А у него самого вся грудь была в густых черных завитках, переходивших на плечи. Ноги у него тоже заросли черными волосами, что никак не соответствовало тому, каким хотел видеть себя Рудольф. Летом, когда он плавал, волосатость смущала его, и ему казалось, что над ним посмеиваются. Поэтому он редко загорал и, выбравшись из воды, тотчас надевал рубашку.

Удивительно, но Томас внешне почти не изменился — разве что литые тренированные мышцы выдавали в нем бойца-профессионала. А лицо оставалось все таким же: чистым, привлекательным, мальчишеским. Томас улыбался, слушая рефери, объявлявшего условия боя, но Рудольф видел, как он раза два нервно облизнул губы. На ноге, под блестящим фиолетовым шелком трусов, подрагивал мускул, пока рефери давал последние указания двум мужчинам в центре ринга. Томас все время смотрел вниз и взглянул вверх, лишь когда его представляли («В этом углу Томми Джордах, вес сто пятьдесят девять с половиной») и он поднял руку в перчатке. Во всяком случае, он не подал виду, что заметил Рудольфа и Гретхен.

Его противник, поджарый негр, был значительно выше Томаса, и руки у него были гораздо длиннее. Он переминался с ноги на ногу в своем углу, будто отплясывал боевой танец, и кивал тренеру, нашептывавшему ему на ухо последние советы.

С застывшей на лице страдальческой гримасой Гретхен не сводила глаз с мощного голого тела брата. Ей не нравились мужчины с гладким телом — Вилли был покрыт уютным рыжим пушком, — а профессионально разработанная мускулатура вызывала у нее дрожь. «Поросль, произведенная одним лоном», — не без содрогания подумала она. За мальчишеской улыбкой она угадывала скрытую злобу, желание причинить боль, предвкушение удовольствия от страданий другого — все то, что отталкивало ее от брата, когда они жили в Порт-Филипе. Конечно, думала она, этого и следовало ожидать. Именно так он и должен был кончить — зарабатывать на жизнь кулаками.

Оба были сильными, оба одинаково быстро двигались. Негр действовал менее агрессивно, но длинные руки помогали ему лучше защищаться. Томас постоянно наступал, наносил удар за ударом, заставляя негра пятиться, а загнав в угол и прижав к канатам, просто избивал.

«Убей черномазого!» — кричал кто-то из задних рядов всякий раз, как Томас наносил серию ударов. Гретхен вся съеживалась — ей было стыдно находиться здесь, стыдно за всех, кто сидел в этом зале. Ах, Арнольд Симс, ты, что ковылял в больничном халате и говорил: «У вас красивые ноги, мисс Джордах», ах, Арнольд Симс, мечтавший о Корнуолле, прости меня за сегодняшний вечер!

Матч продлился не десять, а всего восемь раундов. У Томаса текла кровь из носа и была разбита бровь, но он не отступал и, неуклонно надвигаясь на противника, как бездушный, жестокий робот, выматывал негра. В восьмом раунде негр уже едва шевелил руками. Сильным ударом Томас послал его в нокдаун. Когда судья досчитал до восьми, негр, шатаясь, еле поднялся на ноги, и Томас — лицо в крови, но на губах улыбка — тотчас безжалостно бросился вперед и обрушил на негра град ударов. Гретхен показалось, что он успел ударить его в эти считаные секунды по меньшей мере раз пятьдесят. Негр свалился лицом вниз под оглушительный рев зала. Он попытался подняться, даже привстал на одно колено. Томас, чуть пригнувшись, ждал в углу, настороженный, окровавленный, неутомимый. Казалось, он хочет, чтобы противник поднялся, хочет продолжить бой, и Гретхен готова была поклясться, что лицо Томаса исказилось от разочарования, когда негр беспомощно рухнул на помост и рефери досчитал до конца.

Ее тошнило. Прижав ко рту платок, она с удивлением ощутила аромат духов, такой чуждый в пропитанном зловонием зале. Съежившись и глядя в пол, она сидела, не в силах поднять глаза, боясь упасть в обморок и тем самым объявить всему миру о своем роковом родстве со зверем, одержавшим победу на ринге.

Рудольф же на протяжении всего матча не произнес ни слова, и только губы у него порой неодобрительно кривились — грубая кровавая драка, ни стиля, ни красоты.

Боксеры покинули ринг. Негру, обмотанному полотенцем и закутанному в халат, помогли пролезть между канатами. Том ушел, улыбаясь и победоносно махая зрителям рукой в перчатке. Окружавшие его люди одобрительно похлопывали его по спине. Он прошел по дальней стороне ринга в раздевалку, так что не мог видеть своих брата и сестру.

Публика начала расходиться, а Гретхен и Рудольф продолжали молча сидеть, избегая смотреть друг на друга. Наконец, все еще боясь поднять глаза, Гретхен глухо сказала:

— Идем отсюда.

— Мы должны сходить к нему.

— Зачем?

— Мы пришли сюда, мы видели его на ринге, мы обязаны к нему зайти, — твердо сказал Рудольф.

— Он не имеет к нам никакого отношения. — Она сама знала, что говорит неправду.

— Пошли, — сказал Рудольф и, взяв ее под руку, заставил тоже встать. Он готов был принять любой вызов, этот Рудольф, хладнокровный благородный рыцарь в Саннисайд-гарденз.

— Не хочу, не хочу… — Но, продолжая отбиваться, она уже знала, что Рудольф заставит ее пойти встретиться с Томасом, окровавленным победителем, жестоким и злобным.

У двери в раздевалку стояли несколько мужчин, но никто из них не остановил Рудольфа, когда он открыл дверь-вертушку. Гретхен держалась позади.

— Я лучше подожду снаружи, — сказала она. — Он, может быть, еще не одет.

Рудольф, не обращая внимания на ее слова, крепко взял сестру за запястье и втащил за собой в раздевалку. Томас, обмотанный вокруг пояса полотенцем, сидел на грязном топчане для массажа, и врач накладывал ему швы на разбитую бровь.

— Это ерунда, — говорил врач. — Еще один шовчик, и все.

Томас закрыл глаза, чтобы доктору было легче работать. Оранжевое пятно от йода над бровью делало его похожим на одноглазого клоуна. Он уже успел принять душ, волосы у него потемнели от воды и гладко лежали на голове, как у борца на старинной гравюре. Рядом стояли несколько мужчин — Рудольф узнал их: они окружали Томаса в его углу на ринге. Какая-то молодая женщина в плотно облегающем крутые бедра платье тихонько вздыхала каждый раз, как врач вонзал иголку в кожу. У нее были поразительно черные волосы, на красивых ногах — черные нейлоновые чулки. Выщипанные высокие брови — две тонкие, словно нарисованные карандашом ниточки — придавали лицу удивленное выражение куклы. В комнате висел застоявшийся запах пота, массажной мази, сигарного дыма и мочи — дверь из раздевалки в уборную была открыта. На грязном полу валялось окровавленное полотенце вместе с пропотевшими фиолетовыми трусами, носками и туфлями, которые были на Томасе во время боя.

«Что я здесь делаю? — думала Гретхен. — Как я сюда попала?»

— Ну вот и все, — сказал врач, отступая назад, и, склонив голову набок, полюбовался своей работой. Он наложил на рану тампон и закрепил его пластырем. — Через десять дней снова можешь драться.

— Спасибо, док, — сказал Томас и открыл глаза. Он увидел Рудольфа и Гретхен. — Господи Иисусе! — И криво усмехнулся: — А вам какого черта здесь надо?

— Сегодня днем мне позвонил какой-то Эл и сообщил, что поставил за тебя на сегодняшний вечер пятьсот долларов при ставках семь к пяти, — сказал Рудольф.

— Молодец старина Эл, — буркнул Томас и с беспокойством взглянул на крутобедрую брюнетку, точно хотел скрыть от нее это известие.

— Поздравляю с победой, — сказал Рудольф, шагнул вперед и протянул руку.

Секунду Томас колебался, затем улыбнулся и тоже протянул брату свою покрасневшую, опухшую руку.

— Я рада за тебя, Том, — сказала Гретхен. Она не могла заставить себя произнести «поздравляю».

— Угу. Спасибо, — с веселым удивлением глядя на нее, откликнулся Томас. — Давайте-ка я вас всех познакомлю. Это мой брат Рудольф и моя сестра Гретхен. А это моя жена Тереза, мой менеджер Шульц, тренер Пэдди, ну и все остальные. — Он небрежно махнул в сторону остальных мужчин.

— Очень приятно познакомиться, — сказала Тереза. В ее голосе звучала настороженность, как и днем, когда она отвечала Рудольфу по телефону.

— А я и не знал, что у тебя есть родственники, — удивился Шульц. Он тоже держался настороженно, словно иметь родственников опасно или преследуется законом.

— До сегодняшнего дня я и сам не был в этом уверен, — сказал Томас. — Как говорится, наши пути разошлись. Эй, Шульц, видно, в кассе на меня очередь, раз даже мой брат и сестра пришли на меня посмотреть.

— После сегодняшнего боя я могу обеспечить тебе Гарден. Ты хорошо выиграл. — Шульц был маленький, с выступавшим под зеленым свитером животиком. — Ну что ж, вероятно, у вас есть о чем поговорить, обменяться новостями. Пошли, ребята. Я загляну к тебе завтра, Томми, посмотреть, как обстоит дело с глазом. — Шульц надел пиджак, с трудом застегнул пуговицу на выпиравшем животе. — Ты сегодня отлично работал, Томми, — сказал он напоследок, выходя за дверь вместе с врачом и остальными.

— Итак, милая семейка вновь воссоединилась, — улыбнулся Томас. — Полагаю, такое великое событие надо отпраздновать, как по-твоему, Тереза?

— Ты никогда не говорил мне, что у тебя есть брат и сестра, — визгливым обиженным голосом ответила Тереза.

— Я просто как-то забыл о них за эти несколько лет, — сказал Томас и спрыгнул с массажного стола. — А теперь, если дамы выйдут, я оденусь.

Женщины вышли в коридор. Гретхен была рада уйти из душной, смрадной комнаты. Тереза, раздраженно подергивая плечами, стала надевать шубку из пушистой рыжей лисы.

— Если дамы выйдут, — передразнила она. — Можно подумать, я никогда не видела его голым. — Она с явной враждебностью оглядела строгое черное платье Гретхен, ее туфли на низком каблуке и простое спортивное пальто с поясом. Она, вероятно, сочла туалет Гретхен вызовом собственному стилю — своим крашеным волосам, обтягивающему платью, слишком чувственным бедрам. — Я и не знала, что Томми вышел из такой благородной семьи, — ехидно заметила она.

— Мы не такие уж и благородные, можете не волноваться, — ответила Гретхен.

— Вы никогда прежде не утруждали себя и не видели, как он сражается, верно? — агрессивно заметила Тереза.

— Я до сегодняшнего дня не знала, что он стал боксером, — сказала Гретхен. — Не возражаете, если я сяду? А то я очень устала. — И направилась к единственному стулу в надежде прекратить этот разговор.

Тереза раздраженно повела плечами под рыжей лисой, потом начала нервно расхаживать по коридору. Ее высокие каблуки-шпильки нетерпеливо цокали по бетонному полу.

* * *

А в раздевалке Томас медленно одевался, застенчиво отвернулся от Рудольфа, когда надевал трусы, и то и дело вытирал лицо полотенцем. Время от времени он с улыбкой поглядывал на брата и, удивленно качая головой, повторял:

— Черт побери.

— Как ты себя чувствуешь, Томми? — спросил Рудольф.

— Нормально. Правда, завтра утром буду мочиться кровью. Этот мерзавец два раза здорово саданул меня по почкам. А в общем-то матч прошел неплохо, как ты думаешь?

— Да, — сказал Рудольф. У него не хватило духу признаться, что, на его взгляд, это была заурядная, грубая драка.

— Я с самого начала знал, что уложу его. Хотя ставили не на меня, — продолжал Томас. — Семь к пяти! Недурно. Я на этом заработал семьсот долларов. — Он сейчас походил на хвастливого мальчишку. — Жаль, правда, что ты сказал об этом при Терезе. Теперь она знает, что у муженька завелись деньги, и вцепится в меня мертвой хваткой.

— Вы давно женаты? — спросил Рудольф.

— Официально два года. Она забеременела, и я решил: так и быть, женюсь. Она вообще-то ничего, немного глуповата, но ничего. Зато парень получился мировой! — Он хитро взглянул на Рудольфа. — Может, я пошлю мальчишку к дяде Руди, чтобы тот сделал из него джентльмена, а то вырастет нищим, тупым боксером вроде отца.

— Мне бы хотелось как-нибудь на него взглянуть, — сухо сказал Рудольф.

— Пожалуйста, приходи к нам в любое время, — ответил Томас, натягивая черный свитер. — А ты женат?

— Нет.

— Как всегда, самый мудрый в семье. А Гретхен замужем?

— Давно. Ее сыну уже девять лет.

— Этого следовало ожидать, — кивнул Томас. — Она и должна была выскочить замуж рано. Сногсшибательная дамочка! Стала еще красивее, верно?

— Да.

— И все такая же дрянь, как раньше?

— Не надо, Том, — попросил Рудольф. — Она была замечательной девушкой и стала очень хорошей женщиной.

— Вероятно, в этом я должен положиться на твое слово, — рассмеялся Томас, тщательно причесываясь перед треснувшим зеркалом на стене. — Откуда мне знать? Я всегда был в семье чужаком.

— Ты никогда не был чужаком.

— Кому ты это рассказываешь, братишка?! — Томас положил расческу в карман и в последний раз критически оглядел в зеркале свое опухшее, в синяках и шрамах лицо с заклеенной пластырем бровью. — Да, я сегодня хорош. Если б я знал, что вы придете, обязательно бы побрился. — Он отошел от зеркала и надел поверх свитера пестрый твидовый пиджак. — Судя по твоему виду, Руди, у тебя дела — порядок. Ты похож на вице-президента какого-нибудь банка.

— Не жалуюсь, — сказал Рудольф, хотя ему не понравилось сравнение с вице-президентом.

— Да, между прочим, — продолжал Томас, — несколько лет назад я ездил в Порт-Филип и узнал, что отец умер.

— Он покончил жизнь самоубийством.

— Знаю. Мне рассказала торговка из овощной лавки. — Томас похлопал себя по нагрудному карману, проверяя, на месте ли бумажник. — Наш дом снесли. В подвале свет не горел, и никто не встречал блудного сына, — добавил он насмешливо. — Стоял только супермаркет. До сих пор помню: они в тот день рекламировали бараньи лопатки. А как мама, еще жива?

— Да. Она живет со мной.

— Тебе повезло, — усмехнулся Томас. — По-прежнему в Порт-Филипе?

— В Уитби.

— Тебе не приходится разъезжать?

— У меня еще будет время поездить.

У Рудольфа возникло неприятное чувство, что брат в этом разговоре старается его задеть, принизить, заставить почувствовать себя виноватым. А он уже привык быть хозяином положения, вести беседу так, как он считает нужным, и потому с трудом сдерживал раздражение. Пока брат одевался, Рудольф следил за неторопливыми движениями его прекрасного, наводящего страх своей силой тела и испытывал огромную жалость к нему и любовь, желание каким-то образом спасти этого смелого, мстительного человека, еще почти мальчишку, от других таких вечеров, от стервы жены, от орущей толпы, от бодрячков врачей, накладывающих швы, — от всех этих случайных людей, окружающих его и живущих за его счет. Ему так не хотелось, чтобы это его состояние исчезло под влиянием насмешек Томаса, этих остатков застарелой зависти и враждебности, которым давно следовало бы исчезнуть.

— А я, — заявил Томас, — побывал за это время в целом ряде мест. В Чикаго, в Кливленде, в Бостоне, в Новом Орлеане, Филадельфии, Сан-Франциско, в Голливуде, Тихуане. Всюду. И поездки расширили мой кругозор.

Тут дверь широко распахнулась, и в комнату ворвалась Тереза. Ее покрытое толстым слоем грима лицо дышало злобой.

— Вы что, намерены здесь всю ночь трепаться? — сердито осведомилась она.

— Сейчас, сейчас, дорогая, мы уже готовы, — ответил Томас и, повернувшись к Рудольфу, добавил: — Мы собирались где-нибудь поужинать. Может, вы с Гретхен присоединитесь к нам?

— Мы идем в китайский ресторан. Я обожаю китайскую кухню, — заявила Тереза.

— Боюсь, сегодня не получится, Том. Гретхен надо домой, чтобы отпустить няньку, — сказал Рудольф и, заметив, как Томас покосился на жену, понял — он думает: «Брату стыдно показаться на людях с моей женой».

Но Томас пожал плечами и добродушно произнес:

— Что ж, как-нибудь в другой раз. По крайней мере теперь мы знаем, что все живы. — И уже в дверях вдруг резко остановился, точно что-то вспомнил: — Да, завтра, случаем, ты не будешь в городе около пяти?

— Томми, — громко сказала его жена, — мы идем ужинать или нет?

— Помолчи, — оборвал ее Томас. — Так как, Руди?

— Да, — ответил Рудольф. Завтра ему предстояло весь день провести с архитекторами и юристами.

— Где я могу тебя увидеть? — спросил Томас.

— Я буду у себя в гостинице. Отель «Уорвик» на…

— Я знаю, где это, — сказал Томас. — Я приду.

Они вышли в коридор. У Гретхен было бледное, напряженное лицо, и Рудольф на какое-то мгновение пожалел, что привел ее с собой. Но жалость тотчас исчезла. В конце концов, она взрослый человек, подумал он, нельзя же ей вечно прятаться от всего. Достаточно уже того, что она умудряется десять лет избегать встреч с матерью.

Проходя мимо дверей другой раздевалки, Томас снова остановился.

— Мне надо заглянуть сюда на минутку, попрощаться с Вирджилом. Пойдем со мной, Руди. Скажи, что ты мой брат, и похвали его. Ему станет немного легче.

— Мы, кажется, никогда не уйдем из этого проклятого места, — заворчала Тереза.

Томас, не обращая на нее внимания, открыл дверь и пропустил Рудольфа вперед. Негр все еще не переоделся. Свесив руки между колен, он понуро сидел на массажном столе, а рядом на складном стуле молча сидела хорошенькая цветная девушка, вероятно его жена или сестра. Белый ассистент-угловой осторожно прикладывал пузырь со льдом к огромной шишке над глазом боксера. Глаз совсем заплыл. В углу комнаты более светлый негр с седой головой, возможно отец боксера, тщательно упаковывал шелковый халат, трусы и туфли. Боксер медленно поднял на Томаса и Рудольфа здоровый глаз.

— Как ты себя чувствуешь, Вирджил? — спросил Томас, участливо обнимая своего противника за плечи.

— Да не очень, — ответил тот.

Рудольф увидел, что ему не больше двадцати лет.

— Вирджил, познакомься с моим братом Руди. Он пришел сказать тебе, что ты отлично дрался.

— Да, это был замечательный бой, — подтвердил Рудольф, пожимая негру руку и преодолевая желание сказать: «Бедняга, никогда больше не надевай боксерских перчаток».

— Он ужасно сильный, ваш брат, — заметил Вирджил.

— Просто мне повезло, — сказал Томас. — Здорово повезло. Пришлось наложить на бровь пять швов.

— Я не нарочно, Томми. Честное слово, не нарочно…

— Конечно. Я знаю, — успокоил его Томас. — Никто и не говорит, что нарочно. Я просто заглянул попрощаться с тобой и убедиться, что у тебя все в порядке. — Он снова крепко обнял его за плечи.

— Спасибо, что зашел, — сердечно поблагодарил Вирджил. — Это так великодушно с твоей стороны.

— Удачи тебе, малый, — сказал Томас.

Они с Рудольфом торжественно попрощались со всеми, кто был в комнате, и вышли.

— Давно пора, — заметила, увидев их, Тереза.

«Даю этому браку полгода», — подумал Рудольф, когда они шли к выходу.

— Слишком рано выпустили парня на ринг, — заметил Томас, шагая рядом с Рудольфом. — Он одержал несколько легких побед, и его включили в основную программу. Я раза два наблюдал, как он дерется, и знал, что уложу его. Проклятые менеджеры! Ты заметил, этого мерзавца даже не было в раздевалке. Он и не подождал, чтобы узнать, куда отправят Вирджила — домой или в больницу! Бокс — дерьмовая профессия! — Он обернулся, проверяя, как отреагирует на это слово Гретхен, но она шла словно в трансе, ничего не видя и не слыша.

На улице остановили такси. Гретхен настояла, чтобы сесть рядом с шофером, а Тереза устроилась сзади между Томасом и Рудольфом. От нее исходил сильный запах духов, но, когда Рудольф опустил стекло, она запротестовала:

— Ради бога! Ветер испортит мне прическу.

Рудольф извинился и поднял стекло.

Они молча ехали в сторону Манхэттена. Тереза то и дело подносила к губам руку Томаса и целовала ее, словно закрепляя этим свое право собственности.

Когда они пересекли мост, Рудольф сказал:

— Мы выйдем здесь, Том.

— Вы правда не можете с нами поужинать? — снова спросил Томас.

— Там лучшая китайская кухня в городе, — сказала Тереза. Поездка прошла спокойно, она больше не чувствовала никакой опасности и могла позволить себе быть гостеприимной: кто знает, может, в будущем ей это пригодится. — Вы просто не понимаете, какого удовольствия себя лишаете.

— Мне надо домой, — заявила Гретхен. Голос ее дрожал, она была на грани истерики. — Я обязательно должна быть дома.

Если бы не Гретхен, Рудольф остался бы с братом. После такого шумного триумфа было жаль, что Томас вынужден ужинать в печальном одиночестве с недалекой женой там, где никто его не знает, никто не будет приветствовать. Надо как-нибудь непременно возместить Томасу этот вечер.

Шофер остановил машину, и Гретхен с Рудольфом вышли.

— Пока, родственнички, — со смешком произнесла Тереза.

— Значит, завтра в пять, Руди, — сказал Томас, и Рудольф утвердительно кивнул.

— Спокойной ночи, — еле слышно прошептала Гретхен. — Береги себя, пожалуйста.

Когда такси отъехало, Гретхен схватила Рудольфа за руку, точно боялась упасть. Рудольф остановил другое такси и назвал шоферу адрес Гретхен. В машине она не выдержала, прижалась к Рудольфу и разрыдалась. У него на глаза тоже навернулись слезы. Он крепко обнял сестру и гладил ее по голове. В глубине темной машины, освещаемой лишь проносившимися за окном огнями, Рудольф смотрел на искаженное, залитое слезами, красивое лицо сестры и чувствовал такое родство с ней, какого никогда прежде не ощущал.

Наконец, перестав плакать, Гретхен выпрямилась и вытерла платком слезы.

— Извини. Нельзя быть таким жутким снобом, как я… Бедный мальчик, бедный, бедный мальчик…

Когда они вошли в дом, приходящая няня спала на диване в гостиной. Вилли еще не было. Никто не звонил, сказала няня. Билли читал, пока не заснул, тогда она тихонько поднялась к нему, стараясь не разбудить, и погасила свет. Это была студентка лет семнадцати, хорошенькая, курносенькая; она явно чувствовала себя неловко оттого, что ее застали спящей. Гретхен налила в два стакана виски с содовой и села на диван, поджав под себя ноги. Рудольф устроился в большом кресле. Горела только одна настольная лампа. Измученные, они медленно пили, благословляя тишину. Когда они допили, Рудольф поднялся с кресла, наполнил стаканы и снова сел.

Вдали прозвучала сирена скорой помощи — с кем-то случилась беда.

— Ему это доставляло удовольствие, — наконец нарушила молчание Гретхен. — Тот парень был уже совсем беспомощен, а он продолжал его бить… Раньше я думала, что это просто несколько необычный способ зарабатывать на жизнь — не более того… Но сегодня все было совсем не так, правда?

— Да, это своеобразная профессия, — согласился Рудольф. — Трудно понять, о чем думает человек, когда он дерется на ринге.

— А тебе не было стыдно?

— Я бы сказал, что мне не было радостно. Но в Америке по меньшей мере десять тысяч боксеров. И каждый из них чей-то сын, брат.

— Я другого мнения, — холодно произнесла Гретхен.

— Я это вижу.

— Эти блестящие фиолетовые трусы… — сказала она, словно отыскав нечто омерзительное, могла выплеснуть на это свою злость и избавиться от неприятных воспоминаний. — Мне почему-то кажется, это мы виноваты — ты, я, наши родители — в том, что он варится в этом котле…

Рудольф молча потягивал виски. «Я не мог знать, — сказал ему Том в раздевалке, — я ведь изгой». Когда его выбросили из семьи, он, как мальчишка, взялся за кулаки. И став старше, продолжал драться. В их жилах текла кровь отца, а Аксель Джордах убил двух человек. Насколько было известно Рудольфу, Том пока что никого не убивал. Так что, может быть, порода улучшается.

— Боже, как все запуталось! Как мы все запутались! — сказала Гретхен. — Да, все. И ты тоже. Скажи, хоть что-нибудь в жизни доставляет тебе удовольствие?

— У меня другой подход к жизни.

— Ты монах-коммерсант, — резко сказала Гретхен. — Вместо обета жить в нищете ты дал обет жить в богатстве. В конечном счете так, наверное, лучше, да?

— Не говори глупостей. — Рудольф пожалел, что поднялся с ней в квартиру.

— А два других обета, — продолжала Гретхен, — обет целомудрия и обет послушания? Целомудрия во имя нашей девы-матери, так, что ли? А послушания — Дункану Колдервуду, преподобному настоятелю торговой палаты Уитби?

— Теперь все будет иначе, — ответил Рудольф, хотя ему было неприятно защищаться и что-то объяснять.

— Хочешь сбежать из монастыря, святой отец? Собираешься жениться, погрязнуть во грехе и послать Дункана Колдервуда ко всем чертям?

Рудольф встал, подошел к бару и, стремясь сдержать раздражение, плеснул себе в стакан содовой.

— Глупо срывать на мне свою злобу, Гретхен, — стараясь говорить спокойно, заметил Рудольф и встал.

— Прости, — извинилась Гретхен, но голос ее звучал по-прежнему жестко. — Я гораздо хуже всех в нашей семье. Я живу с человеком, которого презираю, занимаюсь сволочной, мелкой и бесполезной работой, я самая доступная женщина в Нью-Йорке… Тебя это шокирует, братец?

— Мне кажется, ты незаслуженно присвоила себе последний титул.

— Шутка. Тебе нужен список? Начнем с Джонни Хита. По-твоему, он так хорошо относится к тебе за твои прекрасные глаза?

— А что обо всем этом думает Вилли? — спросил Рудольф, пропуская мимо ушей ее колкость. Не важно, как и почему начались их отношения — сейчас Джонни Хит его друг.

— Вилли не думает ни о чем. Ему бы только ходить по барам да изредка потрахать в постели какую-нибудь пьяную девицу, работать как можно меньше и как можно меньше этим гордиться. Если бы у него каким-то образом оказались скрижали с текстом десяти заповедей, первое, о чем бы он подумал, — какому туристическому агентству можно загнать их подороже для рекламы экскурсий на гору Синай.

Рудольф расхохотался, и Гретхен тоже невольно рассмеялась.

— Неудачный брак, как ничто другое, развивает в человеке красноречие.

Рудольф рассмеялся, отчасти от облегчения. Гретхен переключилась на себя, и он выбрался из-под огня ее критики.

— А Вилли знает твое мнение о нем?

— Да, и полностью согласен. В том-то и весь ужас! По его собственным словам, никто и ничто в этом мире не вызывает у него восхищения, а меньше всего он сам. Он был бы очень недоволен собой, если бы преуспел в жизни. Так что бойся романтиков.

— Почему же ты тогда живешь с ним? — напрямик спросил Рудольф.

— Помнишь, я как-то послала тебе письмо, прося тебя приехать, потому что сижу в дерьме?

— Да. — Рудольф отлично это помнил, помнил весь тот день. Когда он через неделю приехал в Нью-Йорк и спросил у Гретхен, в чем дело, она сказала: «Да так, пустяки. Все рассосалось».

— В то время я почти решила развестись и хотела просить у тебя совета.

— Что же заставило тебя передумать?

Гретхен пожала плечами.

— Заболел Билли. В общем, ерунда. Вначале врач думал, у него аппендицит, но оказалось, все не так. Мы с Вилли просидели у его постели всю ночь. И когда я увидела, как Билли лежит бледный и страдает, а Вилли с такой любовью склонился над ним, я поняла, что не могу пополнить печальную графу статистических данных — превратить моего сына в несчастного ребенка из разбитой семьи, вечно тоскующего по нормальному дому, обреченного в будущем ходить к психоаналитикам. Но… — голос ее вновь стал жестким, — этот очаровательный приступ материнской сентиментальности прошел. Если бы наши родители разошлись, когда мне было девять лет, возможно, я была бы лучше, чем сейчас…

— Короче говоря, сейчас ты решила развестись?

— Если суд оставит Билли со мной, — ответила Гретхен. — Но именно на это Вилли никогда не согласится.

Рудольф помолчал, отпил виски.

— Ты хочешь, чтобы я узнал, можно ли его как-то заставить? — Он никогда не стал бы вмешиваться, если бы не видел сегодня, как она рыдала в такси.

— Если ты думаешь, что это поможет, — пожала плечами Гретхен. — Я хочу спать с одним мужчиной, а не с десятью. Мне хочется быть честной и делать что-нибудь полезное, нужное. Господи, как мне нравятся «Три сестры» Чехова. Развод для меня такая же мечта, как для них Москва. Налей мне, пожалуйста, еще выпить. — И она протянула ему стакан.

Рудольф подошел к бару и налил им обоим.

— У тебя маловато виски, — сказал он.

— Хотела бы я, чтоб так оно и было, — сказала она.

Снова раздался вой сирены скорой помощи и замер вдали упреждающий сигнал, когда машина приближается, и жалобный вопль, когда она удаляется. Это связано все с тем же несчастным случаем? Или это одна из бесконечных случайностей, орошающих кровью улицы города?

Рудольф протянул Гретхен стакан, и она села на диван, поджав под себя ноги, уставясь на питье.

Где-то вдалеке часы пробили час ночи.

— Что же, — сказала Гретхен, — наверняка Томми и та дамочка уже доели свой китайский ужин. Неужели в истории Джордахов этот брак окажется первым счастливым? Неужели он и его жена любят, уважают и лелеют друг друга, преломляя вместе китайский хлебец и согревая своими телами пышное брачное ложе?

Щелкнул замок входной двери.

— А-а, — протянула Гретхен, — увешанный медалями ветеран вернулся домой.

— Привет, дорогая. — Держась подчеркнуто прямо, Вилли вошел в комнату и поцеловал Гретхен в щеку. Как всегда, видя Вилли после перерыва, Рудольф с удивлением отметил, какой он маленький. Возможно, этим все объясняется — его ростом. Вилли приветственно помахал Рудольфу. — Как поживает наш принц от коммерции?

— Поздравь его, — сказала Гретхен. — Он сегодня подписал сделку.

— Поздравляю. — Вилли, прищурившись, оглядел гостиную. — Боже, какая темень! О чем вы тут говорили? О смерти? О могилах? О черных делах, совершаемых в ночи? — Он подошел к бару и вылил себе остатки виски. — Дорогая, — сказал он, — требуется новая бутылка.

Гретхен машинально встала и прошла на кухню. Вилли встревоженно посмотрел ей вслед.

— Руди, — шепотом обратился он к свояку, — она не злится на меня за то, что я не пришел к ужину?

— Нет, не думаю.

— Я рад, что ты здесь, — сказал Вилли. — Иначе мне была бы выдана лекция номер семьсот двадцать пять. Спасибо, дорогая, — сказал он Гретхен, вошедшей в комнату с бутылкой. Он взял бутылку из ее рук, открыл и долил себе. — И как же вы провели сегодняшний вечер? — спросил он.

— У нас была семейная встреча, — сказала Гретхен с дивана. — Мы ходили на бокс.

— Что? — недоуменно спросил Вилли. — О чем она, Руди?

— Она тебе потом расскажет. — Рудольф встал, оставив большую часть виски недопитой. — Мне пора идти. А то мне вставать рано. — Ему было не по себе сидеть с Вилли, делая вид, будто этот вечер ничем не отличается от других и Гретхен ничего ему не рассказывала. Он нагнулся над диваном и поцеловал сестру. Вилли пошел проводить его до дверей.

— Спасибо, что зашел и составил компанию моей старушке, — сказал он, — я теперь чувствую себя не таким дерьмом — как ни говори, оставил ее одну на весь вечер. Но, понимаешь, это было просто необходимо.

«Я не нарочно, Томми, — вспомнилось Рудольфу, — клянусь, не нарочно».

— Тебе нечего передо мной оправдываться, Вилли, — сказал он.

— Послушай, она ведь пошутила, верно? Насчет бокса? Это что, иносказание?

— Нет. Мы действительно ходили на бокс.

— Никогда не пойму эту женщину, — сказал Вилли. — Когда мне хочется посмотреть бокс по телевизору, я вынужден уходить из дома и напрашиваться к кому-нибудь. А впрочем, она, наверное, все мне расскажет.

Он тепло пожал Рудольфу руку, и тот вышел на лестницу. Рудольф слышал, как Вилли закрыл за ним дверь на цепочку от грабителей, и ему захотелось сказать: «Опасность не снаружи, Вилли. Ты запираешь ее сейчас в квартире вместе с собой». Он медленно стал спускаться вниз. Интересно, где бы он был сегодня вечером, что бы от него утаивали, какой обман и разочарование чувствовались бы в атмосфере, если бы той ночью в 1950 году на его звонок ответили в номере 923 отеля «Сент-Мориц»?

«Будь я верующим, — подумал он, выходя на улицу, — я бы считал, что Господь уберег меня».

Он вспомнил о своем обещании помочь Гретхен получить развод на желательных для нее условиях. Следовало сделать первый логически напрашивающийся шаг, а он всегда поступал сообразно логике. Интересно, где найти надежного частного детектива. Джонни Хит наверняка знает. Джонни Хит просто создан для жизни в Нью-Йорке. Рудольф вздохнул, уже ненавидя ту минуту, когда он войдет в контору детектива, ненавидя самого детектива, хотя он еще и не знал того, кто будет в течение недели наблюдать разлом и конец любви.

Рудольф обернулся и в последний раз посмотрел на дом, из которого только что вышел и против которого поклялся интриговать. Он знал, что никогда больше не сможет подняться снова по этим ступеням, не сможет снова пожать руку маленькому, доведенному до отчаяния мужчине. Двоедушие тоже имеет свои пределы.

Глава 6

I

Утром он помочился кровью, но немного, и больно не было. Когда электричка шла через тоннель, он взглянул на свое отражение в окне. Тампон над глазом придавал ему несколько зловещий вид, но в общем-то, подумалось Томасу, он ничем не отличается от любого другого человека, направляющегося в банк. Гудзон холодно поблескивал голубыми бликами в лучах октябрьского солнца, поезд проезжал тюрьму Синг-Синг. Томас представил себе заключенных, как они смотрят на широкую реку, свободно несущую свои воды к океану, и у него невольно вырвалось:

— Вот бедняги!

Он нащупал бумажник сквозь пиджак. По пути в центр он забрал у букмекера свои семьсот долларов. Возможно, ему удастся отделаться от Терезы, дав ей две сотни, ну, в крайнем случае две с половиной, если она устроит скандал.

Он вытащил бумажник. Ему выдали сотнями. Он взял одну купюру и принялся ее разглядывать. С бумажки на него смотрел отец-основатель Бенджамин Франклин, похожий на чью-то старушку мать. Ночью все кошки серы, мелькнула мысль. Наверняка он был куда жестче, чем выглядел на портрете, — иначе его бы не поместили на такую купюру. Не он ли однажды сказал: «Джентльмены, мы должны висеть все вместе, иначе нас повесят порознь»? «Следовало мне по крайней мере окончить школу», — подумал Томас, слегка путаясь в истории, запечатленной на стодолларовой бумажке, которая являлась «законным платежным средством при расчетах, общественных или частных, и оплачивалась узаконенной валютой в казначействе Соединенных Штатов или в любом федеральном резервном банке», как торжественно возвещалось с зеленой банкноты. Если это не узаконенная валюта, тогда что же? Тем более что тут стояла витиеватая подпись некоего Айви Бейкера Приста, министра финансов Соединенных Штатов. Только человек с таким именем мог написать такую околесицу о расчетах и узаконенной валюте и остаться при своей должности.

Томас аккуратно сложил деньги и положил в боковой карман, чтобы потом вместе с остальными стодолларовыми бумажками поместить в темный сейф на хранение до такого, как сегодня, дня.

Мужчина, сидевший впереди и читавший газету, дошел до спортивной страницы. Томас увидел, что он читает про вчерашний бой. Интересно, что он сказал бы, если бы Томас похлопал его по плечу и сообщил: «Знаете, мистер, я был там, хотите услышать рассказ, как шел бой, от очевидца?» Вообще отчеты о матче были в газетах весьма хорошие, а на задней странице «Ньюс» была напечатана фотография: Томас безучастно стоит в своем углу, а Вирджил в последний раз пытается подняться. Один газетчик даже сказал, что этот бой дал ему, Томасу, право претендовать на почетное звание, а перед самым выходом из дома позвонил, задыхаясь от волнения, Шульц и сказал, что бой видел один импресарио из Лондона и предложил через полтора месяца устроить матч там. «Ты становишься международной звездой, — взволнованно лепетал Шульц. — Ты можешь драться по всему континенту. И всех уложишь. У них там в Англии нет никого в твоем весе, даже такого, как Вирджил Уолтерс. И мужик сказал, что даст часть денег под столом, чтобы нам не пришлось их декларировать и платить этот чертов подоходный налог».

Так что, в общем, ему следовало бы чувствовать себя преотлично — сидит себе в поезде, позади исчезает тюрьма, где полно ребят куда более ловких, чем он, и, возможно, кое в чем менее виноватых. Но он не чувствовал себя отлично. Тереза устроила ему скандал за то, что он ничего не сказал ей про поставленные в тотализаторе деньги и про своих, как она выразилась, спесивых родственников. Она была обижена на то, что он ничего не говорил про них, точно хотел что-то скрыть.

«Эта твоя сестра смотрела на меня как на какую-нибудь мразь, а твой воображала братец открыл окно, точно от меня воняло, как от лошади. И еще отодвинулся подальше — можно подумать, если бы он до меня дотронулся, то подхватил бы триппер. Не видели родного брата десять лет и даже не пожелали выпить с ним чашку кофе! А ты, великий боксер, не мог сказать им ни слова, будто так и надо!»

Все это Тереза выложила ему в постели, после ресторана, где она ела молча, надувшись. Ему хотелось предаться с ней любви, как всегда после боя, потому что до боя он неделями не прикасался к ней, и сейчас член его был точно камень — им можно было бы пользоваться как бейсбольной битой, но Тереза замкнулась и не подпускала его к себе. «Черт побери, — подумал он, — я ведь женился на ней не для разговоров. Да и не такое уж чудо она в постели. Если, распалясь и трахая ее на всю катушку, растреплешь ей волосы, она готова тебя убить, и она вечно выискивает предлог, чтобы отложить это на завтра, или до следующей недели, или до следующего года, а когда наконец раздвинет ноги — будто ждет, что ей дадут фальшивую монету. Она твердит, что происходит из религиозной семьи, с таким видом, будто архангел Михаил стоит с мечом на страже каждой католической задницы».

Томас был готов поспорить на весь свой следующий гонорар, что его сестра Гретхен, гладко причесанная, без грима, в простом черном платье и с видом дамы-недотроги, куда лучше обслужит мужика за один раз, чем Тереза за двадцать десятиминутных раундов.

Короче, слова жены всю ночь звенели у него в ушах, и он плохо спал. Но самое ужасное, что она права. Он же крупный взрослый мужчина, а стоило появиться брату и сестре, и он снова почувствовал себя как в детстве — противным, глупым, никчемным и дрянным мальчишкой.

Ты побеждаешь в матчах, твои фотографии появляются в газетах, ты писаешь кровью, толпы кричат, приветствуя тебя, и тебя хлопают по спине и предлагают выступить в Лондоне, и появляются два сноба, которых, ты думал, никогда больше не увидишь, и здороваются с тобой, просто здороваются, — и ты ничто. Что ж, чертов старший братец, мамкин любимчик, папкин любимчик, играющий на золотой трубе, открывающий окна в такси, сегодня твой никчемный братец удивит тебя.

На секунду ему в голову пришла сумасбродная мысль. Может, не сходить с электрички, доехать до Олбани, а там пересесть на другой поезд и поехать в Элизиум к той единственной в мире, которая ласкала его с любовью, к той, с кем он чувствовал себя настоящим мужчиной, хотя ему было тогда всего шестнадцать лет, — к Клотильде, горничной дяди. Святой Себастьян!.. Как она ласкала его в ванне…

Но когда поезд остановился в Порт-Филипе, Томас вышел и, как собирался, направился в банк.

II

Гретхен старалась не выказывать нетерпения, глядя на то, как Билли ковыряется с обедом. Из суеверия (дети заранее чувствуют, когда что-то готовится) она не стала одеваться, а сидела с сыном в своем обычном виде — в свитере и брюках. Она без аппетита ела, сдерживаясь, чтобы не бранить мальчика, который ковырял на тарелке кусочки свинины и салат.

— Почему мне надо идти в музей естественной истории? — спросил Билли.

— Это экскурсия. Особая экскурсия.

— Только не для меня. Почему я должен туда идти?

— Потому что весь класс идет.

— Они все дураки. Кроме Конрада Франклина, все дураки.

Билли держал во рту кусок свинины, казалось, уже целых пять минут. Он лишь время от времени передвигал его с одной стороны на другую. Гретхен подумала, что не выдержит и сейчас даст ему затрещину. Часы на кухне вдруг затикали громче и громче — она старалась не смотреть на них, но не удержалась. Без двадцати час. А она должна быть в центре без четверти два. И ей еще надо отвести Билли в школу, вернуться домой, принять душ, тщательно-тщательно одеться и приехать не задыхаясь, точно она участвовала в марафонском забеге.

— Кончай обедать, — сказала Гретхен, удивляясь своему терпению, хотя сегодня она отнюдь не была заботливой мамой. — И съешь желе на десерт.

— Я не люблю желе.

— С каких это пор?

— С сегодняшнего дня. Ну зачем надо идти смотреть на старые чучела животных? Если они хотят, чтоб мы посмотрели на животных, пусть показывают живых.

— В воскресенье я поведу тебя в зоопарк.

— Я обещал Конраду Франклину прийти к нему в воскресенье, — сказал Билли. Он открыл рот, вынул из него кусочек свинины и положил на тарелку.

— Как ты себя ведешь, — сказала Гретхен, а часы все тикали.

— Оно жесткое.

— Ну ладно, — сказала Гретхен, протягивая руку к его тарелке. — Раз ты закончил, значит, закончил.

Билли вцепился в тарелку.

— Я еще не доел салат. — И он стал разрезать листок салата на квадратики.

Занимается самоутверждением, сказала себе Гретхен. Это хорошо для будущего.

Стараясь не смотреть, как сын разрезает салат на ровные квадратики, чтобы не ударить его, Гретхен встала и вынула из холодильника стаканчик с желе.

— Почему ты сегодня такая нервная? — спросил Билли. — Все время вскакиваешь.

«Ох эти дети с их чертовой интуицией. Не голыми, а в облаках радара являемся мы на свет», — подумала она. И поставила желе на стол.

— Ешь десерт, а то опоздаешь.

— Я же сказал тебе, что не люблю желе. — Билли сложил на груди руки и откинулся на спинку стула.

Ее так и подмывало сказать, что он либо съест желе, либо просидит здесь весь день. Но тут возникло подозрение, что как раз этого и добивается Билли. Неужели эта таинственная смесь чувств, гнездящаяся в ребенке — любовь, ненависть, чувствительность, алчность, — каким-то образом породила понимание, зачем она едет в центр, и Билли по-своему инстинктивно защищался, защищал своего отца, оберегая единство семьи, центром которой в своем детском самомнении он себя чувствовал?

— О’кей, — сказала она. — Никакого желе. Пошли.

Билли умел выигрывать. На лице его не появилось победной улыбки.

— Ну почему я должен ехать смотреть на чучела давно умерших животных?

Ей было жарко, и она с трудом переводила дух, открывая дверь. Всю дорогу от школы она почти бежала. Зазвонил телефон, но она не подошла, а бросилась в ванную и сорвала с себя одежду. Приняла теплый душ и, прежде чем вытереться, постояла перед большим зеркалом, критически оглядывая свое мокрое тело. «Я ведь могла растолстеть или остаться худой, — подумала она. — Слава богу, я похудела. Но не слишком. Мое тело — это западня моей души». Она рассмеялась, прошла не одеваясь в спальню и достала из-под горы шарфов диафрагму. «Хорошо ты мне послужила!» Она осторожно вставила ее. Когда-нибудь наверняка изобретут что-то получше этой машинной втулки.

Коснувшись своего интимного места, Гретхен вспомнила о приступе желания, охватившем ее ночью, когда она наконец легла в постель. Вид боксеров, белого и черного, вызывавший у нее дурноту там, на арене, внезапно породил желание — роскошные, крепкие мужские тела навалились на нее. Секс для женщины означает взламывание, глубокое проникновение, нарушение ее неприкосновенности — все равно как удар, наносимый одним мужчиной другому. В постели ранним утром после волнующей ночи все смешалось — удары превратились в ласки, в поощрительные шлепки, и она вертелась под простынями, сгорая от желания. Приди в эту минуту Вилли к ней в постель, она пылко отдалась бы ему. Но Вилли спал, похрапывая, на спине.

Гретхен встала и приняла пилюлю, чтобы заснуть.

Утром она постаралась об этом не вспоминать, прикрыв позор ночи невинной лаской дня.

Тряхнув головой, Гретхен открыла ящик, в котором лежали трусики и бюстгальтеры. «Трусики», если подумать, какое-то детское слово, никак не соответствующее тому, что они прикрывают. «Пояс» звучит лучше, но это предмет другой эпохи, когда язык был более мелодичным, к тому же Гретхен не носила поясов. К этому приучил ее Бойлен.

Снова зазвонил телефон, упорно, настойчиво, но Гретхен продолжала одеваться. Она с минуту постояла перед раскрытым шкафом, где висела одежда, и выбрала простой строгий синий костюм. «Не надо рекламировать себя». Появившись потом, розовое тело будет лучше оценено. Она расчесала свои черные волосы, прямые и длинные до плеч, обнажив широкий, низкий, без единой морщинки лоб, скрывавший все предательства, все сомнения.

Не сумев поймать такси, она села на Восьмой авеню на метро, идущее в центр, помня, что надо пересесть на линию Куинс, которая идет по Пятьдесят третьей улице на восток. Персефона, выходящая из недр земли в пору расцвета любви.

Она вышла на Пятой авеню и пошла по солнечной стороне под осенним ветром — ее стройная фигура в скромном темно-синем костюме отражалась в витринах магазинов. Интересно, подумала она, сколько встречающихся ей женщин идут по проспекту, как она, выставляя себя напоказ, заглядывают в «Сакс» и все время помнят, что диафрагма на месте.

По Пятьдесят пятой улице она свернула на восток, прошла мимо входа в отель «Сент-Режис», вспомнила свадьбу — летний вечер, белая вуаль, жених — молодой лейтенант. В городе определенное число улиц. Они то и дело попадаются на пути. И неизбежно находят отклик в тебе.

Она взглянула на часы. Без двадцати два. Еще целых пять минут — можно пойти медленнее и появиться спокойной, владеющей собой.

Колин Берк жил на Пятьдесят шестой улице, между Мэдисон- и Парк-авеню. Еще одно эхо. Здесь однажды была вечеринка, с которой она ушла. Нельзя винить мужчину, снимающего квартиру, за то, что он не ознакомился с воспоминаниями будущей любовницы, прежде чем давать задаток.

Гретхен вошла в знакомый белый вестибюль и нажала кнопку звонка. Сколько раз она уже приходила сюда? Сколько раз нажимала днем эту кнопку? Двадцать? Тридцать? Шестьдесят? Когда-нибудь она сосчитает.

Автоматический замок щелкнул, она толкнула дверь, прошла к лифту и поднялась на четвертый этаж.

Он стоял в дверях — босиком, поверх пижамы наброшен халат. Они быстро поцеловались — не надо, не надо торопиться.

В большой захламленной гостиной на столике, заваленном папками с пьесами, стояли тарелка с остатками завтрака и недопитая чашка кофе. Берк был театральным режиссером и жил по театральному расписанию — он редко ложился спать раньше пяти утра.

— Можно предложить тебе кофе? — спросил он.

— Нет, спасибо. Я только что пообедала.

— Такая упорядоченная жизнь. Можно только позавидовать. — Ирония не была ядовитой.

— Завтра можешь приехать ко мне и покормить Билли свиной отбивной. Тогда позавидуешь мне, — сказала она.

Берк никогда не видел ее сына Билли, никогда не встречался с ее мужем и не был в их доме. Их познакомил на каком-то обеде редактор журнала, в котором она иногда печаталась. Предполагалось, что она напишет о Берке статью, так как похвально отозвалась о поставленной им пьесе. Тогда, на обеде, он ей не понравился, показался заносчивым, догматичным и слишком самоуверенным. Статью она так и не написала, но спустя три месяца, после нескольких случайных встреч, отдалась ему — то ли потому, что ей этого хотелось, то ли чтобы отомстить Вилли, то ли от скуки, то ли на нервной почве, а может, потому, что ей было все равно… Она давно уже бросила анализировать причины.

Берк медленно пил кофе стоя, глядя на нее поверх чашки ласковыми темно-серыми глазами из-под густых черных бровей. Ему было тридцать пять лет. Он был невысоким, ниже ее («Неужели я всю жизнь буду иметь дело с маленькими мужчинами?»), но его всегда напряженное, умное, волевое и открытое лицо — сейчас заросшее черной щетиной — заставляло собеседников забывать о его малом росте. Профессия режиссера приучила его командовать сложными и трудными людьми, и властность чувствовалась во всем его облике. Настроение у него быстро менялось, и иногда даже с ней он говорил резко. Берк мучительно переживал как собственное несовершенство, так и несовершенство в других людях, легко обижался и порой пропадал на несколько недель, не сказав никому ни слова. Он развелся с женой и слыл бабником. Вначале Гретхен чувствовала, что нужна ему лишь для удовлетворения простейшей и вполне понятной потребности, но сейчас, глядя на этого худого невысокого босоногого мужчину в мягком синем халате, она знала наверняка, что любит его и никто другой ей не нужен — она готова пойти на любые жертвы, лишь бы всю жизнь быть рядом с ним.

Она имела в виду Берка, когда сказала вчера брату, что хочет спать с одним мужчиной, а не с десятью. С тех пор как начался их роман, она ни с кем и не спала, кроме него, если не считать редких посещений Вилли, когда на него накатывала ностальгия по нежности и наступало мимолетное примирение, возрождались традиции брака.

Берк спрашивал, спит ли она с мужем, и она говорила ему правду. Признавалась и в том, что получала удовольствие. Ей не надо было лгать — он был единственным, кому она могла сказать все, что приходило на ум. А он говорил, что после встречи с ней не спал ни с одной женщиной, и Гретхен верила ему.

— Прекрасная Гретхен, восхитительная Гретхен, — сказал он, отнимая чашку от губ. — О, если б ты каждое утро входила ко мне, неся на подносе завтрак!..

— Ну и ну! У тебя сегодня хорошее настроение.

— Не совсем. — Берк поставил чашку на стол, подошел к Гретхен, и они обнялись. — У меня впереди кошмарный день. Час назад позвонил мой театральный агент — в два тридцать я должен быть в конторе «Колумбии». Мне предлагают поехать на Запад и снять фильм. Я звонил тебе раза два, но телефон молчал.

Телефон действительно звонил, когда она входила в квартиру, и второй раз, когда она переодевалась. «Люби меня завтра, не сегодня», — хотела сообщить ей компания «Т. энд Т.». Но завтра класс Билли не пойдет в музей, и она будет встречать сына у ворот школы в три часа. Страсть отмеряется расписанием детей.

— Я слышала, как звонил телефон, — сказала Гретхен, отодвигаясь от него, — но не подошла. — Она машинально закурила. — Я думала, в этом году ты собираешься ставить пьесу.

— Брось сигарету, — сказал Берк. — Когда плохой режиссер хочет показать зрителю, что отношения персонажей становятся напряженными, он заставляет актеров закурить.

Она засмеялась и потушила сигарету.

— Пьеса еще не готова, и, судя по тому, в каком темпе автор ее переписывает, не будет готова раньше чем через год. А все другое, что мне пока предлагали, — ерунда… Ну, не смотри же на меня так грустно.

— Нет, ничего. Просто мне хотелось лечь с тобой в постель, и я разочарована.

Теперь рассмеялся он.

— Ну и лексикон у нашей Гретхен! Все в лоб, без обиняков. А ты не можешь встретиться со мной сегодня вечером?

— Вечера исключены. Ты же знаешь. Это было бы вызовом. А я бросать вызов не собираюсь. — Никогда ведь не знаешь заранее, как поведет себя Вилли. Он может, весело насвистывая, две недели подряд являться домой к ужину. — Картина у тебя выходит хорошая?

— Может получиться хорошая. — Он передернул плечами, почесал иссиня-черную щетину. — Признание проститутки. Может получиться. Откровенно говоря, мне нужны деньги.

— Ты же поставил кассовый спектакль в прошлом году, — сказала она, зная, что не должна на него нажимать, и все же нажимая.

— Дядя Сэм доит мой счет с одной стороны, бывшая жена с другой, так что мой банк взвыл. — Он скривил рот. — Линкольн освободил рабов в шестьдесят третьем, но забыл про женатых мужчин.

Любовь, как и все в наши дни, подчинялась Управлению по налогам. Мы предаемся любви между заполнением налоговых формуляров.

— Надо мне познакомить тебя с Джонни Хитом и моим братом, — сказала Гретхен. — Они чувствуют себя как рыба в воде, используя скидки.

— Бизнесмены, — сказал он. — Они знают магические слова. Когда я приношу свою налоговую декларацию контролеру, он закрывает лицо руками и принимается рыдать. Но зачем рыдать по потерянным деньгам! Поехали в Голливуд. Я даже с нетерпением жду этого. Нынче режиссер может и снимать фильмы, и ставить пьесы. Старое представление, будто театр — это нечто священное, а кино — вечная грязь, считается снобизмом и умерло вместе с Дэвидом Беласко. Если бы ты спросила меня, кто сегодня величайший драматический актер, я сказал бы — Федерико Феллини. А лучшим в мое время спектаклем был фильм «Гражданин Кейн», хотя это чистый Голливуд. Кто знает, может, я стану Орсоном Уэллсом пятидесятых годов.

Берк говорил, шагая по комнате, и Гретхен понимала, что он действительно так думает — во всяком случае, по большей части — и ему не терпится осуществить новый поворот в своей карьере.

— Да, конечно, в Голливуде есть проститутки, но никто всерьез не станет утверждать, что проулок Шуберта — это монастырь. Мне действительно нужны деньги, и вид доллара не вызывает у меня отвращения, но я и не охочусь за ним. Пока еще нет. И, надеюсь, никогда не буду. Я вел переговоры с «Коламбия пикчерс» больше месяца. Они дают мне полную свободу: я сам выбираю сценарий, сам выбираю автора диалогов, никакого контроля, все съемки на натуре, право на окончательный вариант монтажа — в общем, все при условии, что я не превышу сметы, а смета вполне приличная. Если фильм получится хуже, чем постановки на Бродвее, то в этом буду виноват только я. Приезжай на премьеру. Мне будет нужна твоя поддержка.

Она улыбнулась, но улыбка получилась вымученной.

— Ты не говорил мне, что уже настолько продвинулся. А сам вел переговоры больше месяца.

— Я не люблю трепаться, — сказал он. — И я не хотел тебе говорить, пока все не решится.

Она закурила сигарету, чтобы чем-то отвлечь себя. Наплевать на режиссерские штампы с напряженной ситуацией.

— А как же я? Буду сидеть здесь и ждать? — выпуская дым, спросила она, хотя знала, что не нужно было задавать этот вопрос.

— Как ты? — переспросил он, задумчиво глядя на нее. — Самолеты летают каждый день.

— В каком направлении?

— В обоих.

— И сколько, ты думаешь, я смогу там пробыть?

— Недели две. — Он щелкнул по стакану на кофейном столике — тот тихонько звякнул, как бы отмечая время. — Всю жизнь.

— Если я прилечу туда с Билли, мы сможем жить у тебя? — намеренно ровным тоном спросила она.

Он подошел к ней, обхватил ее голову руками и поцеловал в лоб. Ей пришлось слегка нагнуться. Его щетина царапнула ее по щеке.

— О господи! — тихо произнес он и отстранился. — Ну, мне пора бриться и одеваться. Я уже опаздываю.

Она ждала, пока он брился, принимал душ и одевался, потом они поехали на такси на Пятую авеню, где находилась дирекция кинокомпании. Он так и не ответил на ее вопрос, но попросил позвонить ему вечером: он расскажет ей, чем кончился разговор с «Коламбия пикчерс».

Она вышла вместе с ним из такси и отправилась по магазинам, не спеша купила платье и свитер, которые, она знала, вернет через несколько дней.

В пять часов, снова в брюках и в старом твидовом пальто, она стояла, уже без диафрагмы, у ворот школы Билли и ждала, когда класс вернется из музея естественной истории.

III

К концу дня Рудольф очень устал. Все утро он провел с юристами, а они, как выяснилось, самые нудные и утомительные люди на свете. По крайней мере для него. Даже те, кто на него работал. Эта вечная борьба за преимущества, амбициозная, полная ловушек, неудобоваримая манера выражаться, поиски лазеек, рычагов, выгодных компромиссов, беззастенчивая погоня за деньгами — все это было ему отвратительно, хотя и способствовало его благосостоянию. В общении с юристами одно было хорошо: Рудольф сотни раз убеждался в том, что правильно поступил, отказавшись принять предложение Тедди Бойлена и пойти в юридический колледж. А днем пришли архитекторы и тоже отняли у него немало сил. Он работал над проектом торгового центра, и его номер был завален чертежами. По совету Джонни Хита он заключил контракт с фирмой молодых архитекторов, которые уже получили несколько почетных премий за свои работы, но еще горели энтузиазмом. Они, бесспорно, были талантливыми и увлеченными людьми, но работали в основном в больших городах и привыкли облекать свои идеи в стекло и сталь или пористый цемент. Рудольф знал, что они считают его безнадежным консерватором, но настаивал на более традиционных формах и материалах. Сам он тоже предпочитал более современные варианты, но понимал, что традиционная архитектура будет больше импонировать вкусам людей, которые станут покупателями в новом центре. Ну и конечно, только традиционный стиль мог заслужить одобрение Колдервуда.

— Я хочу, чтобы это было похоже на улицу в старом поселке Новой Англии, — снова и снова повторял Рудольф, не обращая внимания на вздохи архитекторов. — Белая дощатая обшивка и башенка над театром, чтобы он выглядел как церковь. Это консервативная сельская местность, и мы будем обслуживать консервативных людей, а они легче будут расставаться с деньгами в знакомой атмосфере.

Архитекторы снова и снова настаивали на своем видении, они готовы были плюнуть и уйти, но Рудольф сказал:

— На этот раз сделайте так, как я прошу, ребята, а в следующий раз сделаете по-вашему. Это ведь наш первенец, за ним последует целая цепь центров, и мы станем смелее.

Представленные ему проекты были все еще далеки от того, чего он хотел, но, глядя в этот день на последний набросок, он понимал, что в конце концов архитекторы сдадутся.

У него ломило глаза, и, делая пометки на эскизах, Рудольф подумал, что, наверное, придется завести очки. На письменном столе стояла бутылка виски, он налил себе в стакан и добавил воды из крана в ванной. Глотнув виски, он стал расправлять лежавшие на столе листы. И поморщился при виде огромной надписи «ЦЕНТР КОЛДЕРВУДА», которую архитекторы изобразили над входом. Вечером надпись загоралась мигающим неоном. В преклонном возрасте Колдервуд решил обессмертить себя с помощью разноцветных букв и оставался глух к тактичным намекам Рудольфа.

Зазвонил телефон. Рудольф взглянул на часы — почти пять. Том обещал прийти в это время. Он снял трубку. Но это была секретарша Джонни Хита.

— Мистер Джордах? С вами будет говорить мистер Хит.

Рудольф ждал, раздражаясь от того, что Джонни не сразу берет трубку. В его организации, решил Рудольф, кто бы ни звонил, тот, кого вызывают, будет немедленно брать трубку. В Америке каждый день столько раздосадованных клиентов и покупателей ждут вот так после общения с секретаршей, столько из-за этого упускают дел, столько людей отклоняют приглашения, столько женщин за этот короткий промежуток времени решают сказать «нет».

Когда Джонни Хит наконец сказал: «Привет, Руди», — Рудольф постарался скрыть раздражение.

— Я выяснил то, о чем ты просил. У тебя есть под рукой карандаш?

— Да.

Джонни продиктовал адрес и название частного детективного агентства.

— По моим сведениям, они заслуживают доверия. — Он не поинтересовался, зачем Рудольфу понадобился частный детектив. По-видимому, догадывался.

— Спасибо, Джонни, — сказал Рудольф, записав имя и адрес. — Извини за беспокойство.

— Ерунда, — сказал Джонни. — Ты свободен сегодня, не хочешь со мной поужинать?

— Извини, не могу, — сказал Рудольф. У него ничего не было намечено на вечер, и если бы секретарша Джонни не заставила его ждать, он сказал бы «да».

Повесив трубку, Рудольф почувствовал себя еще более усталым и решил отложить звонок детективам на завтра. Никогда раньше он так не уставал к пяти часам. Но сейчас он явно чувствовал усталость. Может быть, возраст? Он рассмеялся. Ему всего двадцать семь лет. Взглянул на себя в зеркало. В гладко зачесанных черных волосах ни намека на седину. Никаких мешков под глазами. Чистая смуглая кожа, не испорченная никакими излишествами или скрытыми болезнями. Если он и перенапрягается, это никак не сказывается на его молодом, гладком, замкнутом лице.

И тем не менее Рудольф чувствовал себя усталым. Он лег в одежде на кровать, надеясь вздремнуть до прихода Тома. Но заснуть не мог. В мозгу продолжали звучать презрительные слова сестры — они преследовали его весь день, даже когда он воевал с юристами и архитекторами. «…хоть что-нибудь в жизни доставляет удовольствие?» Он не стал защищаться, хотя мог бы сказать, что ему доставляет удовольствие работа, он любит хорошие концерты, много читает, ходит в театры, на бокс, в картинные галереи, ему доставляет удовольствие пробежаться утром, проехаться на мотоцикле, ему доставляет удовольствие смотреть на свою мать, сидящую через стол напротив него, некрасивую, никем не любимую, но живую благодаря ему, а не лежащую в могиле или в больнице для бедняков.

Гретхен больна болезнью века. В основе всего — секс. Погоня за священным оргазмом. Она бы сказала — за любовью, но, по его мнению, это следует назвать сексом. По его мнению, счастье, какое доставляет совокупление, покупается слишком дорогой ценой, и это портит всякое счастье вообще. Какая-то ничтожнейшая женщина вцепляется в тебя в четыре утра, предъявляя свои права, швыряет в тебя со смертельной ненавистью стаканом, потому что ты насытился ею через два часа, хотя все было заранее оговорено. А какая-то глупая девчонка поддевает тебя в присутствии своих друзей, выставляя этаким замороженным евнухом, затем как ни в чем не бывало средь бела дня хватает твой член. Если секс или даже что-то похожее на любовь свело вместе его мать и отца, кончилось все тем, что они жили как двое взбесившихся, уничтожающих друг друга зверей в клетке в зоопарке. Теперь посмотрим на браки второго поколения. Начнем с Тома. Какое будущее ждет его с этой вечно недовольной, алчной, безмозглой, нелепой куклой? А Гретхен, опаленная своей сексуальностью, ненавидящая себя за то, что перебрала столько постелей, все больше отдаляется от никчемного мужа, которого сама же и предала. Кто из них окунается в недостойное болото — сыщики, подглядывающие в замочную скважину, адвокаты, развод, — он или она?

А ну их всех к черту, подумал Рудольф. И рассмеялся. Не туда он их послал.

Снова зазвонил телефон. На этот раз швейцар.

— К вам пришел брат, мистер Джордах.

— Попросите его подняться. — Рудольф соскочил с кровати, оправил покрывало. Ему не хотелось, чтобы Том видел, что он лежал, — это подразумевает роскошь, безделье. Он торопливо запихнул в шкаф эскизы архитекторов. Ему не хотелось производить на брата впечатление важного человека, ворочающего большими делами.

Раздался стук в дверь, и он открыл. Что ж, по крайней мере надел галстук, ехидно подумал Рудольф, небось решил не ударить лицом в грязь перед портье и швейцаром. Он пожал брату руку.

— Проходи, садись. Выпить хочешь? У меня здесь есть бутылка виски, но если хочешь что-нибудь другое, могу позвонить и попросить принести.

— Не надо. Меня вполне устраивает виски, — ответил Том. Он сидел напряженно, свесив между коленями руки. Пальцы у него были уже деформированные, шишковатые. Пиджак туго обтягивал мощные плечи.

— Долить воды? — спросил Рудольф. — Если хочешь содовой, я позвоню…

— Вода сгодится.

«Я нервничаю, точно истеричка-хозяйка», — подумал Рудольф, направляясь в ванную, чтобы налить из крана воды в стакан Тома.

Подняв свой стакан, Рудольф произнес:

— За здоровье!

— Угу, — откликнулся Томас и жадно выпил.

— В утренней газете были хорошие отзывы о вчерашнем бое, — заметил Рудольф.

— Угу. Я читал… Знаешь, давай не будем терять времени, Руди. — Он вынул из кармана толстый конверт, встал, подошел к кровати и, открыв конверт, перевернул его. Посыпались стодолларовые купюры.

— Что это ты удумал, Том? — спросил Рудольф. Он не имел дела с наличными — в кармане у него редко бывало больше пятидесяти долларов, и вид банкнот, рассыпанных по гостиничной кровати, вызвал у него легкое беспокойство, это казалось чем-то противозаконным, походило на дележку награбленного гангстерами, какую можно увидеть в кино.

— Все купюры стодолларовые. — Томас смял конверт и ловко швырнул его в мусорную корзину. — Здесь пять тысяч. Они твои.

— Не понимаю, о чем ты. Ты ничего мне не должен.

— Это за обучение в колледже, которого я лишил тебя, когда пришлось заплатить тем подлецам в Огайо. Мне хотелось отдать деньги отцу, но он умер. Теперь они твои.

— Тебе они слишком дорого достаются, чтобы так ими швыряться, — сказал Рудольф, вспоминая вчерашнюю кровавую драку.

— Эти деньги я не заработал, — ответил Томас. — Мне они достались легко. Я их отнял, как когда-то их отняли у отца. Шантажом. Это было давно. Несколько лет они пролежали в сейфе. Не беспокойся, я за это не сидел.

— Это же дурацкий жест.

— А я дурак и веду себя по-дурацки. Возьми их. Теперь я с тобой в расчете. — Он отвернулся от кровати и залпом допил виски. — Ладно, я пошел.

— Подожди минутку. Сядь. — Рудольф слегка толкнул его в плечо и даже при этом мимолетном прикосновении почувствовал силу железных мышц. — Мне они не нужны. Я хорошо зарабатываю. Я только что заключил одну крупную сделку и скоро стану богатым… Я…

— Рад за тебя, — прервал его Томас, — но это к делу не относится. Я хочу вернуть долг моим чертовым родственничкам, вот и все.

— Я не возьму их, Том. Положи их в банк, хотя бы на имя своего сына.

— О нем я как-нибудь позабочусь, не волнуйся. — В его голосе прозвучала злоба.

— Но это не мои деньги, — беспомощно сказал Рудольф. — Что мне с ними делать, черт побери?

— Спусти их в сортир. Просади на баб. Пожертвуй на благотворительность. Я их обратно не возьму.

— Да сядь же ты наконец. Нам надо поговорить. — Рудольф снова подтолкнул брата к креслу, на этот раз более уверенно. Наполнил стаканы и сел напротив на деревянный стул. Окно было приоткрыто, и в щель порывами залетал ветерок. Банкноты на кровати слегка шелестели, точно там ворочался маленький зверек. И Томас, и Рудольф сели как можно дальше от кровати, точно если кто-то из них дотронется до денег, тому и придется их взять.

— Послушай, Том, — начал Рудольф, — мы уже не те дети, которые спали в одной кровати и действовали друг другу на нервы. Мы взрослые люди, и мы братья.

— Где же ты был все эти десять лет, брат? Ты и принцесса Гретхен? Вы даже открытки мне ни разу не прислали.

— Прости меня, — сказал Рудольф. — Если ты будешь говорить с Гретхен, она тоже попросит у тебя прощения.

— Если я заранее замечу ее, в жизни не дам подойти ко мне и поздороваться.

— Вчера вечером, глядя на тебя на ринге, мы поняли, что мы — одна семья и наш долг — думать друг о друге.

— Мой долг — пять тысяч долларов. Вот они, на кровати. А больше никто никому ничего не должен. — Томас сидел, опустив голову, почти касаясь подбородком груди.

— Что бы ты ни говорил, что бы ни думал о том, как я вел себя все эти годы, сейчас я хочу тебе помочь.

— Мне не нужна ничья помощь.

— Нет, нужна, — упрямо сказал Рудольф. — Послушай, Том, я, конечно, не специалист, но видел достаточно матчей, чтобы разбираться в возможностях того или иного боксера. Когда-нибудь тебя побьют, здорово побьют. Ты — любитель. Одно дело — быть чемпионом среди любителей, и совсем другое — драться с профессионалами, тренированными, способными, честолюбивыми боксерами. Придет день, и тебя превратят в котлету. Я уж не говорю о травмах: сотрясениях мозга, увечьях, отбитых почках…

— Я плохо слышу на одно ухо, — прервав его, неожиданно признался Том. Профессиональный разговор расположил его к откровенности. — Вот уже больше года. Ну и черт с ним, я не музыкант.

— Дело не только в травмах, — продолжал Рудольф, — рано или поздно ты начнешь больше проигрывать, чем побеждать, или неожиданно почувствуешь, что совсем выдохся, и тут тебя побьет какой-нибудь юнец. Тебе это известно лучше, чем мне. И что тогда? Как ты будешь зарабатывать себе на жизнь? В тридцать — тридцать пять лет начнешь все сначала?

— Не каркай, мерзавец, — сказал Томас.

— Я просто трезво смотрю на вещи. — Рудольф встал и снова наполнил стакан Томаса, чтобы подольше задержать брата.

— Ты все тот же, прежний Руди. Всегда счастлив дать дельный практический совет младшему брату, — с издевкой произнес Том, но стакан взял.

— Сейчас я стою во главе большой корпорации, — сказал Рудольф. — Я буду набирать работников. Вакансий много, и я мог бы подыскать для тебя какую-нибудь постоянную работу…

— Какую? Водить грузовик за пятьдесят долларов в неделю?

— Нет, получше. Ты не дурак и мог бы в конце концов стать заведующим секцией или отделом, — сказал Рудольф, сам не зная, лжет он или верит в то, что говорит. — Все, что для этого требуется, — немного здравого смысла и желание научиться.

— У меня нет здравого смысла и нет желания ничему учиться. Разве ты не знаешь? — отрезал Том, вставая. — Ну ладно, хватит. Мне пора идти. Меня семья ждет.

Рудольф пожал плечами и взглянул на купюры, шелестевшие на одеяле. Он тоже встал.

— Что ж, поступай как знаешь. Может, наступит время и ты передумаешь…

— Я не передумаю. — И Томас направился к двери.

— Послушай, может, я сегодня вечером заеду к вам посмотреть на твоего сынишку, а потом приглашу тебя с женой куда-нибудь поужинать? Что ты на это скажешь?

— Я на это скажу — шиш! — открывая дверь, ответил Томас. — Приходи как-нибудь снова посмотреть меня на ринге. Прихвати с собой Гретхен. Болельщики мне не помешают. Но не затрудняйте себя и не заходите ко мне в раздевалку.

— И все же подумай о моем предложении. Ты знаешь, где меня найти, — устало сказал Рудольф. Он не привык проигрывать, и это вымотало его. — Кстати, ты мог бы приехать в Уитби и навестить мать. Она спрашивает о тебе.

— И что же она спрашивает? Не повесили ли меня еще? — криво усмехнулся Томас.

— Она говорит, что хочет хотя бы раз увидеть тебя перед смертью.

— Маэстро, пусть вступают скрипки! — саркастически сказал Томас.

Рудольф написал на листке бумаги свой адрес в Уитби и номер телефона.

— На случай, если ты передумаешь, вот наш адрес.

Томас секунду поколебался, потом небрежно сунул листок в карман.

— Увидимся лет через десять, братик… Может быть… — И вышел, захлопнув за собой дверь. Без него комната словно стала больше.

Рудольф уставился на закрытую дверь. Сколько живет ненависть? В семье, наверное, вечно. Он подошел к кровати, собрал деньги в конверт и заклеил его. Сегодня слишком поздно нести их в банк. Придется на ночь положить в гостиничный сейф.

Одно было ему ясно. На себя он их не потратит. Завтра он вложит эти деньги в акции «Д.К. энтерпрайзис» на имя своего брата. Придет время, и Томасу они понадобятся, но тогда их будет уже не пять тысяч, а гораздо больше. Деньгами не заслужишь прощения, но они помогают в конечном счете залечивать старые раны.

Рудольф смертельно устал, но о сне не могло быть и речи. Он снова вытащил разработки архитекторов — грандиозные замыслы, бумажные мечты, замки на песке, надежды многих лет, осуществленные далеко не идеально. Он смотрел на карандашные линии, которые через полгода превратятся в фамилию Колдервуд, начертанную неоном на фоне северного неба. И скривился в гримасе разочарования.

Зазвонил телефон. Раздался голос Вилли — он был явно на взводе, но трезв.

— Принц-коммерсант, не приедешь к нам поужинать с моей старушкой и со мной? Отправимся в близлежащий кабак.

— Извини, Вилли, — отказался Рудольф, — но я сегодня занят. У меня назначена встреча.

— Выпей за меня, Принц, — небрежно произнес Вилли. — До скорой встречи.

Рудольф медленно положил трубку на рычаг. Скорой встречи с Вилли у него не будет, во всяком случае за ужином.

«Оглядывайся, Вилли, когда выходишь за дверь». Рудольф внутренне произнес эти слова, но не вслух.

Глава 7

I

«Дорогой сын, — читал Томас строчки, написанные круглым почерком школьницы. — Рудольф дал мне твой нью-йоркский адрес, и я решила воспользоваться возможностью и после стольких лет восстановить связь с моим пропавшим мальчиком».

«О господи, — подумал Томас, — еще одна весть из глубинки». Он только что пришел домой и обнаружил письмо на столике в передней. До него донеслись стук кастрюль на кухне и чавканье малыша.

— Я дома! — крикнул он, прошел в гостиную и сел на диван, отодвинув мешавшую пожарную машину. Он сидел на диване, обитом оранжевым шелком — Тереза настояла на том, чтобы купить именно такой, — и решал, читать письмо или тут же его выбросить.

В комнату вошла Тереза. Она была в фартуке, покрытое тоном лицо слегка блестело от пота. Следом за ней на четвереньках полз малыш.

— Письмо получил, — проворчала она. После того как он сообщил, что его пригласили поехать выступать в Англию, и она поняла, что ее он с собой не возьмет, она была настроена не слишком дружелюбно. — Почерк женский.

— Господи, это от моей матери.

— Так я тебе и поверила!

— На, посмотри сама. — Он сунул письмо ей под нос.

Она сощурилась, чтобы прочесть. Тереза была очень близорука, но не хотела носить очки.

— Почерк слишком детский для матери, — сказала она, недовольная тем, что пришлось отступить. — Значит, теперь у тебя еще и мать объявилась. Твоя семья растет не по дням, а по часам. — И, взяв на руки ребенка, который тут же захныкал, она ушла на кухню.

Назло Терезе Томас решил дочитать письмо до конца и узнать, что надо старой ведьме.

«Рудольф рассказал, при каких обстоятельствах вы встретились, и, должна признаться, я была очень огорчена твоим выбором профессии. Впрочем, учитывая характер твоего отца и пример, который он давал тебе, упражняясь с этим мешком, что висел на дворе, в этом нет ничего удивительного. Во всяком случае, это, я думаю, честный способ зарабатывать на жизнь. Твой брат говорит, ты остепенился, женат, и у тебя есть ребенок. Надеюсь, ты счастлив.

Рудольф не рассказал мне, какая у тебя жена, но я надеюсь, что ты с ней живешь лучше, чем жила я с твоим отцом. Не знаю, говорил ли тебе Рудольф, но твой отец в один прекрасный вечер взял и куда-то исчез. Вместе с кошкой.

Я болею, и, по-видимому, дни мои сочтены. Хотела бы съездить в Нью-Йорк поглядеть на моего сына и маленького внука, но мне такая поездка не под силу. Если бы Рудольф счел нужным купить машину, а не мотоцикл, может, я бы и приехала. Была бы у него машина, он, может, иногда возил бы меня по воскресеньям в церковь, и я смогла бы постепенно искупить свою вину за годы, прожитые в безбожии, на которое меня обрек твой отец. Впрочем, мне грех сетовать. Рудольф очень добр, заботится обо мне и даже купил для меня телевизор, который помогает мне коротать длинные дни. Рудольф так много работает над своим проектом, что почти не бывает дома. Приходит только ночевать. Судя по всему, особенно по тому, как он одевается, дела у него идут хорошо. Но он всегда умел хорошо одеваться и всегда умудрялся иметь карманные деньги.

Не буду кривить душой — я не мечтаю о воссоединении всей нашей семьи, так как я выбросила твою сестру из своего сердца. Для этого у меня было достаточно причин. Но если бы я снова увидела обоих моих сыновей вместе, то заплакала бы от радости.

Всю жизнь я много работала, ужасно уставала и не выказывала любви, какую питала к тебе. Но сейчас, на закате моих дней, может, мы сумеем восстановить между нами мир.

Насколько я поняла, ты не очень-то был приветлив со своим братом. Наверное, у тебя есть на то основания. Он превратился в довольно холодного человека, хотя я не могу жаловаться на невнимание ко мне. Если тебе не хочется с ним встречаться, я сообщу, когда его не будет дома — а это случается все чаще и чаще, — и нам никто не помешает.

Поцелуй за меня моего внука.

Любящая тебя мама».

«Боже милостивый, — подумал Томас, — голос с того света». Он долго сидел неподвижно, глядя в пространство и не слыша, как на кухне жена бранит за что-то ребенка. Он вспоминал те годы, когда они все вместе жили над булочной и он ощущал себя сосланным в изгнание даже в большей степени, чем когда его действительно выслали из города и велели никогда не возвращаться обратно. Кто знает, может, стоит съездить навестить старуху и послушать запоздалые жалобы на ее дорогого Рудольфа, ее любимчика.

Он возьмет у Шульца машину и свозит мать в церковь. Да, так он и поступит. Пусть они все увидят, как заблуждались на его счет.

II

Бывший полицейский, а ныне частный детектив мистер Маккенна положил на стол перед Рудольфом отчет и заметил:

— Я абсолютно уверен, что здесь собрана вся информация, какая вам требуется об интересующем вас субъекте, — сказал добродушный толстяк Маккенна, вытирая лысую голову; его строгая серая фетровая шляпа лежала рядом на столе. — Собственно, расследование оказалось очень простым и необычно быстрым. — В голосе мистера Маккенна звучало сожаление, что Вилли оказался таким неизобретательным простаком и для расследования не понадобилось особого профессионализма. — Любой компетентный адвокат без труда добьется развода для истицы по законам штата Нью-Йорк об адюльтере. Совершенно очевидно, что она — потерпевшая сторона.

Рудольф с отвращением смотрел на аккуратно отпечатанные страницы. Похоже, нынче подслушать телефонный разговор так же просто, как купить буханку хлеба. За какие-нибудь пять долларов гостиничный портье разрешит вам установить микрофон в любом номере. За приглашение в ресторан секретарши выудят из мусорной корзинки клочки любовных писем и аккуратно их склеят. Отвергнутые любовницы с готовностью выдадут все секреты своих бывших любовников. Архивы полиции и секретные показания свидетелей за небольшую сумму доступны каждому.

Рудольф поднял трубку и назвал номер телефона Гретхен. Послушал, как набирает номер телефонистка. Раздались короткие гудки. Рудольф положил трубку, подошел к окну, раздвинул занавески и стал смотреть на улицу. День был холодный и серый. На улице прохожие, согнувшись в три погибели от ветра, подняв воротники, спешили укрыться от непогоды. День, словно специально созданный для разговора с бывшим полицейским.

Рудольф снова подошел к телефону и попросил соединить его с Гретхен. И снова услышал гудок «занято». В досаде он шмякнул трубкой о рычаг. Ему хотелось как можно быстрее развязаться с этой историей. Он разговаривал с приятелем-адвокатом, не раскрывая, о ком идет речь, и тот сказал, что потерпевшая сторона, прежде чем подавать в суд, должна выехать вместе с ребенком из совместной квартиры, если нет другой возможности жить раздельно с мужем. Потерпевшая сторона ни при каких условиях не должна больше ни одной ночи оставаться под одной крышей с ответчиком.

Прежде чем позвонить Вилли и рассказать ему о содержании отчета детектива, он должен сообщить все это Гретхен и сказать, что намерен немедленно встретиться с Вилли.

Но телефон по-прежнему был занят. Пострадавшая сторона развлекалась беседой. С кем это она разговаривает — с Джонни Хитом, спокойным непритязательным любовником, постоянным их гостем, или с кем-то из десятка мужчин, ни с одним из которых, по ее словам, она не хотела больше спать? Самая доступная женщина в Нью-Йорке. Моя сестра.

Он взглянул на свои часы. Без пяти четыре. Вилли в это время уже наверняка вернулся на работу и дремлет, переваривая выпитый до обеда мартини.

Рудольф снял трубку и позвонил Вилли. Две секретарши в конторе Вилли передавали его одна другой нежными голосами, исполненными обаяния, как положено людям, занимающимся рекламой.

— Привет, Принц-коммерсант. Чему обязан такой честью? — весело спросил Вилли. Судя по голосу, он уже успел выпить по крайней мере три мартини.

— Вилли, ты должен немедленно приехать ко мне в отель.

— Послушай, дружище, я, можно сказать, на приколе…

— Вилли, предупреждаю: тебе же будет лучше, если ты сразу приедешь.

— Хорошо, — послушно ответил Вилли. — Закажи мне чего-нибудь выпить.

Не получив никакой выпивки, Вилли расположился в том самом кресле, где недавно сидел бывший полицейский, и стал внимательно читать отчет детектива. Рудольф стоял у окна и глядел на улицу. Услышав шуршание бумаги, он понял, что Вилли окончил чтение и положил отчет на стол.

— Получается, я не терял зря времени, — заметил он и, похлопав по бумагам, спросил: — Что ты собираешься с этим делать?

Рудольф протянул руку, взял сколотые вместе страницы, разорвал на мелкие клочки и бросил в мусорную корзинку.

— Что это значит? — удивился Вилли.

— Это значит, что я не могу дать ход этим сведениям. Никто больше этого не увидит и не будет ничего знать. Если твоя жена хочет получить развод, ей придется добиваться его как-то иначе.

— Ах, вот в чем дело. Значит, это идея Гретхен?

— Не совсем. Она сказала мне, что собирается уйти от тебя, но хочет, чтобы ребенок остался с ней, и я предложил ей помочь.

— Значит, узы крови крепче уз брака. Так?

— Что-то в этом роде. Только в данном случае не моей крови.

— Ты был очень близок к тому, чтобы стать дерьмом, Принц-коммерсант, верно?

— Верно.

— А моя любимая женушка знает, что у тебя такой материал на меня?

— Нет. И не узнает.

— Что ж, придется мне петь хвалу моему деверю, рыцарю в сверкающих латах. Я скажу сыну: присмотрись повнимательнее к своему благородному дядюшке, и ты увидишь сияние вокруг его головы. Господи, должно же быть в этом отеле какое-нибудь питье!

Рудольф достал бутылку. Несмотря на свои шуточки, Вилли в этот момент явно нуждался в подкреплении. Он залпом выпил полстакана.

— А кто платит по чеку за расследование? — спросил Вилли.

— Я.

— И во сколько же это тебе обошлось?

— В пятьсот пятьдесят долларов.

— Тебе следовало обратиться ко мне. Я бы дал тебе всю эту информацию за полцены. Ты хочешь, чтобы я возместил твои расходы?

— Не надо. Я ничего не подарил тебе на свадьбу. Считай, что это мой свадебный подарок, — ответил Рудольф.

— Во всяком случае, лучше, чем серебряное блюдо. Благодарю, родственничек. Там что-нибудь еще осталось в бутылке?

Рудольф подлил ему.

— Лучше не пьяней, — посоветовал он. — Тебе предстоит серьезный разговор.

— Угу. Скверный это был для всех день, когда я угостил твою сестру шампанским в баре «Алгонквин». — Он слабо улыбнулся. — Я полюбил ее в тот день и люблю ее сейчас и тем не менее оказался в корзинке для мусора. — Он указал на металлическую корзинку с эмблемой в виде охотников в красных кафтанах, где лежали обрывки отчета детектива. — Ты хоть знаешь, что такое любовь?

— Нет.

— Я тоже не знаю. — Вилли поднялся. — Ну, я распрощаюсь с тобой. Спасибо за интересные полчаса.

И он вышел, не пожав Рудольфу руку.

III

Он не верил своим глазам, когда подошел к дому. Снова бросил взгляд на клочок бумаги, где Рудольф написал ему адрес. Опять, как прежде, над магазином. И в районе, не намного лучше того, где они жили в Порт-Филипе. Глядя на Рудольфа в том дорогом номере отеля «Уорвик», слыша, как он говорит, можно было подумать, что он просто купается в деньгах. Ну, если это так, то на арендную плату он не расщедрился.

Может, он держит тут старуху, а сам живет в роскошной берлоге совсем в другой части города? Этот мерзавец вполне на такое способен.

Томас вошел в слабо освещенный вестибюль и нажал на кнопку звонка рядом с табличкой «Джордах». Он ждал, но автоматический замок не щелкал. Несколько дней назад он по телефону сообщил матери, когда приедет. Она обещала быть дома. Он не смог приехать в воскресенье из-за Терезы, которая, когда он ей об этом сказал, принялась плакать. Воскресенье — ее день, и она не позволит какой-то старой карге, не потрудившейся даже прислать поздравительную открытку в связи с рождением внука, лишить ее этого дня. И вот они завезли мальчика к сестре Терезы в Бронкс, а сами отправились в кино на Бродвее и поужинали «У Тутса Шора», где спортивный журналист узнал Томаса, и это было венцом дня для Терезы и, пожалуй, стоило двадцати долларов, которые они заплатили за ужин.

Подождав некоторое время, Томас снова позвонил. Никаких признаков жизни. «Вероятно, в последнюю минуту Рудольф попросил мать приехать в Нью-Йорк почистить ему ботинки или сделать еще что-нибудь в том же роде, и она вне себя от радости помчалась на его зов», — с горечью подумал Томас.

Он повернулся, чтобы уйти, почти довольный, что все так получилось, — по правде говоря, он не жаждал встретиться с ней. Эта мысль пришла ему сгоряча. Не надо будить спящих собак. Он уже подошел к выходу, когда вдруг услышал щелчок замка. Он вернулся, толкнул дверь и прошел из вестибюля на лестницу.

Мать стояла на площадке второго этажа. На вид ей было сто лет. Она сделала несколько шагов к нему, и только тогда он понял, почему ему пришлось так долго ждать: судя по тому, с каким трудом она передвигалась, ей понадобилось минут пять, чтобы добраться до домофона. По щекам ее уже текли слезы.

— Мой сын, мой сын, — повторяла она, обнимая Томаса худыми, как тростинки, руками. — Я уж и не надеялась тебя увидеть.

От нее сильно пахло каким-то одеколоном. Томас осторожно поцеловал ее в мокрую щеку, сам не понимая, что же он чувствует.

Опираясь на его руку, она провела его в квартиру. Крошечная темная гостиная была обставлена мебелью, которую Томас помнил еще с тех пор, когда они жили на Вандерхоф-стрит. Уже тогда она была старой и потертой, а сейчас просто разваливалась. Сквозь открытую дверь в соседнюю комнату он увидел узкую кровать, письменный стол и бесчисленное множество книг. Если Рудольф позволяет себе покупать столько книг, то наверняка мог бы купить и новую мебель, подумал Томас.

— Садись, садись, — взволнованно сказала мать, подводя его к единственному ветхому креслу. — Какой замечательный день. — Голос у нее был тонкий и пронзительный от многолетней привычки жаловаться. Распухшие, бесформенные ноги обуты в широкие мягкие тапочки, какие носят инвалиды. Передвигалась она так, словно много лет назад попала в автомобильную катастрофу. — Ты выглядишь великолепно, просто великолепно! — Он вспомнил ее любовь говорить цитатами из «Унесенных ветром». — Я боялась, что у моего мальчика все лицо изуродовано, а ты, оказывается, красивый. В тебе больше моей породы. На ирландца похож, сразу видно. Не то что те двое. — Томас неподвижно сидел в кресле, а мать медленно, неуклюже передвигалась по комнате. Широкое цветастое платье колыхалось вокруг ее тощего тела. — Какой симпатичный костюм, — продолжала она, дотрагиваясь до его рукава. — Как у настоящего джентльмена. Я боялась, ты по-прежнему ходишь в свитерах. — Мать весело рассмеялась: теперь его детство было в ее глазах окутано романтической дымкой. — О, я знала, судьба не может быть так уж жестока ко мне и даст перед смертью возможность хоть разок взглянуть на моего сыночка. Покажи-ка мне моего внука. У тебя наверняка есть с собой его карточка. Я уверена, что ты носишь ее в бумажнике, как любой счастливый отец.

Томас вынул фотографию сына.

— Как его зовут? — спросила мать.

— Уэсли.

— Уэсли Пэйс. Красивое имя.

Томас не стал напоминать ей, что мальчика зовут Уэсли Джордах, как не сказал и того, что неделю сражался с Терезой против такого вычурного имени. Но Тереза плакала и стояла на своем, и он уступил.

Мэри со слезами на глазах долго смотрела на фотографию, затем поцеловала ее.

— Милый, прелестный малыш.

Томас не помнил, чтобы мать когда-либо целовала его в детстве.

— Ты должен свозить меня посмотреть на него, — сказала она.

— Обязательно.

— Поскорее.

— Когда вернусь из Англии.

— Из Англии? Мы только нашли друг друга, а ты уже собираешься уезжать на край света!

— Всего на пару недель.

— Ты, должно быть, хорошо зарабатываешь, если можешь позволить себе такое путешествие, — заметила мать.

— Я еду туда работать. — Томас умышленно избегал слова «бокс». — Дорогу мне оплачивают. — Ему не хотелось, чтобы у матери создалось впечатление, что он богат: во-первых, это не соответствовало действительности, а во-вторых, в семье достаточно одной женщины, которая прибирает к рукам все до последнего цента.

— Надеюсь, ты откладываешь деньги на черный день, — сказала мать. — При твоей профессии…

— Конечно, — сказал он. — Не беспокойся за меня. — И, обведя взглядом комнату, добавил: — А уж Руди-то копит наверняка.

— Ты это про квартиру? Да, она у нас не слишком шикарная, но я не жалуюсь. Руди платит одной женщине, которая ежедневно убирается в квартире и ходит в магазин в те дни, когда мне трудно подняться по лестнице. Он говорит, что уже подыскивает квартиру побольше и на первом этаже, чтобы мне было полегче. Он почти ничего мне не рассказывает про свою работу, но в прошлом месяце о нем была статья в газете, о том, что он один из самых предприимчивых и многообещающих молодых бизнесменов в городе, так что, думаю, дела у него идут неплохо. Но он правильно делает, что экономит. Деньги — причина всех несчастий в нашей семье. Из-за них я раньше времени превратилась в старуху. — Она вздохнула от жалости к себе. — Твой отец был помешан на деньгах. Без скандала я не могла получить от него и десяти долларов на самое необходимое. Когда будешь в Англии, поспрашивай, не видел ли его кто там. Этот человек может оказаться где угодно. Ведь он родом из Европы, так что, вполне естественно, мог вернуться туда и сейчас там скрывается.

Совсем спятила, подумал он. Несчастная старуха. Руди не подготовил его к этому.

— Обязательно поспрашиваю, — все же успокоил он мать.

— Ты хороший, — сказала она. — В глубине души я всегда знала, что ты хороший. Просто на тебя дурно влияли твои приятели… Будь у меня больше свободного времени, я могла бы быть достойной матерью и уберегла бы тебя от многих неприятностей. Ты должен быть строгим со своим сыном. Люби его, но воспитывай в строгости. Твоя жена хорошая мать?

— Ничего, — сказал он. Ему не хотелось говорить о Терезе. Он взглянул на часы. Этот разговор и темная квартира тяготили его. — Знаешь, уже почти час. Давай поедем и где-нибудь пообедаем. У меня внизу стоит машина.

— Пообедаем? В ресторане? Это просто замечательно! — радостно, словно маленькая девочка, воскликнула Мэри. — Мой взрослый сильный сын повезет свою старую мать обедать в ресторан!

— Мы поедем в лучший ресторан города, — заверил ее Томас.

Возвращаясь на машине Шульца обратно в Нью-Йорк, он вспоминал прошедший день и думал, захочется ли ему еще раз навестить мать. Его юношеское представление о ней как о ворчливой, вечно чем-то недовольной, суровой женщине, фанатически любящей одного сына в ущерб другому, сейчас изменилось. Теперь мать была безобидной, жалкой старухой, печально одинокой, радующейся малейшему знаку внимания и жаждущей сыновней любви.

За обедом он заказал ей коктейль, и она, слегка опьянев, хихикнула:

— Я чувствую себя ужасной озорницей!

После обеда он повозил ее по городу, удивляясь тому, что, прожив здесь уже несколько лет, она почти не знала Уитби и даже не видела университета, в котором учился ее сын.

— Я и не думала, что город такой красивый, — то и дело повторяла она, когда они ехали по районам, застроенным удобными большими домами, затененными деревьями. А проезжая мимо универмага Колдервуда, она воскликнула: — Какой большой! Знаешь, я ни разу в нем не была. И подумать только, ведь это Руди всем здесь командует!

Томас поставил машину на стоянку и, медленно пройдя с матерью по первому этажу универмага, купил ей замшевую сумку за пятнадцать долларов. Она попросила продавщицу положить ее старую сумку в бумажный пакет, а новую, пока они ходили по магазину, с гордостью носила на руке.

В тот день она болтала без умолку. Впервые рассказала ему о своей жизни в приюте («Я была самой толковой в классе. Мне даже приз дали, когда я уезжала»), о том, как работала официанткой и как стыдилась, что была незаконнорожденной, как посещала вечернюю школу в Буффало, чтобы получить образование, и даже о том, что до замужества ни разу ни с кем не целовалась, что весила девяносто два фунта в день свадьбы, о том, каким красивым показался ей Порт-Филип, когда они с Акселем приехали осмотреть булочную — по реке тогда ходил белый экскурсионный пароход, на палубе оркестр играл вальсы, каким приятным был район, когда они сюда приехали, как она мечтала открыть маленький уютный ресторанчик и какие надежды возлагала на своих детей…

Когда Томас привез ее домой, она попросила дать ей фотографию его сына. Чтобы вставить в рамку и держать на тумбочке в спальне, сказала она. Когда он дал ей карточку сына, она проковыляла к себе в комнату и вынесла оттуда старое, пожелтевшее от времени фото: она в возрасте девятнадцати лет — стройная серьезная красивая девушка в длинном белом платье.

— А это тебе. — Она молча смотрела, как он аккуратно кладет ее фотографию в бумажник, туда, где раньше лежала карточка сына. — Знаешь, ты мне почему-то ближе всех на свете. Мы с тобой одинаковые. Мы — простые. Не то что твоя сестра или брат. Я люблю Руди, во всяком случае мне так кажется. И должна любить. Но я не понимаю его, а иногда просто боюсь. А вот ты… — Мэри засмеялась. — Ты такой большой и сильный, зарабатываешь на жизнь кулаками… С тобой мне легко, будто мы ровесники, будто ты мой брат. И сегодня… сегодня все было так замечательно. Я чувствую себя как человек, который долго сидел в тюрьме и наконец вышел на свободу.

Томас обнял ее и поцеловал. Она на секунду доверчиво прижалась к нему.

— Знаешь, с той минуты, как ты пришел, я не выкурила ни одной сигареты.

Томас медленно ехал в сумерках, раздумывая о прошедшем дне. Ему попалась по дороге закусочная, он зашел в нее, сел у пустой стойки и заказал виски. Вытащил из бумажника фотографию и долго смотрел на молодую девушку, превратившуюся в его мать. Он был рад, что навестил ее. Возможно, ее расположение немногого стоило, но он победил в борьбе за этот скромный трофей. Сейчас, сидя в одиночестве в пустом баре, он испытывал необычное для себя чувство умиротворения. По крайней мере час он посидит в покое. С сегодняшнего дня тех, кого он должен ненавидеть, стало одним человеком меньше.

Часть третья